Точка бытия. Рассказы, повести, притчи, стихи

Неудачная фамилия. Притча

Жил-был Иван Иванович, простой и скромный обыватель нашей необъятной страны. Но угораздило его иметь фамилию странную: Догадливый. Откуда она повелась, Иван Иванович точно не знал. Дед говорил, что дали такую еще при царе: предок был или догадливый ратник, или смышленый слуга у барина. Наверное, деды гордились такой фамилией. Ивану она неудобств не причиняла, до поры до времени. Наоборот, в школе учителя знай похваливали его за толковость.

Но вот настали времена, когда фамилия стала звучать подозрительно. Где бы ни объявлял свою фамилию ее владелец – на приеме у врача, при проверке водительских прав, при поиске в списке избирателей – на него косились или хмуро, или с ухмылкой. А то и ставили под сомнение сообразительность Ивана Ивановича.

И вот надвинулись такие перемены в жизни, при которых фамилия его стала просто недопустимой. Какой-такой Догадливый?

О чем он догадывается? Кому еще сообщил о своих догадках?

Можно ли позволить, чтобы в нашем обществе существовали Догадливые? От них ведь раскол и ересь!

Вызвали как-то И.И.Догадливого куда надо и предложили сменить фамилию. На выбор: Недогадливый, Дураков, Лохов, Лоховецкий, Простофилин. Ни одна их этих фамилий Ивану Ивановичу не понравилась. И стал он просто Бесфамильный. А вскоре и вообще вместо фамилии получил номер. Его утешили, что он везде будет учтен, и его ни с кем не спутают. Мало ли всяких Догадливых-Бесфамильных, а номер – он уникальный!

Вздохнул Иван Иванович: жаль было с семейной фамилией расставаться, а что поделаешь? Думает: да хоть горшком называйте, только в печку не ставьте. Номер вдруг еще и в лотерею выиграет? Говорю же, Иван Иванович был простой и скромный обыватель, и налоги всегда вовремя платил. Такого в печку никогда не засунут! Без весомых оснований!

Вот какая история получается, с фамилией-то. К этому все идет. Хотите – верьте, хотите – нет.

Музыкант. Рассказ

Решила Тимофеевна тряхнуть стариной. Прокатиться в зимний день на электричке. Давно не была у подруги своей задушевной, только созванивались изредка. А в молодые годы часто ездила Тимофеевна к ней – до того уютно было и у подруги дома, и в маленьком поселке. До которого и езды всего час.

Замоталась Тимофеевна. То к родителям старым едет, то к сыну, то к брату. И все в разных городах живут, на поезде надо добираться. Путешествовать Тимофеевна была привычна…

А вот электричками, грязными и прокуренными, шумными, стала она брезговать. Как раньше в них ездила? Самая старая, грязная, с вечными лужами на полу зимой, разводами и пятнами летом, с заплеванными тамбурами, шла как раз через поселок Дурновку. Поселок был чистый, а вот с названием ему не повезло. В старину еще дали такое.

Тимофеевна выбрала день и поехала. Правда, был уже вечер. И в вагоне электрички, куда она еле забралась с низкой платформы, уже горел свет. Народу было мало, и пенсионерка приткнулась к окну на самой последней лавке, двухместной. Чтобы никто не подсел к ней. В вагоне было не очень и грязно. Да и вагон был новый. Скамейка деревянная, чистая, однако на спинке уже криво нацарапано слово. «Козел», – прочитала Тимофеевна и усмехнулась. Она села на чужое место.

Электричка тронулась, и поплыли перед полузакрытыми глазами Тимофеевны старые картины. Как она едет с голодным ребенком в трудные годы к подруге, чтобы подкормиться и выплакать печаль свою. Как по вагону нескончаемой чередой идут офени – мужики и бабы с огромными сумками, начинают от порога голосить, выкрикивать свою рекламу… а потом трясут перед каждым носом своими заколками, носовыми платочками, дешевыми носками – народ их охотно берет – и несгораемыми батарейками…

Тимофеевна никогда не покупала ничего у них. Не любила она покупать барахло всякое, ни на развалах уличных, ни в вагонах электричек. Да и денег у нее всегда с собой было в обрез. В кармане куртки обычно лежал билет, да монетка, пять рублей или десять. И конфетка. Монетка была приготовлена для одного человека, а конфетка – для сына, если загрустит. Но сын не грустил, а весело глазел в окно. Он обожал железную дорогу, да еще поездки к доброй своей крестной.

