Танки в спину не стреляют
В сгущающихся сумерках Неля взахлеб рассказывала, как ждала его каждый день, выспрашивала у офицеров, куда отправили его экипаж. А Семен Михайлович молчал, обомлев от счастья. Перед штабом его невеста вдруг остановилась, вытащила из кармана белый отрез ткани с вышитыми голубыми цветами по краю.
– Я ведь верила вам, ждала, знала, что не обманете. Вот… вышила сама. Праздник все-таки, пусть и скромный. – Она стянула серую пуховую шаль с рыжих кудряшек и вместо нее повязала расшитую косынку.
И Бабенко совсем онемел от прекрасного зрелища: голубые глаза Нели, нарядные цветы, рыжие кудри – кусочек мирной жизни посреди войны.
Саму церемонию бракосочетания он запомнил плохо. Семена и Нелю поздравил командир, а потом его теперь уже жена проводила до пропускного пункта. Бабенко никак не мог отвести глаз от женщины, не мог насмотреться на ее красоту. От его вида, смущенного и восторженного одновременно, Неля расцвела в улыбке:
– Я вас ждать буду, Семен Михайлович. Писать. Вот мой адрес домашний.
Он аккуратно забрал из ее рук свернутый в квадрат листочек бумаги. Потом осмелев, обнял ее и прижался к губам в робком поцелуе. Но женщина не оттолкнула его, наоборот, положила голову ему на плечо.
– Я такой счастливый, Нелечка, что стыдно, – признался мужчина. – Ведь не каждому такое счастье выпадает. Я живой, с вами повидался, поженились. У ребят ведь совсем по-другому, у Руслана погибла любимая, у командира невеста в плену у немцев.
Неля порывисто обхватила его шею двумя руками и зашептала в ухо:
– Надо верить, понимаете, верить, Семен Михайлович! Я верила, что вы приедете, ждала каждую минуту, ждала. И они пускай не сдаются! Держите, передайте вашему командиру подарок для его невесты. – Женщина решительно стянула с головы нарядную косынку и вложила белую ткань в широкую ладонь Бабенко. – Этот платок счастливый, он поможет. Я когда вышивала на новой портянке цветы, загадывала, что закончится война и все будут счастливы. Только не смейтесь, Семен Михайлович, он поможет найти эту девушку и спасти ее из плена.
– Эй, танкист, поторапливайся, попутка до Клинцов с грузом идет, – окликнул его постовой.
Семен Михайлович обнял жену и зашагал к машине. По дороге назад в свою часть он все никак не мог поверить в происходящее. Такое чудо здесь в военное время, рядом с линией фронта. Он несколько раз доставал бумагу и читал при свете зажигалки: «Приказ № 75л. Э по гвардейской 1-й танковой бригаде 1-го гвардейского танкового полка. Приказываю считать сержанта танкового отделения 007 Бабенко С. М. и рядовую БПО Валееву Н. Н. мужем и женой с 23 декабря 1943 года. Командир штаба Сузунов Л. Д.». Потом он доставал записку с адресом жены, по которому она проживала до войны, платок, что до сих пор пах ее волосами, рассматривал с радостным удивлением, прижимал к щетинистой, закопченной от пороха щеке. Нет, не приснилось, это действительно было с ним. Права Неля, надо верить каждую секунду, что все получится! Война закончится, они победят и проживут долгую счастливую жизнь!
* * *Соколов охрип от крика. Вот уже больше часа он выкрикивал в землянке через окопную звуковещательную станцию текст, который перевел на немецкий язык: «Внимание! Немецкие солдаты и офицеры! Сегодня ровно в восемь часов вечера Красная армия прекращает огонь из всех видов оружия против вашего гарнизона и направляет парламентеров к начальнику штаба для вручения ультиматума командования Красной армии. Парламентеры будут идти в белых полушубках и без оружия. Внимание! Немецкие солдаты и офицеры! К вам идут парламентеры Красной армии! В знак согласия сделайте выстрел сигнальной зеленой ракетой».
Его слова разносились по огромному заснеженному полю с протоптанными тропинками-котлованами, где саперы прошлой ночью разминировали проход для посланцев Красной армии. Ветер уносил их дальше на запад, в сторону немецких укреплений, чьи прожектора расчерчивали небо. Но на звездном куполе никак не вспыхивала долгожданная зеленая комета. Неужели не слышат? Соколов остановился на секунду, повернулся к капитану Лаврову, который, как зверь, метался по землянке из угла в угол.
