Жизнь и свобода. Автобиография экс-президента Армении и Карабаха

Глава 6

На грани войны

Случившаяся в Сумгаите трагедия задала иной вектор последующим событиям. Надежда на то, что ситуация в Карабахе разрешится быстро и бескровно, исчезла в один день. Описания погромов и убийств шокировали, не умещались в сознании людей и напоминали описанные в литературе картины армянских погромов в Шуше начала века. Ничего подобного в Советском Союзе никогда не случалось, и никто даже не думал, что такое возможно. Очень скоро по схожему сценарию погромы разрушили жизнь и изгнали со своей земли армян Кировабада, затем – Геташена, Чардахлу, Зурнабада и многих других сел. Все эти события породили волну взаимной агрессии между нашими народами, разом вспомнившими все взаимные обиды за последние двести-триста лет, и многократно увеличили масштаб протеста. В Баку, где к этому моменту уже сформировался народный фронт, сотни тысяч людей вышли на митинги.

В то же самое время многолюдные митинги в Степанакерте продолжались безостановочно. Всем в Карабахе стало понятно, что обратной дороги нет и оставаться в составе Азербайджана нельзя – речь уже идет не об ущемлении наших интересов, а об угрозе физического существования. Лозунги и выступления отражали именно такое восприятие происшедшего. Нам казалось, что трагедия в Сумгаите продемонстрировала: безопасное проживание армян в Азербайджане невозможно, и теперь центральная власть пересмотрит свое отношение к карабахскому вопросу. Думаю, что решение о выводе НКАО из состава Азербайджана сразу же после сумгаитских погромов было бы наиболее адекватным ситуации и, возможно, предотвратило будущую войну.

Впрочем, само руководство, кажется, еще не осознавало серьезности происходящего и надеялось успокоить людей словами и обещаниями. 29 февраля по республиканскому радио и телевидению выступил Багиров, сообщил о массовых беспорядках в Сумгаите и Кировабаде, о фактах грабежа, мародерства, насилия над армянами и призвал азербайджанцев к спокойствию. В этот же день в Степанакерт, где на центральной площади шел беспрерывный стотысячный митинг, прилетел Демичев. Он выступил перед взволнованными людьми и попытался их успокоить сообщением, что Политбюро ЦК КПСС повторно вернулось к вопросу о Нагорном Карабахе, собирается более тщательно изучить все материалы и еще раз рассмотреть его. Но к этому моменту таким призывам, обещаниям и заявлениям уже мало кто верил.

Совершенно спонтанно, прямо на митинге, был сформирован комитет «Крунк». Потребность в структуре висела в воздухе, а идею подал Аркадий Манучаров[16], директор Степанакертского комбината стройматериалов, и мы обсудили ее между собой, стоя у трибуны. Идею все поддержали, Манучаров тут же взял слово и предложил митингу создать комитет. Присутствующие стали выкрикивать имена тех, кто уже успел проявить себя и заслужить доверие людей. Кто-то назвал мое имя.

Это была самая первая попытка создать некий координирующий орган – в будущем нам предстоит это делать еще не раз. Название имело двойной смысл: с одной стороны, в переводе с армянского «крунк» означает «журавль» и символизирует возвращение на родину и домашний очаг. С другой стороны, по-русски это акроним: Комитет революционного управления Нагорного Карабаха. Официально «Крунк» был заявлен как «общественно-политическая организация», но на самом деле он взял на себя руководство разгорающимся освободительным движением. Дальше уже все делалось от имени этого комитета. В «Крунк» вошли новые лидеры – люди, проявившие наибольшую активность во время последних событий. Главой комитета выбрали Аркадия Манучарова, я же возглавил идеологическую секцию и написал программу и устав.