Подруга Тимофеевны всегда была очень добрый человек. Поэтому ее любили в поселке все, а особенно собаки и кошки. Она обожала живность, но счастье поселиться у нее выпадало только беднягам и заморышам. Кошкам на трех лапах или одноглазым собачкам. Все они сначала были ободранные и блохастые, а в двухкомнатном пансионате подруги становились пушистыми, толстыми, ленивыми и важными – что попало уже не ели, а требовали еды в красивых упаковках, на которую их хозяйка и тратила половину своей небольшой пенсии.

Тимофеевна вздрогнула и открыла глаза: прямо у нее над ухом заорало радио. Мужской голос забормотал какие-то слова, и она не сразу поняла, что это песня. Слова перемежались перебором гитарных струн, и краем глаза Тимофеевна увидела стоящего сбоку от нее в проходе мужчину с гитарой. Ах, это он поет.

– Скажи мне, милая: прощай…

Я так устал тебя любить…

Тимофеевна поневоле слушала, отвернувшись к окну. Сейчас у нее нет в кармане монет, а в сумку за кошельком она не полезет. И продуктами, которые взяла в гостинец, не поделится. Почему-то не жалко ей певца. Это не девяностые…

Мужик закончил стонать и пошел вперед по вагону, таща гитару и сумку. Тимофеевна разглядела его: немолодой, тощий, на ушах наушники, перед ртом прикреплен микрофон. Нелепее всего оказалось то, что поверх его пальтушки был натянут костюм Санта Клауса. Ах, да, ведь середина января… Никто ничего не дал Санта Клаусу, и он пошел в другой вагон.

Тимофеевна с облегчением закрыла глаза. Раньше она тоже не давала бродячим музыкантам денег. Ну, иногда только. У нее был постоянный любимый исполнитель. Он, высокий парень лет двадцати, с каким-то детским не по возрасту взглядом и робкой полуулыбкой, возникал в дверном проеме вагона с огромным футляром. Ставил его на грязный пол и бережно вынимал аккордеон. С первого взгляда на парня было ясно, что парень немножко дурачок. Ну, из вспомогательной школы. Какой от него можно было ждать музыки?

И вдруг… громко зазвучали стройные аккорды, полилась знакомая мелодия, да как бодро, уверенно! «Три танкиста». Парень не пел, он только играл, и его худые костлявые пальцы словно летали вверх-вниз. Как чудесен был новенький красавец-аккордеон с черно-белыми клавишами! Новенький, или очень-очень береженый. Да и парень раскраснелся и словно похорошел. Никакой он не дурачок, со стыдом подумала ошарашенная Тимофеевна, и сразу полезла в кошелек. Тогда все дали парню какую-нибудь денежку, а один старик попросил – еще раз «Три танкиста»! А потом встал и обнял парня, пошел с ним в тамбур, и там они постояли, поговорили о чем-то. Дед вернулся взволнованный, и Тимофеевна ликовала и за него, и за чудо-музыканта.

И сколько ни ездила она потом к подруге, а парень этот был всегда. И всегда он начинал с «Трех танкистов», а потом играл вальсы, и даже что-то красивое, незнакомое… И всегда ему сколько-нибудь подавали. Тимофеевна обязательно. Она уже ждала его, знала, когда примерно он войдет, и знала, что выйдет он на полустанке, не доезжая до поселка километров десять. Она никогда не видела его пьяным, или даже кушающим что-нибудь. А ведь по вагону проносили и пиво, и пирожки, и мороженое…

Однажды парень прошел по вагону и не играл. Футляр был с ним, но парень был странный, он словно бежал от кого-то. Не от контролеров – те никогда не гнали его. От кого-то другого. Когда он обернулся, открывая дверь в тамбур, Тимофеевна увидела, что куртка его разорвана на груди, там, где был карман, а на лице есть кровь. А ведь денежки он всегда кладет в карман на груди, ахнула Тимофеевна. Отняли! И было больно ей так, словно это ее ударили кулаком в лицо.

Потом однажды, через год или два, когда она снова поехала к подруге в гости, парень опять вошел в вагон. Он был словно крепче, шире в плечах, увереннее в себе. Футляр несла девочка лет десяти, а он играл. Когда поравнялся с Тимофеевной, та протянула ему бумажную купюру, небольшую, и сказала:

– Здравствуй! Рада тебя видеть! Это кто с тобой?

