Мститель Торнадо, или От провала к возмездию

Увертюра

Темная ночь не отступала. Она продолжала бороться за свои права, несмотря на то, что утро настойчиво простирало свои руки на лесную землю.

Начинался рассвет. Круто выла ночная мгла, не желая уступать бывшую прежде в в ее власти поляну…

Но все в природе, да и в жизни, идет по кругу. Так в этот знаменательный день утренняя заря в конце концов одержала победу над бледнеющей каждой минутою мглой. Вот и первые жаворонки провозгласили начало новых суток. Осень. Как печально смотришься ты на фоне облетевших листьев! Но, вместе с тем, какая-то торжественность и своя, глубочайшая красота, таится в тебе, пора маскарада смерти. Да и что говорить, не бывает истины, одной на всех, так и не может быть идеальной красоты, единственной во всем мире. Все в нашем бытии о двух концах! Как в природе, так и в жизни каждого из нас.

Есть у каждого из нас своя симфония,

Ритм настраивает в сердце век она,

Можно слушать эту дивную мелодию,

Упиваясь звуком, как вином, до дна.

Кто по жизни прямо шагает,

В голове явно марш сохранит:

В сердце ритм будто отражает,

Бурно-бурно душа в нем кипит!

А уж если парит кто, как птица,

Тому вальсировать учиться

Несложно, в облаках любви парить,

И с нежностью все время говорить…

А кто-то под прекрасный звук гитары

Идет, ведя под руку свою музу,

Он счастлив со своим талантом,

Успешно закрепив с ним узы.

Но как же здорово иметь свой ритм души и свет

Ведь на любой вопрос тогда подскажет он ответ,

Как только выбор сложный пред тобой

Тебя гармония спасает и покой!

Торонта

Новый день не был бы столь знаменательным, если б он не считал время, летевшее столь быстро, что практически сбился его собственный календарь.

Да, первая половина жизни, вот она, как на ладони – яркая, солнечная, радостная. Но он редко улыбался, вернее сказать, позволял себе это делать.

Первой, возможно, самой четко выраженной и явной чертою в облике Торонты (а о нем-то сейчас и будет идти повествование) – так это, пожалуй, его самодисциплина, контроль над всеми эмоциями и желаниями. Страстям, казалось, не суждено было одолеет его сдержанность и ясный ум, а хладнокровие, порою поражавшее окружающих, дополняло весь этот достойный характер.

Торонта обладал черным, как смоль, густым и пушистым мехом, а вот глаза.… Напоминая чем-то зимний пейзаж за окном, такой холодный и немного туманный, они излучали какой-то тяжелый металлический блеск, словно бы приковывавший к себе смотрящего в них очевидца. И не позавидовал бы я тому собеседнику, который посмел бы заглянуть в них, предварительно вызвав неодобрение либо же несогласие Торонты с предъявленными ему слишком смело в разговоре аргументами.

Хоть он и был черный лис, уши его были светло-серыми, подобно грозовому небу, которое обыкновенно нависает над нами и давит, словно свинец, перед дождем.

И весь этот черный образ заканчивался длинным, лохматым, довольно-таки пышным и таким же черным хвостом, конец которого был белым, контрастируя с чернотою облик героя. И столь же лохматы и волнисты были его волосы, обрамлявшие, подобно венцу, его голову. Долговязым называли Торонту, но, скорее всего, это было связано с жилистою худобой и достаточно высоким для лиса ростом.

Когда же какой-нибудь зверь заговаривал с ним, он мог ответить таким леденящим душу спокойствием, от которого веяло стальным холодком, а мог и ничего не говорить, но при этом сверлил неудавшегося собеседника тяжелым взором металлических глаз, светлых, будто кромка снега, и одновременно, темных, словно омут лесной. После такого взгляда желание задавать лишние вопросы исчезало, словно бы падая в бездну сего омута, исчезая раз и навсегда.

Жил Торонта отшельником, да мало нашлось бы обитателей в Ноухаусе1, кто мог бы внятно сказать, где же изначально была его родина, да и не располагал сей мрачный персонаж к нанесению ему частых визитов. А стоит заметить, на богатой и еще не тронутой человеком земле проживало множество довольно веселых и отрытых всею душой для общения аборигенов.