Комитет действовал полностью легально. Мы собирались открыто в самом центре Степанакерта, прямо напротив райкома партии, в здании редакции местной областной газеты «Советский Карабах», или у кого-то из нас на предприятии по очереди – в «Крунке» было немало директоров предприятий и секретарей парткомов. Заседания проходили не по графику, мы не успели его выработать, да и ситуация вокруг менялась каждый день. Собирались по необходимости, а она возникала довольно часто. Протоколов не вели, делопроизводства, конечно, тоже не было. Все мы имели достаточный опыт партийной и хозяйственной работы, организационные навыки, но в той атмосфере «Крунк» до конца своего существования так и оставался продуктом митингового движения. Обязанности мы между собой не распределяли, каждый просто брал на себя те функции, которые у него получались лучше, – каждый хотел быть максимально полезным. Заседания проходили бурно, эмоционально, возникали споры о том, насколько мы можем быть радикальными: кто-то выдвигал более жесткие требования, кто-то – менее. Радикальность выражалась в подходах, в лозунгах, в текстах обращений. Одни предлагали ограничиться уговорами: «Все-таки мы обращаемся к Москве, надо попытаться их убедить»; другие считали, что пора от уговоров переходить к требованиям, а третьи – что одних слов, как бы убедительно они ни звучали, недостаточно и нужны более действенные методы, такие как забастовка. Радикальность и сдержанность скорее отражала темперамент участников, а не отношение к будущему Карабаха – здесь разногласий между нами не возникало.

Конечно, вся эта сдержанность и радикальность со стороны, для Москвы, выглядела одинаково. Это как в анекдоте про разговор заключенных в тюрьме: ты лежишь, а я стою, но для тех, кто снаружи, мы оба сидим. С позиции сегодняшнего дня все эти споры – кстати, весьма серьезные – могут показаться наивными. Но в советское время всерьез обсуждать забастовку? Да даже само это слово тогда воспринималось только в контексте борьбы рабочих за свои права где-то на Западе! И вдруг – сидит группа директоров предприятий, преподавателей вузов, артистов, поэтов, партработников, человек двадцать пять, все с партбилетами – и обсуждают всеобщую забастовку. Всего за пару недель произошел невероятный сдвиг в сознании людей, отразивший невиданную прежде ситуацию в стране. Не знаю, в каком состоянии в СССР существовала социальная психология как наука – по крайней мере, о ней тогда мало говорили. Но я думаю, социологам было бы интересно понаблюдать, как быстро и кардинально в такие периоды идет трансформация людей и общества в целом – как у дисциплинированного и законопослушного гражданина за считаные дни разрушаются встроенные в сознание всей предыдущей жизнью модели поведения, как рушатся барьеры личного и коллективного восприятия дозволенного и недозволенного.

Я не входил в умеренный лагерь, но и чрезмерно радикальных взглядов не придерживался. Я старался вести себя рационально, не поддаваться эмоциям, оценивать риски и последствия принимаемых решений, руководствуясь интересами дела. Я понимал: чтобы добиться успеха, нужно использовать все имеющиеся возможности; помимо проведения акций протеста, важно продолжать работать с Москвой – пытаться воздействовать на союзное руководство, приобретать сторонников среди влиятельных людей, рассказывать правду о происходящем у нас, убеждать в своей правоте, обосновывать свою точку зрения, добиваться решения.

Мы не собирались воевать – тогда это казалось чем-то невероятным. Мы хотели справедливости и мира. Мы продолжали отправлять наши делегации в Москву, запрашивали встречи в Политбюро, общались с народными депутатами, выступали на различных форумах. В начале марта с одной из делегаций в Москву полетел и я. Встречались с Лигачевым[17], услышали опять все те же слова о неготовности решить наш вопрос. Лигачев приводил прежние аргументы, словно не было Сумгаита. Все члены нашей делегации (М. Мирзоян[18], С. Орбелян[19] И. Атаян[20] и другие) высказались очень достойно, продемонстрировав твердость убеждений и готовность продолжить борьбу. Встреча прошла довольно прохладно; мы не увидели ни понимания, ни сочувствия – все опять переводилось в плоскость социально-экономического развития НКАО. Лигачев не произвел на меня никакого впечатления, а разговор оставил неприятный осадок.

