Дресва

© Валерий Свешников, 2024

ISBN 978-5-0060-7720-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дресва

Хочешь навести порядок во всём мире?

Сначала приберись у себя дома.

Это странное слово «дресва» я впервые услышал от бабушки Саши. Помню, что случилось это перед каким-то праздником, к которому она начала готовиться задолго до его наступления. Сначала мы с бабулей чистили, в смысле, наводили блеск на всю медную, бронзовую и латунную утварь.

Потом бабушка обметала, но не пол, а углы комнат. Почему-то в деревянном доме встречалась паутина, особенно по углам. Наверное, это считалось недопустимым, и тенета пауков уничтожались при первом обнаружении. Ну, а перед праздником самое время их найти и убрать.

Потом наступила очередь помывки полов. Крашеные полы в комнатах мыли часто. Но в нашем доме наблюдалась одна особенность, из-за которой я и запомнил это мытье.

Дело в том, что в угловой комнате с окнами во двор пол имел некоторый наклон. Поэтому мыть его надо было так, чтобы вода при этом не протекла бы на нижний – первый этаж. Бабушка как хозяйка его не желала нанести жилищу хоть какой-нибудь ущерб.

Позднее я узнал, что наш дом довольно старый, а фундамент его слабый, и надо бы сделать ремонт, но это мероприятие так и осталось в планах Горсовета (да и были ли эти планы). А потом, лет через тридцать, дом посчитали аварийным, и жильцов его расселили.

Полы в комнатах помыли, и паутину убрали, но раз праздник на носу, то нельзя, как непонятно выразилась бабушка, «ударить в грязь лицом». Поэтому начался небольшой аврал. Первым делом, я удивился, когда она попросила моего отца принести с улицы булыжник.

Вообще-то вокруг их было много, потому что ими мостили улицы. По правде говоря, тряска при езде по такой мостовой была делом привычным – ведь мало кто из горожан видывал асфальтовые дороги. Не случайно шофера говорили про них – больше газу – меньше ям.

Машину на такой мостовой непрерывно трясло мелкой дрожью. Однажды из-за этой дрожи за час с небольшим на коленях моих праздничных брюк появилась дыра.

В тот раз, как всегда в День авиации, толпы желающих увидеть самолеты, да еще и полетать на них над городом, доставляли на аэродром в грузовиках со скамьями в кузове.

Мы с другом, естественно, туда поехали, и под впечатлением от первого полета на самолете, мы так увлеченно обсуждали новые ощущения, что я не заметил, как коленом упирался в трясущийся борт грузовика. И после этой тряски вылез из кузова с дырой на левой брючине!

Понятно. что булыжные мостовые иногда ремонтировали, подсыпая песок, перекладывая заново булыжники и утрамбовывая их. Поэтому запасные камни часто валялись на обочинах дорог. Вот один из них отец и принес домой.

Бабушка, как обычно, затопила русскую печь – нашу кормилицу и даже поилицу. Ведь супы, каши, пироги, то есть почти все съестное готовилось в ней, но даже чай из самовара пили тоже с применением печной тяги. Для этого в боковине печки имелось отверстие, куда и вставлялась самоварная труба, по ней дым и жар от углей уходил уже в общую трубу.

Но в этот раз, помимо готовки еды, бабушка задвинула кочергой и ухватом в печь этот камешек, размерами с половину буханки хлеба. А потом кочергой засыпала булыжник горящими углями, и оставила его в печке.

Когда пришел отец, они вдвоем с бабушкой с помощью совка и кочерги переправили булыжник сначала на шесток печки, а потом уж в ведро с водой.

Камень был так раскален, что в ведре началось такое кипение с бурлением, что меня попросили стоять в стороне. Только через полчаса камень смирился со своей участью и затих.

Самое интересное случилось на следующий день. Еще слегка теплую воду бабушка перелила в таз для мытья пола. Оказалось, что на дне ведра лежал уже не булыжник, а то что бабушка и назвала дресвой. Правда, в ней еще были видны неровные комочки – остатки камня, но бабуля их легко раздавила пестиком от ступки. Я понял, что дресва – это что-то, похожее на кристаллы, из которых и состоял гранит. Они неровные и разноцветные – бурые, красноватые, белесые и почти черные. А края их довольно острые. Дресву до поры до времени пересыпали в старый чугунок.