Однако же, поговаривали мудрые вороны, что ясно видели, как шагает Тор с мрачным огнем в глазах по чащам, как выкуривает он свой традиционный табак из березовых ветвей, как шелестит его странно длинный черный хвост, будоража осеннюю листву, как покачиваются согнутые плечи – а ведь не в росте здесь было все дело, нет! – и как заходит он на далекую окраину, как садится и долго-долго смотрит вдаль…

Зажатый в теле мрачный дух полыхал в его очах, а посему страшно было слышать, как усмехается он порою иному воспоминанью, явившемуся его взору, но усмешка та мрачная, недобрая, невеселая. Вот такой он был , лис Торонта, по прозванию «Мрачная туча». Но ведь это не всегда было так.

Ворланд

Старые вороны вещали, будто бы и время было другое. Нет, не радостнее, не печальнее, не мрачнее, не таинственнее – оно было иным. Люди тогда еще только-только маленькими группками забредали, опасливо озираясь, на территорию НоуХауса, но совсем не затем, чтобы как-то посягнуть на права аборигенов. Ни разжигания костров, ни загрязнения почв, ни вырубки деревьев, ни охоты на зверей – НИЧЕГО. Прогулки, беседы, проводы каждого сезона (ведь каждая пора прекрасна по-своему, да-да!) и, упаси боже, устроить некий бесцеремонный пикник, начав танцевать вокруг костра, на котором бы жарились белоснежные и мягкие зефирки…

Итак, как передавали в старых потрепанных уже временем вестях мудрые вороны, перекаркиваясь между собой и украдкой насмехаясь над иным неудачником-туристом, удивленно поднявшим голову, на которую один из умных птиц успел забавы ради кинуть увесистый орех, тщетно пытаясь разглядеть среди густых деревьев виновника происшествия, в то самое время весь огромный, широко раскинувшийся лес, а ныне лишь одна его четвертая, ведь остальное успела превратить рука человек в развлекательный парк со всеми стрижеными кустиками вместо величественных дубов, и прямыми, плиткой выложенными дорожками – вместо длинных, загадочных тропинок, извилистых, подобно змейкам, так вот, тот самый лес, НоуХаус Канадский, был тогда нехоженым, нетронутым и стоял себе, торжественно покачивая деревьями, словно большими руками великана и раскатисто хохоча чернокрылыми стаями ворон.

Но именно тогда и был тот знаменательный день. Тогда-то и совершены были первые попытки проникнуть туда, в самую глубину, окунуться в дремучесть мрачноватого, пугающего леса, познакомиться с новою землею, и заявить, наконец, о своих правах.

И поход запланирован был не сразу, а вороны уже недовольно взирали вниз, на священную для них почву, словно бы предупреждали : «Не стоит, пожалеете в скором времени о содеянном. Все в этом мире неспроста, каар! Отрубивши хвост кому-то, сам можешь оказаться без хвоста! Боль, человек, боль, нанесенная тобою кому-то, отзовется еще в твое сердце, глухом сейчас ко все просьбам…»

Но разве сомнения, закрадывающиеся порой в душу, разве каждый момент, указывающий на принятого решения, разве знак, посланный свыше, останавливал когда-либо жаждущий все испробовать в жизни своей человеческий мозг?

И огонь, прежде бывший маленькой искоркой, а сейчас уже подобный пламени, охватившему яростно ищущую душу, от азарта, предвкушения, становится тою единственной указующей стрелой, с помощью которой и свершаются все дела человеческие…

Что же ты, ворон черный, собрат мой, смоляной, как шерсть мрачного Торонты, так распаляешься , ругая невнимательное небо, все никак не рождающее стол желанный всеми лесными жителями дождь?

Что кричишь, ненавидя всем своим чутким вороньим сердцем, всех людей, от мала до велика, ведь поздно уже, не воротишь назад ту эпоху, не поможешь ничему словами, не остановить уже веселую ярость собак охотничьих, разнюхавших чьи-то норы, не помешать заряжавшим ружья браконьерам…

А дороги разысканы, а тропинки расчищены, а собаки натасканы, а оружие – в бой…

Взгляд в прошлое

У него была семья. Как и у всякого порядочного, законопослушного аборигена – дом, дети, конечно, подруга и спутница жизни, скрашивающая порой самые мрачные ее моменты, любимая супруга.