Тогда же состоялась моя первая встреча с Евгением Примаковым. Организовал ее друживший с Примаковым Константин Гейвандов[21], работавший тогда в «Известиях». Встретились дома у Евгения Максимовича. В самом начале встречи Примаков спросил, готовы ли мы к откровенному разговору? Получив положительный ответ, он начал объяснять, что наилучшим выходом из сложившейся ситуации он считает особый автономный республиканский статус Нагорного Карабаха в составе Азербайджана. Обстоятельно представив преимущества этого статуса, Примаков намекнул, что в случае нашего согласия азербайджанское руководство возражать не будет. Много лет спустя он рассказал о нашей встрече в своей книге воспоминаний: «Беседа была настолько непринужденной, что я сказал, не рискуя обидеть своих гостей: армяне исторически славились как ученые, негоцианты, деятели культуры и искусства, полководцы, но не политики. Может быть, поэтому были такие потери, как Западная Армения, отошедшая к Османской империи. Сегодня нужно быть очень зрелыми политиками. Максим Мирзоян склонялся к тому, что, возможно, на сегодняшний день статус автономной республики – наилучшее решение. Роберт Кочарян отпарировал: наш народ в Нагорном Карабахе этого не примет»[22].

Это была моя первая поездка в Москву с начала карабахского движения, и я стремился провести ее с максимальной пользой. Официальной информации о происходившем в Карабахе почти не поступало, а та, что просачивалась, слабо отражала действительность. Мы постарались восполнить этот пробел, рассказывая правду как можно более широкому кругу людей, способных понять, услышать, оказать нам поддержку. Общались с людьми, имевшими влияние, – московскими армянами, которые занимали достаточно высокие позиции в ЦК и в разных органах власти. Встречались с представителями зарождавшихся тогда демократических движений. Мы пытались использовать все доступные ресурсы.

Из Москвы мы вернулись с убеждением, что власть не намерена решать нашу проблему, но зато увидели, что у нас в Москве много друзей и сторонников. Сдаваться мы не собирались, оставалось думать, что делать дальше, и наращивать давление.

Через неделю к нам приехала высокопоставленная делегация из ЦК, Совмина и Госплана, чтобы ознакомить руководителей области с проектом плана социально-экономического развития НКАО. Члены бюро обкома и облисполкома заявили, что народ требует другого решения и никто не верит в реализацию каких бы то ни было планов в составе Азербайджана. Делегация уехала ни с чем.

Через день, 17 марта, был созван Пленум обкома партии. Пленум принял решение просить Политбюро ЦК КПСС рассмотреть и положительно решить вопрос присоединения НКАО к АрмССР. На этом же заседании освободили от занимаемых должностей секретарей обкома В. Богословского и Д. Мирзояна и на их место избрали Б. Малькова и В. Атаджаняна[23]. Обком партии под руководством Г. Погосяна стал частью карабахского движения, продемонстрировав тем самым очередное проявление непокорности карабахцев. В ответ на него покатилась новая волна антиармянских публикаций в центральных изданиях. Мы пытались нейтрализовать их воздействие, но тщетно: начиналась целенаправленная подготовка почвы для последующих решительных шагов. Особенно постаралась газета «Правда», опубликовав статью Овчаренко[24] «Эмоции и разум», в которой нас еще раз громко, на всю страну, назвали экстремистами.

Заседания органов власти – и центральной, и республиканской – следовали одно за другим.

23 марта Президиум Верховного Совета СССР принял решение «О мерах, связанных с обращением союзных республик по поводу событий в Нагорном Карабахе, Азербайджанской и Армянской ССР». Меры подразумевались простые и жесткие: в тот же день в область ввели десантные войска.

В ответ в Карабахе началась всеобщая забастовка.

24 марта вышло постановление Президиума Верховного Совета Азербайджанской ССР «О задачах по выполнению постановления Президиума Верховного Совета СССР от 23 марта 1988 года». Отдельным указом комитет «Крунк» объявлен распущенным, запрещено проведение несанкционированных митингов и демонстраций на всей территории НКАО.

Было очевидно, что власти не собираются с нами церемониться и от уговоров переходят к давлению и устрашению. Такой подход явно не вязался с заявленной руководством страны политикой гласности и демократизации. Все эти действия спровоцировали новую мощную волну митингов и демонстраций в Армении и привели к созданию комитета «Карабах». В его состав вошли будущие президент и премьер-министр Армении Левон Тер-Петросян[25] и Вазген Манукян[26]. Сформировалась структура из сильных, революционно настроенных, романтичных и прагматичных лидеров, обладающих незаурядным талантом публичных политиков.

Официальная власть в Армении теряла влияние с огромной скоростью. Чтобы остановить этот процесс, ЦК КПСС решил произвести кадровые перестановки и 21 мая освободил от занимаемых должностей первых секретарей ЦК Компартий Армении и Азербайджана Демирчяна[27] и Багирова. Вероятно, в Политбюро посчитали, что новые лица отвлекут и успокоят взбудораженные массы. Вместо Демирчяна назначили Сурена Арутюняна, личность незаметную и не сыгравшую никакой роли в те исторические дни. В Карабахе новость восприняли с ликованием: мы помнили и известное телеобращение Карена Демирчяна о том, что решение Облсовета НКАО от 20 февраля о присоединении к Армении противоречит интересам братских народов, и то, что при нем власти Армении отказались принять Карабах в состав Республики.

Членов комитета «Карабах» в НКАО еще не знали, и я тоже не был с ними знаком. Но у нас появилась надежда на то, что теперь, с появлением новой влиятельной структуры, Армения и ее руководство станут больше поддерживать нас. Мы начали активно налаживать связи и взаимодействие с комитетом. Вскоре наши надежды оправдались. Под давлением десятков тысяч митингующих в Ереване Верховный Совет Армении был вынужден созвать сессию. Она длилась несколько часов, и все это время прямо перед зданием Верховного Совета шел многотысячный, очень эмоциональный митинг. При такой массовке добиться принятия нужных решений не составляло труда. 15 июня Верховный Совет Армении, ссылаясь на Конституцию СССР, проголосовал за включение НКАО в свой состав. Надо ли говорить, с какой радостью карабахцы восприняли это известие? Всех охватило мощное чувство полного единения Армении и Карабаха. Стало очевидно, что реальная власть в Армении уже принадлежит комитету «Карабах».

Но наша судьба решалась не в Армении.

18 июля Президиум Верховного Совета СССР в очередной раз рассмотрел обращения Еревана и Баку, заявил о «невозможности изменения территориальных границ между республиками» и принял постановление о сохранении НКАО в составе Азербайджана.

В Карабахе тут же возобновилась забастовка и началась новая волна непрерывных митингов.

Происходившее вызывало огромный интерес и в СССР, и за его пределами. Именно в тот период у нас появилось много друзей и в европейских странах. Можно сказать, мы обрели мировую славу: в Карабахе постоянно присутствовали журналисты из известных информационных агентств, печатных изданий, телеканалов; встретить в Степанакерте сотрудника Le Monde или BBC было обычным делом. Приезжал со своей съемочной группой Генрих Боровик, снял фильм для российского телевидения, впервые адекватно показавший происходящее у нас. Прилетал и Андрей Дмитриевич Сахаров[28] – знаменитый ученый и правозащитник, который написал несколько писем Горбачеву в попытке убедить того услышать «ясно выраженную волю большинства населения автономной области».

Я оказался в гуще этих событий, активно работал с регулярно прибывающими в Карабах гостями: группами народных депутатов, делегированных к нам прямо с проходящего в тот момент съезда, представителями СМИ. Давал огромное количество интервью – все журналисты, которые тогда к нам приезжали, непременно хотели встретиться со мной. Им было интересно мое мнение – мнение человека, сделавшего партийную карьеру, и одновременно – одного из лидеров освободительного движения. К тому же я хорошо говорил по-русски, а образование и общая эрудиция позволяли мне достаточно широко смотреть на вещи, находить слова и аргументы, понятные любому собеседнику. Передо мной стояла очень конкретная задача: чтобы из этих многочисленных интервью как можно больше людей узнали правду о происходящем. Я хотел заявить всему миру о том, чего мы хотим, чего добиваемся. Было крайне важно максимально распространить информацию, потому что в СССР, несмотря на объявленную гласность, действовала цензура: в СМИ запрещались упоминания о Карабахе, не совпадающие с официальной точкой зрения.

Помимо журналистов в Степанакерте постоянно находились представители разных народных фронтов из Прибалтики, Украины, Молдавии. Идея об обретении собственной независимости была им близка, и они воспринимали происходившее в Карабахе как репетицию будущих событий в их странах.

Встречался я и с московской армянской интеллигенцией – в те годы в разных журналах Москвы работало много армян, большинство из которых были выходцами из Карабаха. Они активно помогали нам наладить первые контакты, устраивали встречи с имеющими влияние в ЦК людьми, а позднее и с народными депутатами СССР. Огромную роль в налаживании этих контактов, особенно с депутатским корпусом, сыграл Зорий Балаян – он обладал обширными связями с писателями и политиками. В основном мы встречались с людьми из демократического крыла: с Юрием Афанасьевым[29], Галиной Старовойтовой[30], Анатолием Собчаком[31] и многими другими. С демократами было легче работать, они поддерживали нас. Мы приглашали депутатов к себе, чтобы дать им возможность увидеть все происходящее своими глазами и составить собственное мнение, и многие действительно приезжали. Мы устраивали для них встречи в коллективах, и, пообщавшись с людьми напрямую, наши гости понимали, насколько реальная картина отличается от той, которую пытались представить официальные источники.

Впервые Вольского направили к нам в июле 1988 года представителем Политбюро ЦК. Уже в сентябре в Нагорном Карабахе ввели чрезвычайное положение и комендантский час, запретили проводить любые массовые мероприятия. Теперь в области постоянно присутствовали внутренние войска, численность которых, в зависимости от ситуации, колебалась от 8000–9000 до 10 000–12 000. Спустя всего несколько месяцев, в январе 1989 года, вышел указ Верховного Совета СССР о введении в НКАО режима особого управления[32]. Наши собственные местные органы – Областной совет народных депутатов и обком партии – упразднялись, а власть передавалась Комитету особого управления. Возглавил комитет Аркадий Вольский[33].

Аркадий Иванович был личностью незаурядной. Умный, с прекрасным чувством юмора, он обладал мощной харизмой и невероятным обаянием, даже шармом. Его способность выстраивать контакт с любым собеседником, мастерство убеждать самых непримиримых оппонентов не могла не восхищать. Великолепный рассказчик – как он рассказывал анекдоты, обыгрывая и привязывая их к местным особенностям!

Комитет особого управления располагался в здании бывшего обкома. Кабинет Генриха Погосяна на третьем этаже теперь занимал Вольский. Там всегда было многолюдно: Аркадий Иванович любил общение и действительно искренне стремился нормализовать обстановку, не прибегая к жестким карательным мерам. Известно его решительное выступление на внеочередной сессии Верховного Совета СССР 1 декабря 1989 года, в котором он осудил антиармянскую пропаганду на бакинском телевидении.

Мы часто с ним встречались. Будучи политиком мудрым и опытным, Вольский понимал, что без сотрудничества с людьми, влияющими на процессы в Карабахе, он не выполнит стоящую перед ним задачу – всё и всех успокоить. Сейчас, оглядываясь назад, я могу сказать, что он старался это делать с максимальной пользой для нас. Так, как он сам представлял себе эту пользу.

Работал Вольский много и энергично, постоянно проводил встречи с директорами предприятий, собирал партийно-хозяйственные активы. Не знаю, до какой степени искренне, но он делал вид, что со всеми советуется. С нами он вел себя дружелюбно, всячески демонстрируя, что желает нам добра, и в его поведении не было лицемерия, он действительно хотел, чтобы наши проблемы разрешились. Вольский хорошо разбирался в людях, умело использовал их сильные и слабые стороны, знал, как завоевать их лояльность. Его усилиями заметно улучшилось снабжение области, наши директора зачастили в Москву, чтобы напрямую договариваться с союзными ведомствами о фондах. Для командированных бронировали номера в известных гостиницах рядом с Красной площадью, и это не только повышало их самооценку, но и существенно улучшало отношение к Вольскому.