На следующий день бабушка собралась мыть пол в кухне с этой дресвой. Для начала она надела на ноги старые галоши, которые назывались почему-то «скрёшни». Бабушка намочила пол горячей водой, а потом, рассыпав дресву на половицы, бросила на пол голик и начала тереть им половицы. Я понял, что голик – это веник, только без листьев.

Под ногами бабушки деревянные половицы пола становись чистыми, почти белыми. Стало понятно, почему пол в кухне называли белым, а в комнатах полы покрыты краской, потому и зовутся крашеными.

Когда кончилась помывка, и открылись чистые белые половицы, я смекнул, что значат слова – к приходу гостей на праздник нельзя ударить в грязь лицом. А дресва для этого дела – верное средство. Она сдирает ту самую грязь и мусор и открываются чистые половицы.

Не сказка, а быль о потерянном времени

Мера жизни не в длительности,

а в том, как вы ее использовали.

Вообще-то загадка сущности времени – это одна из самых важных научных проблем. Понятно, что в детстве я еще ничего не знал о мыслях Монтеня, но однажды ощутил необычную сторону свойств времени – его необратимость. Хотя тогда еще редко кто говорил о путешествиях во времени, тем более о нем самом мало кто рассуждал, ну разве что самые отчаянные фантасты и некоторые физики описывали что-то подобное.

То небольшое «открытие» случилось у меня летом, в августе. В тот день с утра мы ходили в лес за малиной, и совсем недавно вернулись оттуда. Обычно, эти походы и приходились на конец лета, когда ягоды уже созрели. Мы – ребята из трех соседних домов с рассветом всей гурьбой направлялись в свой знакомый, но довольно далекий лес.

Конечно, если попадались грибы, то их тоже собирали. Ведь это уже два удовольствия, и трудно сказать, какое из них более желанно.

Домой мы обычно возвращались уже после полудня, около двух или трех часов, и почти всегда успевали еще сбегать на реку искупаться, как только перекусим. В тот раз я собирался так и сделать – быстро поесть, и сразу на реку.

Бабушка Саша меня покормила, а точнее, я все быстро проглотил, но решил еще почитать, пока не увижу из окна, что друзья мои уже вышли во двор, и вот-вот пойдем купаться. Как обычно, сидел я у окна и читал, время от времени посматривая, – нет ли кого-то во дворе. Но вдруг глаза мои стали слипаться, и я крепко уснул на своем «наблюдательном посту».

Спал я, вроде бы, и недолго, но когда проснулся, то сразу понял, что проспал и наши сборы, и ожидаемое купание. Об этом говорило положение солнца, точнее, теней от домов и деревьев. Ведь когда я сел с книгой в кресло, то обычное место наших встреч было залито солнышком, а теперь тот кусочек двора уже в тени от дома, а освещены им лишь крыши сараев, самый высокий из которых почему-то называли каретником.

Тут я и понял с огорчением, что время не вернуть вспять, и удовольствие от купания вычеркнуто навсегда из… счастливого детства. Ведь почти все мы тогда были уверенны в том, что живем в самой счастливой и любимой стране, и детство наше, естественно, тоже самое счастливое.

Поэтому проспать какое-то время было опрометчивой и бессмысленной потерей, и вернуть ее невозможно. А я так любил купаться, ныряя с плотов, стоящих, как специально, для нашего удовольствия, под тем берегом, где мы обычно бултыхались чуть не целыми днями.

Надо признаться, каких-то других значительных удовольствий, если так можно сказать, было совсем немного. Ведь игры с друзьями во дворе нельзя считать столь же важными в нашей жизни – раз мы ими развлекались почти целыми днями. А вот купание как-то выделялось своим разнообразием всевозможных состязаний – то мы пытались проплыть под водой вдаль, и побеждал тот, кто дальше всех вынырнет То ныряли в глубину – и тут лучший, кто поднимет что-нибудь со дна – ракушку, камень или ком ила. А то еще и под плотами ныряли – тогда победитель, кто не струсил. Только теперь понятно, тогда мы отчаянно рисковали.