Глуховатая нора под корнями раскидистого ясеня – как же чудно находиться там было осенью, особенно в момент, когда наблюдаешь за карнавалом опавших с ветвей листьев и группами улетающих в теплые страны птиц-мигрантов, и сидеть на корневой вершине, одновременно заканчивая осмотр своего «подворья»*, закуривая табак из березовой ветви**.

Иногда они сидели вместе. Долгое время, почти в одном и тоже положении, поджав ноги, не шевелясь, глядели на ясное небо, лишь изредка покрываемое черными стаями ворон, либо же грачей, а возможно, пестрыми каскадами летевших перепелок, ястребов и дроздов.

Можно и ничего не говорить, а просо созерцать. Ведь и так получается весьма и весьма неплохо провожать взглядом насыщенную событиями жизнь.

Он практически всегда предпочитал общаться молча. Говорил немного, бросая пару фраз, зато сколь значительную роль играли многозначительные взгляды металлических глаз, брошенных иногда, словно бы в пустоту, но запоминаемые навеки…

У Миранды были солнечные рыжие кудри, так похожие иногда на яркие листья клена. Пожалуй, это было одним из самых ясных воспоминаний о ее облике, если не принимать во внимание духовных качеств, хоть она обладала, в целом, всем тем, что подолгу заставляло смотреть на красивую фигурку металлические глаза. Заряд энергии, такой большой для маленького, хрупкого тела Миры, окружал ее всю, подобно ореолу, сопровождал везде, куда бы она ни шла, за какое дело бы ни бралась. А настойчивость, иногда казавшаяся такой забавной во многих вопросах, непомерная подвижность делали ее похожей на солнечного зайчика, залетевшего в ночную мглу и осветившего в мгновение ока весь, бывший дотоле сумрачным, пасмурный осенний день. Наивность, действительно, так часто поражавшая Торонту , уже ставшая совсем привычной, в те моменты, когда это могло быть осязаемо, превращалась в одну из причин контрастности их отношений. Впрочем, надо заметить, это совсем ничему не мешало.

А еще качели. Висевшие на ветвях прекрасного ясеня, освещаемые то солнечной улыбкой, то задумчивым лунным ликом, постоянно терялись они в лесной роще, точно образ вечно юной, играющей в веселую и озорную жизнь души.

Она подарила ему дочь и сына. Несмотря на то, что даже характеры, самые души Тора и Миры столь разнились по своему устройству – совпадали они в одном: игра жизни в любой сезон била в них обоих сильным ключом, словно звенящий горный родник, да и дети изумительно охожи были на родителей, если можно было так выразиться.

Обладающий черными, как и у отца, только короче, волосами, отрок Тобиас с самого детства научился «ходить в рощи» и стрелять по ветвям берез, с помощью изящного лука. А рыжеволосая Мегара, имевшая не такой высокий рост, но довольно-таки высокий голосок, так любила заваривать чай, что могла даже забыть расплести свои кудри к вечеру, тогда Мира заботливо брал на себя эту функцию.

Оракул

Было, было – стало…

А через несколько лет все исчезло. Ему стались лишь воспоминания, горьким ядом разливавшиеся в душе.

Больнее всего было от того, что похоронить достойно никого не удалось, а ведь так следовало бы, как должно, в хорошей, плодородной лесной почве, но нет – кто же будет теперь бродить, да искать его, тот хрупкий прах сгоревших тел, испепеляемый жаром солнца и временем…

Багровая заря нагнетала, словно бы давила своей ужасающей, томящей краснотой, и оттого мрак, разъедавший и без того уж жесткую, постепенно ставшую закрытой к горячим чувствам душу, заполонил жизнь и остался, ведь он не развеялся, подобно ночной мгле, утренней зарей, нет. Нет, и уже никогда он не уйдет. Хотя – кто его знает?

Если бы был такой оракул, предсказывающий все события в жизни, истину несущий, верить можно было б коему, живя по наклонной, и умереть в покое и тишине, все зная и н в чем не разочаровываясь.… Но такого нет, не было, и не будет никогда.