Парень словно не узнавал ее и растерялся. Мало ли таких теток, подумала Тимофеевна, он разве всех помнит пассажиров? И полезла в карман за конфеткой. Которую по привычке всегда брала в дорогу, хоть ехала одна. Музыкант вдруг снял ремень аккордеона с плеча и сел напротив нее, словно решил наконец отдохнуть и больше не работать. Ведь ему скоро выходить, подумала с сожалением Тимофеевна. Хотелось наконец узнать о нем побольше. Она не собиралась расспрашивать, кто его тогда обидел. И часто ли обижают.

– Се-естра, – с заиканием произнес парень. Которому теперь было уже лет тридцать. Снова Тимофеевна поняла, что парень особенный. Может, и не из вспомогательной школы… но что-то такое в нем было, невзрослое. Он словно оставался ребенком.

– Я тебя уже много лет знаю, – продолжила Тимофеевна, вынула конфетку и передала парню, а он сразу – девочке. – Как ты живешь?

– Все хорошо, спа-асибо вам… Работаю во-от…

И парень встал, уложил аккордеон, ничуть не постаревший, в футляр, взял девочку за руку и повел ее к выходу. Он забыл попрощаться. Когда электричка тронулась и Тимофеевна увидела в мутное окно стоящих на узкой платформе мужичка и его сестренку, она не удержалась и мелким крестиком перекрестила их. Никто не видит. А то ведь недавно поезд сбил двух глухонемых… тоже торговали в вагонах, возвращались вечером домой, в поселок… ужасная судьба! Играй, музыкант, расти сестренку, стояло у нее в голове. Жизнь продолжалась, надо было выстоять.

…И в этот раз она ждала своего знакомца, музыканта. Появится ли? Сильно ли постарел? И – о, чудо, он вошел! Все такой же! Ему уже сорок, подумала с волнением Тимофеевна. Неужели нет другого заработка? Она полезла в сумку за денежкой. Протянула ему, когда он поравнялся с ней. Он мельком глянул на нее, на секунду замер. Кивнул ей. И пошел дальше.

– Как твоя сестра? – вдруг неожиданно для себя крикнула ему вдогонку Тимофеевна. Он остановился, оглянулся и крикнул ей:

– Вы-ы-шла замуж!

И довольная улыбка появилась на его лице.

Хорошая выдалась поездка, думала Тимофеевна, возвращаясь назавтра от подруги той же электричкой. Слава Богу, все живы.

Притча о холодном сердце

Жила-была одна женщина. Очень красивая, видная, статная. И умом Бог не обидел, и здоровья дал. Но не было ей счастья в любви. А всем со стороны казалось, что было ей это счастье: замуж она рано вышла, и мужик попался деловой, да еще и симпатичный. В дом достаток тащил, жену на руках носил.

Но счастье ей нужно было какое-то другое, неизведанное. Прожила двадцать лет с мужем, дочь вырастила, и вдруг развелась. Надоел, говорит, рыжий-конопатый, хочу красавца чернявого.

Встретила я эту бабу через десять лет.

– Ну, – спрашиваю, – попался чернявый?

– Да где их, хороших, найдешь? – вздыхает.

– Молодая ты еще, красивая, желаю тебе встретить свою любовь.

– Да вот и я думаю – ремонт в квартире надо делать, как без мужика…

Так выбирать надо: или ремонт, или любовь.

Глупые выбирают сердцем, а умные – мозгами. Только бывает, что счастья ни тем, ни другим от этого нету.

Страсти бытовые

Хочешь потерять друга? Тогда вот что:

1) спроси денег взаймы;

2) или спроси, нравится ли ему твоя жена;

3) или спроси, как он проголосовал на выборах.

Вася Пупкин так и сделал, причем все сразу спросил. Теперь у него нет друга – Леши Крымского. Это он поведал Наде, своей жене.

– Вот сучий хвост! Пожалел пять штук, жмот. Нету, мол, сейчас. В глаза не смотрит! А я его пивом угощал…

– Дурак, Вася, спроси с него за пиво.

– Сама дура, как я спрошу теперь?

– Ах, дура??? А кто у нас без работы второй месяц болтается? Умник!

И Надя громыхнула кастрюлями.