Пожалуй, еще одним редким удовольствием, менее доступным для нас, считалось катанье в кузове грузовой машины. Дело в том, что все в округе еще летом запасались дровами на зиму. Их надо было вовремя купить, привезти во двор, потом распилить и расколоть, чтобы к зиме они уже высохли и хорошо согревали жилище.

Этот «аттракцион» с катаньем случался обычно вечером, когда какой-нибудь случайный шофер за определенные «премиальные» привозил дрова с топливного склада во двор счастливого покупателя. Такое незаурядное событие – въезд грузовика с бревнами – становился сигналом для нас, потому что, возможно, предстояло это необычайно яркое удовольствие.

Бревна березовые, сосновые и все прочие, дружно разгружали, а мы иногда в чем-то помогали это делать, чтобы шофер стал более благосклонен к нашим просьбам. Наконец, кузов свободен, и мы обступали водителя и хором умоляли его: Дяденька, прокати!

Почему-то некоторые из них соглашались. Может быть, они помнили свое такое же счастливое детство, и потому иногда понимали нас, и уступали просьбам горячим и искренним.

Мы мигом влезали в кузов, приседали на корточки среди щепок и остатков коры, и, держась за трясущееся борта, вкушали какие-то сумасшедшие минуты счастья, пока шофер вез нас по соседним улицам.

Нас привозили обратно к дому, и мы, выпрыгивая из кузова, ощущали себя ну прямо на седьмом небе от счастья. Думаю, теперь понятно любому, что пропустить что-то из тех минут нашего счастливого детства – это значило упустить этот момент навсегда.

Вот по таким редким минутам счастья, пропущенным по моей беспечности, я и горевал, когда проснулся с книгой в руках в кресле у окна. Ничего не оставалось, как дать себе обещание, впредь ценить время, и вообще по-другому к нему относиться.

Первое, что я заметил, – стало легче вставать по звонку будильника. Точнее, что-то. похожее на часы, заработало в голове. Потому, что я начал просыпаться на пяток минут раньше звонка. Да еще и чувствовал что-то вроде удовольствия, ведь не разбудил родителей при этом.

Неожиданно для себя научился днем спать не больше двадцати минут, если вдруг начинало клонить ко сну. Потом этих двадцати минут сна хватало для восстановления бодрости до самого вечера, если вдруг задремал над учебником в университетской библиотеке.

Почти само собой вышло, что и большие временные отрезки стал измерять не в годах, как обычно принято, а в днях. Особенно ошеломило меня, что человеческая жизнь, выраженная в днях, выглядит настолько короткой, что невольно начал ценить время во всем.

А позднее и периоды в миллионы лет стали более ощутимы, если представить, что даже просто сосчитать устно до миллиона занимает много дней.

Так что тот случайный дневной сон пошел на пользу – я стал по-другому обращаться со временем. И самое главное, стало жалко тратить его на пустяки.

Равенство и справедливость

Глядя на некоторых нынешних ребятишек, я понимаю, что нам очень повезло, ведь с раннего детства нас никто и никогда не уговаривал съесть то, что подано к завтраку, обеду или к ужину.

Вы, может, не поверите, но уже повзрослев, я видел девочку, которая не понятно отчего плакала, когда ее угощали… клубникой с грядки! Мое изумление от увиденного подтверждается фотографией такого невероятного «издевательства» взрослых над малышкой. Ну не мог я не сфотографировать этот редкий пример насильного кормления ребенка. Пожалуй, этот случай будет посильнее денискиной манной каши.

Тогда как наше детство было совсем другим. Чем бы нас ни угощали – все казалось потрясающе вкусным, и всегда тут же съедалось. Бывало, мы еще и добавки просили. Но только посмотрев на друзей, которые тоже быстро управились с угощением, и готовы съесть еще кусочек, любой понимал, что все оставшееся должно быть справедливо поделено на всех.

Теперь-то мы представляем, что такое отношение к еде объяснялось ее нехваткой. Все продаваемое в продуктовых магазинах (такое название существовало!), добывалось в очередях, где тоже соблюдалась некоторая справедливость – кто успел занять очередь и ее сохранить, тот это желанное покупал. Опять же каждому, из стоящих в очереди, продавали равное количество товара, правда, непонятно кем ограниченное, но это считалось тоже соблюдением равенства.