– Товарищ капитан, передали радиосообщение в эфир немцев?
– Передали! Молчат сволочи!
От яростного бессилия комбат не находил себе места, казалось, каждая минута тянулась вечно. И от этого становилось еще тяжелее, ведь там, в лагере смерти, эта драгоценная минута уносит жизнь невинного человека. А они здесь, на передовой, возле нейтральной полосы уже несколько часов без успеха пытаются связаться с командованием осажденного немецкого гарнизона на линии Дерть – Паричи. И тут сразу несколько голосов наблюдателей снаружи землянки зашлись в крике: «Зеленая, зеленая ракета!»
Лавров бросился к белым полушубкам, скидывая на ходу походный ватник. Надел один, второй бросил Соколову:
– Давай, идем! Надевай!
Две белые фигуры поднялись на гребень возле окопов и зашагали по проложенным тропинкам через опасное поле. Безоружные парламентеры шли навстречу вражеским укреплениям на том конце поля. Долгие сотни метров шли они беззащитные, не скрываясь, в напряженном ожидании предательской стрельбы со стороны немцев. Но оружие молчало, и они в полнейшей тишине дошли до бруствера. Там уже ждал их длинноносый ефрейтор с двумя полотенцами в руках. Торопливо заговорил, выразительно выпучивая глаза.
– Я говорю по-немецки, – прервал его кривляния Соколов. – Да, мы согласны, – перевел он Лаврову. – По приказу командира нам завяжут глаза и проведут на командный пункт. Там мы сможем переговорить с вышестоящими чинами. Боятся, что разведаем их расположение.
Комбат скрипнул от злости зубами, но кивнул в знак согласия, стянул ушанку, чтобы было удобнее затягивать повязку. Их подхватили под руки с обеих сторон и потянули вперед. Алексей слышал немецкую речь, солдаты, офицеры при виде парламентеров Красной армии замолкали, провожали их взглядом.
– Господин полковник, привели красных парламентеров. Прикажете развязать глаза?
– Да, разрешаю.
После того как сняли повязку, Алексея ослепил яркий свет. Он осторожно осмотрел помещение – не землянка, а настоящие хоромы. Просторный дзот с письменным столом, походной кроватью и яркой лампой под потолком. Переносная печь грела помещение так сильно, что человек перед ними стоял в легком мундире и брюках.
– Я полковник Боденштайн. Зачем вас прислало командование Красной армии?
Разговаривал он резко, будто лаял, с высокомерием рассматривая русских Иванов. Прислали непонятно кого для разговора с полковником 9-й армии вермахта, ни звания, ни офицерских манер.
Соколов заметил, как от его тона у Лаврова заходили желваки на скулах, и шагнул вперед:
– Герр полковник, я старший лейтенант Соколов, переводчик, это капитан Лавров. Он доставил для вас бумагу с ультиматумом Красной армии. Прочтите и дайте ответ, – кивнул комбату. – Отдавайте пакет, я ему все объяснил.
Полковник Боденштайн кончиками пальцев ухватил край плотного коричневого конверта и, скривившись, бросил на стол. Демонстративно достал кожаные перчатки из серой шинели и, лишь натянув их, разорвал конверт. По лицу капитана прошла черная тень ярости, но Алексей успел тихонько наступить ему на кончик сапога, чтобы остановить командира. Не сейчас, они безоружны, в стане врага, и главная задача – заставить немцев принять их условия. Германский высокий чин долго вчитывался в бумагу, снова и снова, не решаясь озвучить свое намерение. Соколов знал, что там написано. Сам выводил эти строчки, переводя срочную депешу командующего Белорусской армией. После доклада о жутком лагере смерти, живом щите на линии фронта, тот принял решение, что даст немцам двадцать четыре часа без ведения военных действий для отступления в обмен на освобождение всех узников на трех заболоченных территориях частей концлагеря.
Молодой старший лейтенант следил за каждым движением лица немецкого офицера, пытаясь угадать, что же тот сейчас им ответит. Он и капитан Лавров вытянулись в струнку в ожидании важного вердикта.
– Ну что ж… – Боденштайн небрежно отбросил бумагу. – Нам не нужны эти старики и больные, можете их забирать. От лица великой Германской армии я говорю, что мы согласны на эти условия. В течение двадцати четырех часов на линии фронта вы прекращаете со своей стороны стрельбу.