– Ну давай, попрекай теперь, что меня даром кормишь! Где твои-то мозги были? Выходи, мол, поскорее с больничного, премия уплывает!

– Да уж, с фингалом не надо было выходить… Сам виноват, зачем подрался с тещей! Маманя теперь не даст ни копейки с пенсии. Сказала, чтоб ты сдох.

– Сволочь какая… этот начальник.

Надя подозрительно взглянула в сторону валяющегося на диване мужа, с утра в трусах и майке, и перешла к мытью тарелок.

– А мне он нравится. Всегда в костюме.

– А ты ему не нравишься, хоть и в костюме.

– Чем это я не нравлюсь? – вспыхнула Надя и завернула кран, чтоб лучше слышать.

– А ничем не нравишься. Он так и сказал: ничего в ней нет, кроме фигуры.

Надя порозовела и снова включила воду. Вася, подумав, добавил, чтоб Надя не воспарила:

– А Леша сказал: и фигура так себе, толста. Раскормил, говорит, ты ее, Пупкин.

– Это он так сказал??? при всех? при Дим Димыче?

– Да, – довольно крякнул Вася, – при всех.

– И ты, конечно, смолчал!

Вася немного растерялся.

– Ну, не смолчал, но взял паузу. Потом говорю: откуда, мол, ты знаешь, какая у моей жены фигура? это она в юбке толстая!

– Ну? и он что?

– А говорит, видел я ее без юбки. Все равно толстая.

Надя побледнела.

– Где это он меня видел без юбки? когда?

– Вот и я спросил. На пляже, говорит, на речке нашей Вонючке.

– Ах вон где! А сам-то! Пузо с два арбуза! Гад какой, еще позорит при всех. И ты не дал ему в глаз?

– Дал.

– Что, просто за это? – Надя аж села.

– Нет, не за это. Я решил всю правду выпотрошить, повел его после работы в пивную. Угостил и спрашиваю: почему ты на мою жену зыркаешь? глаз положил, что ли?

– Ну? А он? – Надя оживилась и села поближе к мужу.

– Да он мне так ответил, что и пришлось дать в глаз.

– Дурак! не ревнуй! я с ним на одном поле… не сяду.

– Вот он мне так и о тебе сказал.

– Какой подлец…

– Да, он больше мне не друг.

Надя помолчала.

– А почему ты сразу не сказал, что все из-за меня вышло? и что он тоже тебе тогда съездил? «Ой, я упал, я упал», – передразнила она Васю. Вася вздохнул.

– Да я не за это дал в глаз.

– А за что???

– Думаю, надо как-то сгладить. Чуял, что занимать у него придется. Решил перевести на политику. Ну и спрашиваю: а ты, Леша, за кого нынче голосовал? Я, мол, вот за этого.

– И???

– А он тут, ничего не говоря, и дал мне в морду. А потом уже я его отоварил. Не надо было его поить.

Василий вздохнул, вспомнив, как дома ему теща добавила, принесла ж ее нелегкая в тот день.

Повисло молчание. Надя встала с дивана и снова пошла на кухню. Погремела там сковородками и вернулась.

– Дураки мы с тобой, Вася. Ну на хрена было лезть в политику??? Теперь и занять не у кого, и в Крым не возьмет, на фазенду.

– В какой еще Крым?

– Так он же Леша Крымский!

– Это кличка такая.

– Я и знаю! А что он, не крымский?

– Вроде тульский. А фамилия у него Гонобошин. Вино любит крымское.

– Елки-палки… а я-то думала… купальник покупала… только пятен наставила в речке, на новом-то.

Вася вскипел.

– Ты что, ради Гонобошина купальник новый покупала???

– Не для Гонобошина! для Крымского!

Теперь у Нади был фингал. Как на работу завтра идти? Только в черных очках.

Девочка с куклами

Тимофеевна возвращалась из Питера, где проведала перед началом учебного года внуков, Мишку и Сережку. Драчуны, непоседы! А бабушку как любят! Сын проводил, посадил на поезд, донес до ее места в середине плацкартного вагона сумку с гостинцами. Невестка не провожала, но крепко расцеловала ее дома, перед расставанием. Тимофеевна ехала не в Москву – ей надо было выходить ночью, на полпути. А сейчас теплый августовский вечер. Домой едет, отдыхать, скучать, думы думать, дел себе искать… хороша ты, пенсионерская жизнь…

Расположилась на нижней полке, и проводница сразу сняла ей с верхней и матрас, и подушку, и плед, дала полиэтиленовый пакет с чистым бельем. Можно было стелить постель. А ложиться рано, до полной темноты еще час-полтора. Успеет бока намять, посидит еще. Поезд мчал через поля и рощи, а в окошке почти не двигался догорающий закат. Все небо охватил, оранжево-красный, хотя минут двадцать едем, а он так и горит-догорает.