Вроде бы, все справедливо, но почему тогда обитатели так называемого «обкомовского» дома, часть которого была видна из наших окон, надрываясь, затаскивали в подъезд такие тяжеленные сумки, что не обходились без помощи личного шофера.

Понятно, почему с весны до осени все вокруг тогда занимались своими огородиками, а то и просто двумя – тремя грядками, которые вскапывали где-нибудь поблизости от жилья. Почти вся свободная земля была поделена между жильцами домов – тоже почти справедливо.

Эти «необозримые плантации» выручали, но вот хранить урожай было негде – в домах почти не имелось подвалов. Поэтому осенью нас баловали пирогами с картошкой, а то и картофельными котлетами с грибной подливой. На любого, кто сказал бы, что я это не ем, мы посмотрели бы, как на сумасшедшего.

Когда на наших домашних праздниках подавали на стол эти «яства», двоюродная сестра Таня спрашивала мою маму: Если я этот кусок пирога съем, то дашь еще? Понятно, что гостью успокаивали – ешь на здоровье. И никто представить не мог, чтобы хотя бы один из гостей отказался от добавки, а то и, того хлеще, сказал бы – я этого не ем.

Даже когда мы играли во дворе в «штандер» или в «прятки», то часто кто-нибудь из игроков иногда убегал домой, чтобы ухватить там кусок хлеба, и немного утолить подбирающийся голод. Если же он радостный возвращался с добычей к компании, то первый, увидевший его, старался побыстрей прокричать: Двести! Едим вместе! И если он успевал это крикнуть, до того, как счастливчик с куском в руке не воскликнул: Сто один – ем один! – то тому приходилось поделить этот кусок на всех жаждущих.

Опять же, можно понять, что никто и никогда не отказывался от этого краткого перекуса. А тех, кто не хотел делиться с остальными хлебом, не любили и называли его «жадиной», а то и, того хуже, – «Жадобой».

Пожалуй, еще одним примером стихийного поддержания равенства и справедливости среди нас неожиданно стало необычное почти регулярное пиршество. Поблизости от наших домов располагался небольшой магазин, под названием «Тридцатый». Хотя ни вывески, ни номера, нигде не имелось, но все знали его под этим «шифром». Там мы покупали почти половину нужных продуктов – от «сталинских» макарон до маргогуселина – тогдашнего заменителя масла. Естественно, хлеб, муку и сахар добывали там же.

Чтобы не «отпускать товар» (не правда ли, странное сочетание слов) в довольно тесном магазине, для этого в стене его был прорезан люк, через который загружали привезенные продукты, и через него же их продавали. Так как почти все продовольствие пользовалось спросом, поэтому любая торговля им сопровождалась очередями.

Этот люк – странное приспособление, – но ни у кого оно не вызывало непонимания. Ведь в «торговом зале» магазина свободного места почти нет, и даже входная дверь в него неширокая, то есть обыкновенная, как в каждом доме. Впрочем, магазин и располагался в обычном доме, и даже за стеной его жили Смирновы. В этой семье, кроме моего друга Юрки, было еще несколько сестер.

Вот Юрка Смирнов и показал нам замечательное свойство этого люка для выгрузки и продажи всего того, что надо людям. Оказалось, что через него, само собой, разгружали и поддоны с буханками хлеба. Тут и происходило небольшое чудо. На наше счастье, при этом из хлебных поддонов просыпались крошки и скапливались в щелях и неровностях досок люка!

Эти крошки, отваливающиеся от вкусных хлебных горбушек, и стали одним из наших самых изысканных лакомств. Но добыть их оказалось делом непростым. Надо было просунуть голову в люк, лечь на его основание грудью, и слизывать языком или всасывать губами эти вкусные крохи.

И тут тоже была нужна демократия – то есть равенство и справедливость. Мы делили на участки пространство люка, и по жребию определяли, кому какой из них выпадет. Приходилось даже следить за соблюдением «конвенции» – за лакомкой, находившимся в люке.

После открытия этого «месторождения» мы примерно раз в неделю проводили очистку люка от крошек, и с нетерпением следили за «выполнением графика». Хорошо, что со временем стало меньше проблем с продовольствием, прошли голодные послевоенные годы. Да и мы подрастали – стало уже неловко заниматься такой ерундой.

Но остались воспоминания о тех непростых временах. И одно из них о том, как много на свете было вкусных вещей, и какую радость нам они доставляли. Возможно, поэтому у моих сверстников почти всегда наблюдался, да и до сих пор не пропал отменный аппетит, но и рождалось непонимание, как можно избегать какой-то пищи, потому что она, видите ли, невкусная, а то и несъедобна, для кого-то!

Само собой, таких чудаков мало, но они все-таки встречаются даже среди наших ровесников. Невероятно, но у одной из блокадниц почему-то студень или желе вызывает омерзение, а из селедки она может съесть только спинку. Когда нам стало известно об этой причуде, само собой, возник вопрос – было ли равенство и справедливость в ее детстве. Как ей удавалось общаться с окружающими, и при этом отвергать какую-то пищу, когда все вокруг только и мечтали о кусочке хлеба или даже хлебных крошках. Я уж не говорю о студне или селедке с картошкой.

Видать, правда, – в семье не без урода!

Классная одноклассница

Почти у каждого из нас есть друзья. И мы обычно дорожим дружбой с ними, но не всегда можем сказать, как же она все-таки возникает? Конечно, чаще совершенно случайно – ребята вместе играли в детстве, сидели за одной партой, ходили в какой-нибудь кружок, а то и по какой-нибудь другой причине.

В любом случае, можно считать, что появление дружеских отношений, как ни странно, это настоящее везение, а то и счастье. Хотя бы потому, что мы все время сталкиваемся с множеством, как говорится, встречных-поперечных, но ведь дружба-то возникает далеко не со всеми. И тогда, само собой, хочется понять, почему у кого-то она появляется, и как?

На этот счет есть много мнений, одни считают, что тут важно сходство интересов, вкусов, характеров и чего-то еще. Другие же полагают, что только наука приоткрывает суть дружеских отношений. При таком подходе важным считается, что все мы очень разные, поэтому и привлекает нас друг к другу не сходство интересов, а то, что на деле-то, чаще бывает, – их близость, а по-научному, она обозначается как асимметрия.

И вот тогда эти некоторые отличия наших взглядов на все, с чем мы встречаемся в жизни, и привлекает нас друг к другу. Эта небольшая разница мнений и представлений обычно сохраняется в будущем – она частая причина споров друзей, но и источник взаимных интересов.

В свою очередь получается, что если дружат два человека, то это не одна дружба, а две. При этом у каждого складывается свое отношение к другу, и свои взгляды на все. Ну, а если дружат три человека, то и дружб уже будет шесть.

Вследствие этого становится понятным, почему сама по себе дружба, и тем более, возникновение ее, считается счастливым случаем и редким стечением обстоятельств.

Примером такой удивительной удачи может служить дружба, начинающаяся, например, с первого класса, когда будущих друзей, а пока робких первоклашек, посадили за одну парту, и они потом стали друзьями на всю жизнь. Ведь они случайно сели рядом, но еще большая случайность, если их посадил учитель.

Им можно позавидовать, потому что все мы в школе сидели вдвоем с кем-то за партой, но ведь и тех ребятишек могли бы не посадить вместе, и тогда не было бы этого счастливого события – возникшей дружбы. А что бы тогда вышло при таком неудачном раскладе? Как обычно, в таком случае возникло бы что-то другое – от простого равнодушия и безразличия, и до неприязни, вражды и даже ненависти.

Что-то подобное случилось и у нас с Наташей – мы встретились по-настоящему случайно и даже не сидели за одной партой, но все равно получилась у нас дружба.

А все потому, что родились мы почти в один день, да еще и в одном роддоме. Как водится, сначала подружились наши мамы. Возможно, потому что они оказались в чем-то похожими, у взрослых такое тоже бывает. Обе слыли большими рукодельницами, любительницами вкусно готовить, желающими поделиться рецептами блюд при тогдашнем-то скудном рационе, готовыми обменяться секретами шитья, вышивки, ну и тайнами ухода за детьми, и даже обе они слыли книгочеями, желающими при этом меняться книгами – ведь в библиотеку не всегда есть время сходить. Пожалуй, это хороший пример асимметрии интересов.