По его лицу Лавров понял, что высокомерный немец согласился, и не удержался от угрозы:
– У тебя двадцать четыре часа, а потом я погоню твоих солдат до самого Берлина!
Боденштайн нахмурился:
– Что он говорит? Эй, переводчик, что сказал этот человек?
– Говорит, что мечтает прогуляться по Берлину. – Соколов с насмешкой перевел слова комбата. – Прикажите отвести нас обратно, отсчет начнется, как только мы окажемся за нейтральной полосой. Двадцать четыре часа, герр полковник.
– Прошу, – последовал взмах перчатки в сторону застывшего в углу фельдфебеля. – Уводи их.
Все время, пока парламентерам завязывали глаза, выводили под руки из командного пункта, с лица полковника не сходила гадливая улыбка. У него будут целые сутки, чтобы увести гарнизон подальше, сутки тишины. Эти русские идиоты думают, что заключили хорошую сделку, но их ждет отвратительный сюрприз. Не зря последние два месяца его солдаты стаскивали за колючую проволоку нетрудоспособных жителей Гомельщины, Могилева и Полесья, не давали им еды, воды или лекарств. Его замысел удался – они кидали им, потерявшим всякий разум от голода, хлеб с тифозной палочкой. Пленных лишили воды и еды, чтобы у них не было возможности выздороветь. И сейчас все узники больны сыпным тифом, инфицировались от еды либо друг от друга через вшей. Бестолковая ненужная масса. Бесполезные слабые старики, маленькие дети, больные женщины, те, кто не могут принести пользу на трудовых работах для армии вермахта. Все эти русские офицеры и солдаты, конечно, бросятся сейчас же спасать детей, женщин и стариков, будут обниматься, отдавать им свою одежду и еду. А взамен получат заразу! Эпидемию тифа, которая уничтожит Красную армию без единого выстрела!
Боденштайн с удовольствием коснулся планки для наград на груди. Скоро здесь появится еще один крест в награду от фюрера за такой гениальный план. Победа без единого выстрела!
Глава 4
Ольга открыла глаза, над ней раскачивались ветки высоченных сосен. Она со стоном повернула голову, от каждого движения все ее тело пронзала неимоверная боль. Сознание путалось, девушка никак не могла вспомнить – где она? От солнечного света в затылке заломило так, что к горлу подступила тошнота. Девушка попыталась подняться и без сил снова рухнула на холодную землю. Ее взгляд наткнулся на стену. В нескольких метрах от нее, за оградой из проволоки с колючками, возвышалась стена из голых трупов: женские тела, крошечные детские, ссохшиеся старики. Со всех сняли одежду и сложили безобразной жуткой поленницей. На декабрьском морозе трупы застыли, превратившись в каменные изваяния.
Ольга застонала от нахлынувших воспоминаний, они уже здесь несколько дней, в лагере смерти рядом с поселком Озаричи. Но сколько точно прошло времени, она не помнит, сбилась со счета, когда ее начала одолевать болезнь. Тогда в грузовике, набитом кричащими людьми, она сначала не поняла, куда их привезли. Выгрузилась ночью вместе с остальными, под ударами прикладов прошла за ворота из ржавых металлических спиралей и в изнеможении опустилась на пятачок земли. Такие же женщины, как она, измученные голодом, долгим пешим маршем, с детьми на руках бросились обрывать разлапистые ветки с сосен рядом с оградой, чтобы хоть чем-то прикрыть ледяную землю. Но раздались длинные очереди автоматчиков на вышках, и с криками бедные матери повалились на землю. Раненые, они кричали, скребли мерзлый грунт пальцами, выгибаясь в предсмертных муках. Оля кинулась к одной, ко второй, заметалась между хрипящими от боли женщинами.
– Что вы делаете? Они всего лишь хотели сделать подстилку! – Девушка бросилась к постовому рядом с воротами.
Но от взгляда равнодушных глаз и направленного в нее дула автомата шагнула назад. Без слов поняла предупреждение – он сейчас в нее выстрелит. Очередь! Пули прошли над головой и впились в стволы деревьев. Охранник то ли пожалел, то ли захотел продлить ее муки и всего лишь напугал растерянную девушку выстрелами мимо.
Ольга шагнула назад, и тут же ее облепили ревущие дети всех возрастов. Они цеплялись за нее ручонками, карабкались на руки в поисках защиты. Девушка села, попыталась всех обнять, шепча слова утешения:
– Тише, тише, не плачьте. Я спою вам колыбельную. Ложитесь, надо отдохнуть.