Тимофеевна вскользь глянула на улегшуюся напротив девчонку с мобильным телефоном, которой словно не было ни до кого дела. Уставилась в мобильник и ездит по нему пальцами, ногу на ногу закинула под одеялом. Молодежь, вздохнула Тимофеевна, вокруг себя не смотрят, на живую жизнь… картинки им дороже.

На боковом нижнем месте расположилась молодая женщина лет двадцати пяти, в синих джинсах и бледно-розовом пуловере, худенькая, симпатичная, с аккуратной стрижкой. Она уже разобрала свою полку, опустив столик вниз, и расстелила белье. Сидела она боком к проходу, опершись спиной о стенку, подтянув к себе согнутые в коленках худенькие ноги. У нее в руках тоже был мобильник, и она то ли собиралась звонить, то ли ждала звонка. Лицо у нее было грустное, а когда она быстро глянула в сторону наблюдавшей за ней Тимофеевны, то оказалось лицо будто заплаканным.

И если бы не девочка лет пяти, сидящая у нее в ногах с игрушечным чемоданчиком на коленочках и разглядывающая проходящих мимо нее пассажиров вагона – кого со стаканом в подстаканнике, кого с зубной щеткой в руке и полотенцем на плече, – если бы не эта девочка, точная копия мамы, Тимофеевна давно бы успокоилась и начала укладываться.

Она не была сильно любопытная и назойливая, умела не пялиться на попутчиков. Но что-то словно толкало ее в грудь, когда снующие туда-сюда взрослые высокие люди задевали девочку или нечаянно наступали на ее тапочки: вагон здорово качало. Между тем девочка не хныкала, а мама словно не обращала на нее внимания. Она так и сидела с телефоном в руке, отвернувшись к окну, в котором закат вдруг как-то быстро и неожиданно погас, словно его завесили черной занавеской.

– Ну, иди сюда, – похлопала Тимофеевна рукой по просторному краю своей постели, заметив, что девочка в основном смотрит теперь только на нее. Мама не повернула головы, глядя в черную занавесь неба, а девочка легко поднялась и пересела поближе к Тимофеевне. Хотя, возможно, мама видела в темном стекле отражение купе…

– Здравствуй. Как тебя зовут, милая? – завела разговор Тимофеевна, у которой от волнения сел голос. У нее не было дочек и внучек, она не умела разговаривать с девочками. Девочка молчала. Не говорит, что ли, подумала с жалостью Тимофеевна. Но переспрашивать было не нужно. Захочет – скажет.

Девочка посидела-посидела и вдруг открыла свой чемоданчик. Она стала вынимать оттуда игрушки и укладывать их в ряд на постели. Это было интересно, хотя современные куклы, все эти Барби и Кены, не нравились Тимофеевне – видела у девчонок во дворе.

– Это мама, – вдруг тихо сказала девочка и осторожно усадила у стенки куклу в пышном парчовом платье, худую и длинноногую, с безжизненным, но ярко раскрашенным лицом. Тимофеевна молчала, одобрительно покачивая головой. Она боялась спугнуть начавшую говорить девочку. На постели лежали еще две куклы, девица и Кен. Девочка словно не обращала на них внимания, а они лежали в нелепых позах, уткнувшись лицами в простыни.

Девочка вынула игрушечную расческу и стала наводить порядок у мамы на голове. Волосы у мамы были ярко-рыжие, всклокоченные, причесывались плохо. Тогда девочка вытащила из чемоданчика другой парик, сняла рыжие волосы и нацепила на маленькую кукольную голову белые, такие же всклокоченные.

– Мама красивая, – тихо сказала она. Спорить с этим было нельзя. Тимофеевна не удержалась и шепнула:

– А папа?

Девочка помедлила и перевернула Кена на спину. Кен был в нарисованных плавках и футболке, на ногах его были высокие снимающиеся резиновые сапоги.

– Надо надеть ему брюки, – осмелела Тимофеевна. – Брюки есть?