Иногда Аркадий Иванович с горящими глазами выдвигал невероятные, фантастически нереальные проекты по развитию Карабаха, что-то вроде Нью-Васюков. Призывал карабахцев предлагать свои идеи по социально-экономическому развитию области. Верил ли он в эти проекты сам, я не знаю, но энтузиазм у слушателей вызывал немалый. Иногда энтузиазм этот перехлестывал через край, да так, что даже сам Вольский диву давался. Помню, на очередной встрече Максим Мирзоян, в то время директор автобазы и один из активных участников движения, предложил выращивать в области чеснок. Мирзоян рисовал радужные картины: сыпал цифрами, сравнивал себестоимость производства с ценами на чеснок на севере СССР – словом, увлеченно доказывал, что этот товар с высокой маржинальностью совершит революцию в сельском хозяйстве области. Вольский с преувеличенным вниманием слушал его, а когда выступающий закончил, сделал паузу и с нарочитым воодушевлением сказал: «Максим, ну ты даешь!.. Аж яйца зачесались!» Мы долго смеялись. На Вольского никто не обижался.

Однажды к нам приехали японцы, изучавшие секреты долгожительства. Карабах тогда лидировал в СССР по числу долгожителей на душу населения, и у нас искренне верили, что один из секретов этого – карабахская тутовка. В наших деревнях старики привыкли начинать утро с рюмки тутовки, но при этом никто не спивался. Вольский сообщил всем, что японцы очень заинтересовались тутовкой и взяли ее с собой в Японию, чтобы изучить ее влияние на продолжительность жизни. Примерно через месяц на одной из встреч Вольский говорит, что уже получено заключение японцев о тутовке. Делает многозначительную паузу и заявляет: «Японцы уверены, что тутовка влияет на продолжительность жизни карабахцев. Если бы они ее не пили, то жили бы вдвое дольше!» Мне кажется, никаких японцев и не было, Вольский их придумал. Во всяком случае, я их не видел. Но точно знаю, что с первого же дня своего пребывания в Карабахе Аркадий Иванович пил только тутовку.

Как он умел говорить! Выступая перед аудиторией, с самой первой минуты Вольский полностью захватывал ее внимание. Его мягкий, обволакивающий, гипнотический голос завораживал слушателей: «Чтобы у вас не осталось никаких противоречий с Азербайджаном, надо на практике вывести Карабах из его подчинения. Вот мы потихонечку, не спеша, все это и сделаем – переориентируем все предприятия на Москву, переподчиним их напрямую московским министерствам и фактически получим именно то, что вам и нужно!»

Увещевания подкреплялись конкретными делами: некоторые предприятия действительно переподчинили Москве, и для того времени это оказалось благом: появились фонды, началась поставка товаров, и все это – в условиях тотального дефицита! Вольский казался очень убедительным, и часть директорского корпуса в какой-то момент и впрямь поверила, что его план может привести нас к решению проблемы.

Мой взгляд на происходившее не отличался оптимизмом: я считал, что мы должны наращивать давление и готовиться к худшим сценариям; что любое благодушие обернется нашим поражением. Ведь уже случились армянские погромы в Сумгаите, уже шла «дорожная война», и стычки с азербайджанцами стали делом привычным. Нас отделяла от Армении полная транспортная блокада, а комендантский час и блокпосты военных по всему Карабаху никак не настраивали на оптимизм. Я чувствовал, что центральную власть лихорадит, Москве не до нас и рано или поздно мы останемся один на один с Азербайджаном.

Я думаю, Аркадий Иванович, человек очень проницательный, хорошо понимал, что происходит в стране, но он не допускал и мысли о том, что всего через пару лет Советского Союза не будет. Мы часто спорили с ним – я стал одним из самых непримиримых его оппонентов. Но несмотря на то, что я активно сопротивлялся планам Вольского и серьезно мешал их реализации, у нас сложились теплые и дружеские отношения, которые и оставались такими до самой его смерти.