Но они еще долго плакали, скулили, как щенки, жалуясь на холод и голод. Оля подползла к проволоке, оцарапав руки, зачерпнула снега с поверхности болота и попыталась напоить нескольких человек. Но они все равно плакали и плакали, сначала громко во весь голос, потом все тише, почти неслышно, один за другим сворачиваясь крошечными ледяными калачиками на стылой земле.
Сейчас все те рыдающие дети уже были там, в поленнице из обнаженных мертвых тел. С остекленевшими глазами, застывшим выражением муки на маленьких личиках, они лежали под открытым небом уже много дней. Новых мертвецов или тех, кто уже не мог ходить, охранники лагеря заставляли узников покрепче сбрасывать каждое утро в общую яму. Но люди умирали в таком количестве, что с умершими часто возиться им было лень, разбирать смерзшихся между собой мертвецов никто не хотел, опасаясь подхватить заразу. Так и лежали они жуткими поленницами по периметру лагеря.
Она одна, кажется, еще жива из первой партии, что шагнула за ворота лагеря. Хотя уже не может встать от слабости, за все дни девушке всего лишь два раза удалось поймать кирпич грубого плесневелого хлеба, что скидывали немецкие солдаты прямо с машины за ограждение. К еде тут же тянулись сотни рук, оголодавших, замерзших без огня и крова заключенных. С каждым днем узников становилось все больше, каждый день ворота лагеря распахивались и новая партия испуганных, жмущихся друг к другу людей заходила в периметр. Они ехали в надежде получить новый дом – немцы обещали жителям переселить их с опасной прифронтовой территории в теплые дома. Но вместо обещанных жилищ их ждало болото за ржавой стальной оградой, куда загоняли ударами и выстрелами, выстраивая в колонну. Ад на земле. Кусок промерзшей голой земли с забором из колючей проволоки, небо над головой, пронзительный зимний ветер и стылая влага болот вокруг. Никакой еды, воды – лишь пятачок ледяной почвы, залитый человеческими испражнениями, рвотой, кровью.
Каждое утро под крики автоматчиков происходила селекция – тех, кто не мог двигаться, кто давно лежал без движения, отправляли в яму для мертвецов. Иногда туда тащили еще живых, стонущих людей, не обращая внимания на их мольбы. Сами рядовые немецкой армии не прикасались ни к живым, ни к мертвым, чтобы не заразиться страшной болезнью – тифом, который передавался каждому, кто заходил за ворота Озаричей. Несколько раз заключенные, как только оказывались за стальными колючками, пытались бежать, но постовые даже не стреляли, наоборот, со смехом наблюдали и делали ставки, кого же из беглецов первым разорвет мина. Все пространство вокруг лагеря, кроме прохода к воротам, было густо нашпиговано минами, немецкие саперы соорудили непроходимую смертоносную полосу протяженностью в несколько сотен метров.
Оля в первый день своего пребывания в лагере тоже поначалу надеялась, строила планы, как сбежит ночью, обманет охрану и уйдет в лес, как делала она не раз, когда была связной в партизанском отряде. Но следующее утро, а потом и каждый час в кошмарном месте давались ей все с большим трудом: тело не слушалось, мучили голод и холод. Она уже не вздрагивала в ужасе, когда ее взгляд наталкивался на мертвые тельца детей. Не кричала во сне от жуткого воспоминания, когда, пробудившись после первой ночи, проведенной в лагере, она открыла глаза и почувствовала, что все ребятишки, прижавшиеся к ней, мертвы. Замерзли за ночь, застыв навсегда в отчаянной попытке согреться об Ольгу. Да спала ли она вообще? Дни и ночи смешались в один кошмарный полуобморочный сон. То вдруг сознание разрезали жуткие картинки окружающей действительности: кричащие люди с язвами, матери, воющие над умирающими детьми. Она открывала глаза и смотрела на лагерь: на людей, на забор из колючки, на охрану на вышках. Все плавало в каком-то сухом жарком мареве, тело невыносимо чесалось, покрываясь коростами и язвами.
Сегодня девушка очнулась от болезненного толчка, крупная женщина в черном пальто подползла и пихнула ее в бок:
– Очнись, девка, слышишь, очнись.
Сил у Оли хватило только застонать, пускай все кончится, пускай она уже умрет, нет сил больше терпеть страдания. Только женщина стала еще настойчивее трясти ее за плечо:
– Не помирай, рано еще. На вот, сахар держи, рассоси.