А, кроме того, наши мамы оказались не только соседками по палате, но жили они поблизости друг от друга. Так родилась их хорошая дружба на всю жизнь. Само собой, и мы с Наташей как соседи тоже дружили, а потом учились в одном классе ближайшей к нам начальной школы.

Все это случилось в Вологде, давным-давно, ведь родились мы еще до Финской войны. Город тогда был небольшим, и в нем многие жители, если не были родственниками, пусть и далекими, то иногда знали друг друга, как соседи или сослуживцы. А если же встречались где-либо горожане, не знакомые друг с другом, то почти всегда находились у них общие знакомцы, и это сразу как-то людей сближало.

Так и в нашем классе почти все, хотя бы немного, но тоже были знакомы – ходили в один детский сад, встречались летом на реке или в парке на аттракционах, а зимой на ледяной горке.

Так мы с Наташкой иногда вместе оказывались во дворе довольно примечательного особняка, что располагался как бы посередине между нашими домами. Он был красив и, возможно, удобен. В нем имелось два красивых подъезда с балконами, выходящими на улицу, и также два входа с другой стороны – во дворе. Эти подъезды, называемые парадными и черными, очень отличались друг от друга – первые с красивой резьбой, как и весь фасад дома, а те, что были входом со двора, потому и назывались «черными», что выглядели они как-то неказисто и обыкновенно – две или три ступеньки и простые без украшений двери.

В этом особняке в Первую мировую войну, а потом и Гражданскую, помещалось Американское посольство. Кстати, все посольства из Петрограда, переехали тогда в спокойную Вологду, куда немецкие войска не доберутся.

Так вот от тех времен во дворе этого дома оставались «Гигантские шаги», – всего скорее, это был, своего рода, аттракцион для отдыха сотрудников посольства. Он представлял собою высокий столб, на вершине которого был закреплен вращающийся диск с крючьями. К ним – к крючкам – подвешивались толстые канаты с петлями на концах.

Если надеть на себя эту петлю так, чтобы ты как бы на ней мог сидеть, а потом разбежаться вокруг столба, то получалась почти карусель, и все ее счастливые ощущения, ради которых эти «шаги» и устраивались.

Канатов было четыре или пять, если же все участники этого круговращения разбегались, и умели держаться, то они получали истинное удовольствие от взлетов в воздух, а после нескольких секунд полета, приземления.

Само собой, этот аттракцион «работал» целыми днями, а очередь из нас, желающих прокатиться, толклась там постоянно.

Там стихийно складывалась своя «демократия», слегка похожая на давнишнюю новгородскую. Мы следили за временем катанья, ссорились, если нарушались «условия договора», мирились, и при этом знакомились. Ради удовольствия от полета по кругу, мы все, ну почти все, были терпеливы.

Постепенно даже подбирались своего рода команды умельцев, способных быстро бежать и надежно сидеть, крепко держась за канат. Они взлетали так высоко, что, бывало, летели почти полный круг по воздуху.

Завсегдатаи быстро знакомились, поэтому и в нашем первом классе обнаружилось несколько любителей этих «шагов». Вообще-то наш класс подобрался довольно дружным. Обнаружились, к сожалению, и ребята, для которых дружба – пустое слово – они шалили, а то и просто хулиганили. Хорошо, что они скоро исчезли, оставшись на второй год.

Время летело быстро, и вот мы уже перешли в четвертый класс. То есть в выпускной. Стало быть, нам предстояло сдавать настоящие экзамены – первые в нашей жизни. Их насчитывалось, ни много ни мало, а четыре штуки – математика – устно и письменно и русский язык – тоже два экзамена.

Нас предупредили, что надо к ним готовиться, но мы еще не знали, как это делать. По этой ли или другой причине между четвертыми классами устроили почти творческий конкурс по разыгрыванию сценок из стихов, изучаемых в «Родной речи», так тогда называлась литература. Но может быть, и потому, что кому-то из студенток Пединститута или Педучилища, проходящих в нашей школе практику, этот конкурс был заданием для зачета.