Что же, разве можно с легкостью сказать, что все то, отрицательное, неприятное значение несет сия истина! Разве интересно было бы ходить по этой цветущей земле, шурша листьями, смотря широко распахнутыми глазами на захватывающий дух мир, если бы все заранее было предрешено?

Однако все в этой жизни, равно как и полет бумеранга, возвращается: то, что внес ты в этот мир, отплачено будет тебе сторицею….

Он обещал Миранде вернуться к вечеру, в тот период, когда сумрачные тени отражаются в воде, с нависавшими величественными кронами деревьями. Но – не всем обещаниям суждено сбыватья на белом свете…

Он вернулся. Однако ж ничего уже не было. На месте норы – разруха, от которой се еще шел горячий, зловонный пар, вызывающий приступы кашля, а на месте высокого и стройного ясеня с привязанными к нему качелями – лишь коряга и пень, выкорчеванный наполовину, торчавшие наружу корни коего отражались зловещей паутиной в металлических глазах.

Разум уже разобрался во всем, только взгляд горел мрачным разочарованием и тихой скорбью, словно бы обливаемой кровью и желчью в металлических глазах.

Не было слез. Никто не видел никогда Торонту, выражавшим горе у всех на виду, он не показывал никогда того, а что в реальности испытывал – о, тут уж поистине оракул читать следовало, ведь неясно это было по его сдержанному выражению черного лика….

Слишком скоро, слишком явно все произошло – не успели еще вороны оповестить тревожными криками и горькими воплями отпеть землю, в багряно-красные тона одетую кровавою зарей.

Каждый абориген знает жуткую правду: как бы далеко ни расположено твое жилище, нюх борзых не подведет никогда.

***

«Тебе какой чай заварить, с мелиссою или же с папоротниковым настоем, а, Мег?»

«Давай с мелиссой!»

«А где же папа?»

«Скоро придет – он всегда держит слово»

«Жди. Терпение – одно из высших духовых качеств, и нужно его развивать в себе, даже если ты не являешься человеком, высшим по развитию существом2»

«Прогулка запланирована до захода солнца, мы успеем?»

Мать, сын, дочь….Счастливое семейство. Слишком быстро!

Миранда гладила Мегару по распущенным кудряшкам. «Не пойдешь пить чай, пока как следует не причешешься, лучик»

«Но…» Раздается взрыв!

«Что это?»

«Тихо, Тоби. Ничего не произноси, ладно? Я уже понимаю, что, а вернее, КТО это…Тор предупреждал меня, я не слушала его, теперь же пришла расплата за мое легкомыслие….»

«О чем ты говоришь? Я могу защитить тебя и Мег тоже. Где отец прятал противоядие? Они не могут взять просто и стереть с лица земли неповинные жизни! У них на это прав, кто они там, высшие существа, да? Тем более – не могут так себя вести!»

«Ошибаешься, Тоби. Жаль, видно, мы не так растили тебя, но ты совсем ничего не знаешь.»

«Я ненавижу борзых собак, вообще всех собак терпеть не могу!»

«Зря. Я бы на твоем месте ненавидел людей, они гораздо хуже, поверь. А собаки – всего лишь их слуги, жалкие приспешники скверных людей!»

«О чем ты говоришь, Тоби? Я не выпущу тебя, ты погибнешь! Подумай обо мне, о Мег, она ж совсем слабая, кто останется, если ты пойдешь воевать с ними?»

«Я только хочу всех спасти, я могу!…»

«Нет…»

Тонкое, длинное, жилистое тело Тобиаса, такое же черное, как у Торонты, первым досталось на растерзание гончим. Выстрел. Еще один. Тьма из пуль! Как золотая бабочка, танцующая последний танец у костра3, Мегара погибла, держась обеими руками за мать, которая, словно птица воспарила ввысь боли, причиненной огнем и ружьями.

Все. Некому и нечем защищать светлый дом – живописную нору с виноградными листьями и ясенем с качелями. Нет боле ничего.

ЭТО. БЫЛ. КОНЕЦ.

Диалог

Жизнь не уйдет под откос, нет…

Потому скоро во мгле найдешь свет.

И не важно, что сейчас никого рядом нет,

Возможно, месть – это лучший ответ!

Мозг Торонты бешено работал в поиске нового источника вдохновения.

Шелест листьев, будто возмущенных нарушением их покойного положения твердыми, уверенными шагами с широким размахом, движением бьющего по земле хвоста, разбудил неожиданно дремлющего на ветвях дуба ворона.

Долго он шел вперед, по тропе, взмокшей от только завершившегося ливня. Часами ходить по полуразрушенному лесу стало правилом, традицией, которую он не нарушал.

А еще был диалог. Не только с самим собой, в глубоком и многозначительном молчании, но – с тем самым черным вороном, беседы с коим превращали каждый новый день в нечто занимательное, чем-то нравящееся времяпровождение.

А их разговор, не прерываемый никем и ничем, даже шорохом листьев, тек, казалось, в одно русло, но вот течение у него всегда было разное.

Ни один бредущий мимо ходок, выбравшийся из своего жилища взбодриться последним дыханием октября, не смел нарушать беседу двух черных фигур. Они были столь схожи между собой, хотя, присмотревшись, можно было заметить, что один силуэт обладал, подобно черной крылатке писателя Н.В. Гоголя*, развевающимися крылами, точь-в-точь, как пальто великого писателя, будучи меньшего размера, чем силуэт собеседника, более высокого роста, длинноногий, с обрамляющими чело черными лохматыми волосами и хвостом, который, будто шлейф от мантии колыхался ветром.

– Иногда туристы ведут себя, словно они – идиоты !

–Пффф….Иногда? Ты хотел сказать «всегда»?

–Обожаю кидать грецкие орехи. Так забавно смотреть, как на тебя снизу вверх таращится – что тоже весьма нелепо – удивленное лицо, моргая круглыми, чисто людскими*, глазами…

–Прекрасно.

–Каар!

–Каар…Так себе. Что ж, я покидаю тебя, друг мой, свидимся, в скором времени, надо лететь…

–Прощай. Захвати и от меня побольше орехов, да шишек еловых, очень надеюсь, что используешь их по назначению.

Раскатистый смех в ответ сдувает ветром. Хлопающие крылья добавляют новых звуков в пение вихря, когда Ворланд улетает.

Таким вот примерным образом и проходил диалог двух черных силуэтов, плывущих в ночи.

Шелест листьев довершал уходящие шаги, а сильный ветер немилосердно раздувал шерсть и пеья на бредущих вдаль ссутуленных спинах…

Походная песня

Слова, брошенные на ветер, также неспроста,

Так и случай, но ошибаешься ты….

Не думай, что сойдет все с рук,

Кто был вначале враг, теперь – твой друг.

Тропы нехоженые, куда вы ведете?

Не обмануть взора металлических глаз!

«Я прямо шагаю, мои сапоги

Стучат по земле: раз-раз!

Куда ты пойдешь, если спросят внезапно?

Лишь своею дорогой иду поэтапно,

Считай, что наши пути разошлись»

Кто знает, чьи еще мечты сбылись?

«Дорога одна может быть, но путей

Великое множество, как и костей,

Что встречаем мы на охоте своей.

Бей лошадей, не жалей!»

Боль не помеха, нет-нет, в дороге,

Возможно также, что ты устал

Только пробьет на часах твой черед

За тобою – возмездие, а за кем-то – провал…

«Я молча убиваю свою душу,

Но буря ненависти не задушит

И не поглотит, когда вмиг достигну цели,

А вдалеке останутся холмы, деревья, сосны, ели…»

Чудно, однако, вдыхать аромат

Шишек еловых, смолою облитых,

Запах душистых цветов, мятных трав

Коры березы, словно медом политой…

Не кончится никогда этот путь –

Не судьба сегодня отдохнуть.

Мы поедем далее, в гущу лесу темную,

Заглушая навека скуку жизни томную.

***

Назревающие планы – это то, что вынашиваешь часами в своем мозгу. Можно их записывать, занося в маленькую книжку, рисуя чертежи на лесной почве, считая листья, все чаще и чаще утопающие в мокрой земле…

Труба зовет! Ружье поет! И вот уже потянулись первые гончие псы из своих домиков, где оставленные ими кости, обгрызанные наполовину, продолжали одиноко белеть на черном полу…

Отступление

Есть, есть еще на земле этой грешной справедливость, есть, есть благородство, и конечно, есть надежда…

Когда взбираешься на вершину холма, смотря на полосу горизонта, то видишь, как там, вдалеке, летит пернатое войско с распростертыми крылами и раскрытыми клювами: летит, парит, наклонивши красивые, величественные головы огромное племя орлов.

Широко раскрыв свои летательные руки и золотисто-желтые глаза, они каждый полдень следят за происходящим, и не существует наблюдателя, кто был бы проницательнее и зорче этих великанов.

Прошагает ли человек, пролетит ли птица малая, пробежит ли лань, прокрадется ли зверь хищный к поляне, пропоет ли ветер, сдувая цветы опадающей акации – ничто не останется неуслышанным, незамеченным от горящего взора словно солнцем опаленных орлиных очей…

Призирая лесные толки, события и потрясения, воины орлиной армии в необходимый момент становились совершенно неожиданно участниками, влетая, словно огромный вихрь , в море страстей, и так же молниеносно, в одно мгновение, по зову команды, покидали поле сражения.

Так и теперь, едва позвучал первый охотничий рог, и олени, тревожно поводя своими ветвистыми коронами, заслышав приближение непрошенных гостей, напрягая стройные ноги, запрыгивая в кустарные чащи, а небо уже на миг оказалось заполнено могучими крылатыми войсками.… Ибо не приветствует хищная птица чуждое ее оку внедрение в родную местность, и будет следить долго, настолько долго, насколько необходимо орлиная армия за виновниками нарушенного покоя и тишины.

***

Тихая гармония порою

Равносильна миру и покою,

Будь с природой в радостном союзе

И, скрепив духовной дружбой узы,

Никогда не будешь потревожен

Ты любым врагом, тебе возможным.

***

Правду говорили мудрые вороны, да и Ворланд – Глашатай, Смоляной Летописец, что восседал сейчас в расщелине дряхлого ясеня и настороженно следил за началом охотничьего похода. Темное сомнение терзало его вороний дух, но отказывался Ворланд, что где-то там бродит одинокий силуэт, кутаясь в черный плащ, в сгущавшей краски тьме…

В сгущавшихся сумерках охота затянулась.…Но он умел ждать. Великая сила терпения была у Торонты, не победить ее было ничем. Долгое вынашивание планов, измотавших вконец беспокойный дух его, занятый всецело идеей возмездия, наконец было вознаграждено. Длительным был процесс подготовки, но множество задумок переполняло этот период. И нашелся окончательный ответ на вопрос, хоть и весьма неожиданный.

***

Возмездия нагрянул вмиг черед,

Кто погубил чужую жизнь, к тому оно придет.

Томительный закат, мучительный восход,

Но месть любого вмиг найдет.

Умри, звезда моих иллюзий,

Я с местью век живу в союзе,

Кто выпьет яд моих страстей,

Того постигнет ход смертей….

Ворланд

«Умерли мои часы. Нечего следить за сбегающим временем. Остается только ждать. Все свершится, возмездие настигнет виноватых, миссия будет выполнена.

И перья нужно наточить, либо же слетать за новыми. Мои собственные, вороньи, не подойдут: слишком уж лохматится кисть от них, повесть следует вести аккуратно, твердым кончиком, чтобы слова шли твердо, уверенно, а буквы выстраивались в стройную канву.

В небе иногда происходит множество событий, захватывающих более, чем то, что видишь, ходя по земле. Однако же здесь уместно разделение, поскольку я не любитель никаких смесей. Все должно иметь свою эстетику.

Есть у меня две шишки – сосновая и еловая. В первой смолы больше, из нее тушь можно выделять весьма живописную и сочную, а вторая словно рождена для того только, чтобы вырисовывать дивные узоры на древесине, отчего письмо оживляется, обогащаясь иллюстрацией. И каждый день я использую иную, отличную от той, что брал в прошлый раз. Вот это и называется «разделять».

А позднее, часа через три или более, можно складывать, тасуя регулярно деревянные карточки.

Сложил сегодня я из древних знаков скандинавское предупреждение – не желаю, чтобы оно сбылось, однако сбывается все, что предначертано нам свыше, значит, и этого прогноза нам не миновать, о, жизнь…

А посему мне остается только терпеливо ожидать полуночи, ведь когда, как не в это время свершаются все прогнозы, мрачные, а может, радостные, либо же печальные, кровавые, или же счастливые…