От кусочка сладости к девушке вернулась жизнь, организм откликнулся каждой клеточкой – еда!
– У меня еще есть, я все отдам тебе, все. Слышишь? Ты молодая, крепкая, выживешь. Пальто забери мое, оно теплое, в карманах сухари есть и сахар, таблетки.
Сознание постепенно возвращалось к девушке, она словно вынырнула из глубокого колодца, полного жуткой тягучей мути.
– А вы? У вас же дети!
Женщина в черном покачала головой, прижала к себе посильнее два безжизненных тельца – младенца и девочку лет пяти:
– Не жить мне, лихорадит сильно, не смогу я, слабая после родов еще.
Только сейчас Ольга заметила, что женщину колотит от горячки, по лбу катятся тяжелые капли пота, а лицо налилось мертвой бледностью, лишь глаза черные и злые горели огнем.
– Ты выживешь! Забери себе все. Только пообещай, что выживешь! И расскажешь, что они с нами сделали. Мужа моего найди, Смакотин Петр, в пехоте служит. Расскажи ему, расскажи, слышишь? Пусть простит меня, снасильничали немцы, не по доброй воле я ребеночка без него прижила. Младенец без греха, я его сама окрестила водой с болота. – Она хрипела уже из последних сил, вцепившись в тонкую девичью руку. – Скажи Петру, всем скажи, всему миру, как убили нас тут, заморили. Так и скажи, Смакотина Нюра с дочкой Ульяной и сыном Петей. Замучили немецкие душегубы. Запомни и расскажи, Смакотины мы, Нюра и Ульяна, младенец Петечка… хр-р-р…
Из горла женщины вырвался хрип, она затряслась в предсмертных судорогах и испустила дух. Ольгу же словно молнией прорезало. Нельзя умирать, она должна выжить! Рассказать всем, запомнить их имена, ведь у многих отняли документы, закопали в братских могилах, выбросили, словно бесполезную вещь, в гиблое болото. Она сможет, она запомнит. Столько стихов учила, наизусть помнила целые страницы и сейчас запомнит! Всех невинно замученных запишет в книгу своей памяти и расскажет всему миру об этом преступлении!
С трудом, путаясь в полах черного пальто умершей Нюры, девушка подползла к старухе, что лежала ничком, уставившись остекленевшими глазами в небо. В иссохшем до костей лице Ольга вдруг узнала свою соседку, что жила через два дома от приютившей сироту тетки, крепкую смешливую Устинью Петрушеву, жену командира партизанского отряда, в котором девушка выполняла роль связной.
– Бабушка Устинья, вы слышите меня?
В глазах у старухи мелькнула жизнь на несколько секунд, еле слышно она прошелестела:
– Дочка, передай деду моему. Замучили немцы меня до самой смерти… Внучка Толю по дороге застрелили за то, что хлеба просил.
– Я расскажу! Обязательно! Мы отомстим за вас! – пообещала девушка.
Больше она не давала себе передышки, заставляла непослушное тело ползти между рядами стонущих в лихорадке, кричащих от отчаяния и боли людей. И задавала один и тот же вопрос каждому:
– Как тебя зовут?
Они отвечали шепотом, плакали, отдавали последний кусок или теплую одежду, умоляли, осеняли ее крестом в благодарность, понимая, что, скорее всего, не выйдут отсюда и эта маленькая девушка – единственная, кто сможет рассказать об их страданиях, их последних минутах в жутком конвейере смерти. Теперь каждую минуту ночью Ольга ползком перемещалась по лагерю, чтобы спросить и запомнить имена умирающих узников. В первую очередь подползала к детям, ослабевшим и болеющим, к тем, у кого не было шанса дожить даже до рассвета. Ходить она не могла, руки и ноги слушались ее с трудом. От каждого движения ее накрывал черный тягучий обморок, но она сжимала зубы и ползла сквозь темноту, задавая один и тот же вопрос – как тебя зовут? – до тех пор, пока не падала лицом в снег, совсем потеряв силы к рассвету. Даже днем в полусне хрупкая девушка продолжала бормотать, словно молитву, длинный список имен погибших, чтобы накрепко впечатать их в угасающее сознание.