Девочка обиженно посмотрела на Тимофеевну, словно та испортила ей всю игру. Брюк, видимо, не было. Кен так и остался в плавках и несуразных сапогах.

Девочка уже переворачивала третью куклу.

– Мамина подруга, – прошептала она тихо, словно говорила сама с собой. Это была брюнетка в длинном синем платье. Девочка разглядывала ее лицо, потом быстро стянула с нее платье и кинула куклу на постель, так, что она улеглась поперек Кена.

Тимофеевна была заворожена разворачивающимся на ее глазах спектаклем театра чужих кукол. Но спектакль быстро и неожиданно закончился. Девочка схватила Кена за ноги и бросила в свой чемоданчик, а вслед за ним полетела и брюнетка. Чемодан был закрыт. Только одна кукла осталась – мама. Девочка прижала ее к груди, словно хотела убаюкивать.

– Правда, мама красивая? – вдруг шепнула она Тимофеевне, не поворачивая к ней лица.

– Очень. Мама очень красивая, – тихо прошептала Тимофеевна.

– Она лучше всех.

– Да.

– Я всегда с мамой.

И девочка спустила ножки, перешла на свое место, засунула игрушечный чемоданчик под полку, к маминым кроссовкам, и забралась в угол своей постели, прижимая к себе куклу.

Тимофеевна ждала, когда же мама в джинсах вспомнит про свою девочку.

Наконец она улеглась и закрыла глаза… Никто не звонил. Когда проснулась и села на постели, готовясь вставать совсем, то увидела, что на боковой полке, свернувшись калачиком, к проходу спиной, обняв спящую маленькую девочку, лежит ее мама. Спит ли? И куда они едут? к кому?

Все было ясно Тимофеевне. Жаль, ей нужно было выходить. А остальные поехали дальше. Неведомо куда.

Иллюзия движения

Эта женщина была как раз в его вкусе. Он сразу это понял. Прошла по палубе теплохода, стройная, загорелая, скользнула по нему спокойным взглядом серых глаз и уселась у края кормы на свободную скамейку. Теперь он не мог разглядывать ее, она была за спиной, но все, что нужно, он увидел. Она была одна. Молодая, лет тридцати, волосы пышные, светло-русые, с рыжинкой. Небольшая сумочка в руках, через нее перекинута розовая кофточка. Скучает. Чего-то ищет. Или кого-то.

День стоял жаркий, но на озере непременно поднимется ветродуй, кофточка пригодится. Народу на теплоходную прогулку набралось немного: достопримечательностей нет, главная – крутогор с церквушкой, где будет недолгая остановка. И все разбредутся кто куда, но большинство полезет на крутогор, потому что оттуда открывается дивный вид на окрестности, в основном водные.

Он знал этот маршрут. Было дело, он приглашал в такое путешествие какую-нибудь девицу, в начале знакомства. Потом они уже не тратили время впустую… времени всегда не хватало. Сейчас время было, а девицы не было. Он и сам не знал, что его дернуло на набережной спуститься к причалу и купить билет на теплоход. Может быть, знакомая мелодия поманила. Музыка веселая будет, танцы на палубе будут, девчонки есть, поглядывают уже на него… а любви не будет. Любовь, она такая… Любовь – кольцо, как в старой песне поется, начала нет и нет конца.

Он сделал вид, что ему что-то нужно внизу, спустился по лесенке и опять поднялся на палубу, но сел уже так, чтобы хотя искоса, сбоку посматривать на незнакомку. Больше подходящих для знакомства дам нет, он определился. Конечно, она заметила его маневр, но не подала и виду, что он ей интересен. Ничего особенного в нем нет. Он это знает и сам.

Отправление. Поплыли. Через три минуты показались окраины городка, а потом – невысокие заросли по берегам. Рощицы, в основном березовые да осиновые. Вглядываться в волны тоже особенно незачем, он же не мальчишка, чтобы восторгаться. Тоска. Иллюзия движения, когда жизнь словно застыла на месте: никаких перемен, никаких событий, штиль.

В этот раз ему не захотелось ни пива, ни вина, ни музыки, ни танцевать на палубе. Как-то вяло он удивился и тому, что не хочет суетиться возле незнакомки, представляться, выдумывать повод для разговора, лепить какие-то фразы… Впереди три часа иллюзии движения. Он закрыл глаза, но себя видел, со скорбной морщиной на лбу.