Стоило подумать о том, чтобы бросить свое занятие, как Ольга вспоминала горящий ненавистью взгляд женщины в черном пальто и ее горячую просьбу: «Расскажи всему миру, как убили нас!» И она шептала про себя: «Я расскажу о вас, я не забуду никого! Я обещаю». От слабости она с трудом поднимала голову. Тело зудело от сыпи, болезнь выжигала организм изнутри, превращая худенькое тело в скелет. Она отхаркивалась кровью, закрывала глаза, теряя сознание. Но воля к жизни и желание рассказать об узниках лагеря смерти заставляли ее жить.
* * *Колонна советских танков стремительно приближалась к лагерю смерти по дороге, где больше не было немецкой охраны. Танки неслись вперед, в голове колонны ехал «Т-34» комбата Лаврова, за ним – новенький «Т-34» с Бабенко за управлением. Соколов по пояс высунулся из люка, он тяжело дышал. Старшему лейтенанту казалось, что сейчас он задохнется, умрет от боли, что рождала картина вокруг. Вдоль всего пути лежали трупы людей – голые или в одном белье, в основном старики и дети, как страшные указатели, мертвые тела выложили дорогу к месту, где фашисты обустроили лагерь смерти. Им встречались не только мертвецы вдоль дороги, несколько раз они видели огромные ямы, перед которыми немецкие солдаты выстраивали пленных и расстреливали их в назидание другим. Все это походило на кошмар, хоть и привычны стали танкисты к смерти за годы войны. Но одно дело – видеть погибших бойцов на поле боя, во время сражения, взрослых сильных мужчин, которые могли дать отпор. И совсем другие ощущения испытывали советские воины при виде беззащитных невинных жертв немецких мучителей. Младенцы, изможденные древние старики, девушки, беременные женщины были зверски замучены, на телах виднелись следы побоев, ссадины. Их даже не похоронили в братской могиле, а бросили, словно грязь, на краю дороги, ведшей к концентрационному лагерю. Не бомбы, не зенитный обстрел стали причиной их смерти, а человеческое равнодушие нацистов, которые бросали больных обессиленных людей умирать в лесу.
В танках царила тишина: ни привычных шуток, ни болтовни в эфире. Все члены экипажей, кроме водителей, расположились на бортах и корме «тридцатьчетверок», чтобы лично увидеть и запомнить картины чудовищных преступлений гитлеровцев. В сердце каждого красноармейца закипала ярость, желание отомстить, разбить армию Гитлера, спросить ответ за каждого замученного пленного.
Вот показался сам лагерь, огромные ворота из жердей и колючей проволоки, вышки с погашенными прожекторами, одинокий черный барак для персонала на задней части территории. И тысячи рук, лиц, приникших к ограде. Люди кричали слабыми голосами, плакали от счастья:
– Помогите, помогите, освободите нас!
– Мы не можем выйти, там мины!
– Дождались! Наши!
– Товарищи, мы здесь, на помощь!
Танкисты ринулись было со всех ног к пленным, но Лавров уже стоял на носу своего танка:
– Стоять, вся территория вокруг лагеря заминирован! Саперы, за работу! Остальные за топоры, надо приготовить носилки, разжечь костры! В лагере много больных, нам нужны средства для переноски.
Соколов увидел, как люди, потерявшие разум от голода и холода, начали торопливо штурмовать забор, переваливаясь прямо на минное поле. Хлопок – и взрыв! Еще один! При виде кровавых обрубков, что остались лежать в воронке после взрыва, толпа в ужасе отхлынула назад. Старший лейтенант приложил руки ко рту и закричал что было сил:
– Товарищи! Мы спасем вас, потерпите! Не выходите за периметр! Саперы расчистят проход, и мы вас выведем! Вы будете свободны!
Работа в лесу закипела: танкисты без устали махали топорами, саперы осторожно по метру проходили опасное поле, выставляя вешки. Уже пылали костры, в котлах кипела вода для горячей похлебки, на брезенте высилась гора хлеба, сухпайков, что собрали танкисты со всего батальона. Комбриг первый прошел к воротам, с ненавистью дернул деревянную воротину, протянул руки:
– Сначала эвакуируем детей и лежачих больных, давайте ребенка мне на руки! – и бережно принял первое хрупкое тельце.
Танкисты выстроились цепочкой и начали передавать драгоценный живой груз из рук в руки, саперы в это время обезвреживали мины, резали колючку, готовя другие проходы. На тепляке из еловых лап не хватало места, кругом были тела. Темноту прорезали фары, из командного пункта ехали медики с теплыми вещами, брезентом, лекарством. Навстречу машине бросился Соколов, его трясло от волнения: