– Хорошо, Надежда Ивановна, – сказал я. – Над вашим предложением стоит подумать. И серьезно.
Лицо Овечкиной осветилось радостью:
– Михаил Арсентьевич! Да что тут думать? Я крепкая, сильная. Буду любить ребенка всей душою. Честное слово! А то я давно хотела из детдома взять… Девочку… На воспитание… Да боязно немного: Бог его знает, кто у нее родители. Может, пьянь какая. А тут все ясней ясного. Да и вы ребенку не посторонним будете.
Это уж точно. Посторонним ему я никак быть не мог. То ли двоюродный брат, то ли… что-то вроде двоюродного дяди. Пойди разберись. Может, и не кисель, но уж никак не седьмая вода.
– Хорошо, Надя, – ответствовал я. – Подумаем.
Впрочем, чего тут думать было – вариант казался идеальным. Или почти таковым. О доноре известно все. Рецепиент физически вполне подходящий, более того, согласна взять будущего ребенка на воспитание, а главное – сотрудница нашей лаборатории. Стало быть, и в семье ребенок будет, и научные исследования, с ним связанные, получат режим наибольшего благоприятствовавния. Короче, я недолго думал. Сотрудники, включая американских коллег, Надину идею приняли на ура. С каждым из членов нашей лаборатории относительно предложения Овечкиной я переговорил. В подробности вдаваться не стану, скажу лишь, что самым серьезным образом предупредил нашего остряка Каца – отныне никаких шуточек в Надин адрес: как-никак речь идет не только об удаче или неудаче всего научного эксперимента (и какого!), но и о здоровье будущего ребенка и его… Господи! Как же Надю величать по отношению к Алевтининому клону? И мать и не мать! Не инкубатором же! Буду звать матерью – ведь если Овечкина удочерит ребенка, значит, она ему мать… Словом, Игорь был серьезно предупрежден:
– Кац! – сказал я. – Чтоб никаких шуточек ни в адрес Овечкиной, ни в адрес будущего ребенка!
– Дочери полка, или, точнее, лаборатории, – не удержался Игорь.
– Вот именно, – сказал я в ответ. – И пусть это будет твоя последняя шуточка по данному поводу. Это приказ!
– Слушаюсь, шеф!
Кац щелкнул каблуками, взял под козырек некой воображаемой фуражки и, повернувшись кругом, покинул мой кабинет…
Надо дать ему должное – Игорь честно выполнил мой приказ, вернее, настоятельное пожелание…
3
События далее развивались с одной стороны в полном соответствии с законами природы (во всяком случае, как мы их понимаем), с другой же стороны… если и логично, то исключительно с точки зрения эзотерического буддизма и оккультных дисциплин.
Когда Надя Овечкина была где-то на конце второго месяца, внезапно ушла из жизни Алевтина-мажор. Ее ухода ничто вроде бы не предвещало… Да, тут я должен оговориться. Учитывая чрезвычайную важность эксперимента, нами были поставлены под особый медицинский контроль как Надя Овечкмна, так и моя двоюродная сестра. Наша лаборатория пополнилась еще двумя американскими специалистами – врачами. Они-то и контролировали состояние здоровья будущей матери и донора. Из Соединенных Штатов были доставлены все необходимое медицинское оборудование и все нужные лекарстственные препараты, включая самые дорогие. Учитывая ситуацию в России, было решено: рожать Надежда будет в Америке…
Так в?т, ничего не предвещало ухода Алевтины из этого мира, Накануне своего ухода она подверглась очередному медицинскому обследованию, которое не обнаружило никакого ухудшения здоровья, имело место даже некоторое его улучшение. И вдруг на следующий день сестра позвонила мне на работу и потребовала:
– —Михаил! Приезжай немедленно! Слышишь, немедленно! Мне очень плохо.
– Когда я приехал, то есть я и двое американцев, она была скорее без сознания, чем в сознании. Собрав последние свои силы, Алевтина прошептала:
– Завещание… завещание… Я распорядилась…
На большее ее уже не хватило. Израсходовав остаток душевной и физической энергии на эти несколько слов, сестра полностью потеряла сознание и вскоре испустила дух. Как ни старались американские медики, но вернуть ее к жизни не удалось. Осталось констатировать смерть. Сначала это сделали американцы, потом врачи скорой помощи, вызванной мною…
Итак, похоже, имелось завещание. Вообще-то ничем особо ценным, кроме квартиры, Алевтина не владела. Квартира же была недурна – двухкомнатная, в кирпичном доме и в хорошем районе, – и стоила изрядных денег. Но кому же она была завещана?
Впрочем, этот вопрос стал волновать меня потом, а на первых порах меня волновали вопросы погребальные и… научные. С погребальными, полагаю, все ясно. А вот о науке требуется сказать пару слов.
Ну, конечно, провели вскрытие, которое установило смерть от острой сердечной недостаточности. Американцы, присутствующие при вскрытии в морге, сказали мне потом, что не поручились бы за подобный диагноз. Подозреваю, «острая сердечная недостаточность» была своего рода дежурным диагнозом, то есть настоящей причины смерти установить не удалось, но патологоанатому что-то ведь надо написать в справке относительно этих самых причин. Вот и написали – острая сердечная недостаточность. Дальше – больше. Требовалось снять рисунок линий с обеих ладоней усопшей. Собственно, сделать это надо было еще при жизни Алевтины-мажор, но сестра была настроена категорически против всей этой чертовщины, так она даже и взглянуть на свои ладони не позволила. В ответ на мою просьбу разрешить сделать это, она обычно не без яда говорила:
– Ты кто? Ученый или нанайский шаман?! Если шаман, поезжай за полярный круг!
Так вот, после ухода моей двоюродной сестры обнаружилось: линии на обеих ладонях исчезли; их словно стерли, как стирают с магнитного диска компьютерную программа, ставшую ненужной. Я неспроста сравнил линии на ладонях рук с компьютерной программой. Согласно моей гипотезе, эти линии являются своего рода жизненной установкой для данного индивида. Но установка эта носит не фатальный характер, когда со стопроцентной вероятностью все должно произойти именно так и не иначе. В большинстве случаев могут иметь место варианты с разной степенью осуществимости тех или иных событий. К тому же в течение жизни линии на ладонях рук могут и претерпевать изменения, порой и очень заметные. А это означает: жизненный путь человека корректируется.
Могут спросить: а кто же предопределяет программу человека? Кто предопределяет его судьбу? Я затрудняюсь с ответом на подобный вопрос, хотя мог бы прочесть курс лекций на эту тему, изложив взгляды различных религиозных философов на бытие человеческое. Беда только в том, что один говорит одно, а другой – другое. Пойди тут разберись…
Как-то в голову мне пришла интересная мысль после прочтения библейского сказания о Вавилонской башне. Бог, как вы помните, не желая, чтобы она была закончена и люди достигли неба, поразил строителей башни многоязычием. Так вот, может быть, высшая сила, управляющая миром и не желающая, чтобы люди дошли до понимания сущности своего бытия, специально ниспослала им несколько мировых религий, каждая из которых по-своему трактует как судьбы рода человеческого в целом, так и каждой личности в отдельности? Скажу лишь одно. Я не думаю, чтобы судьба человека была строго предопределена от его первого до его последнего вздоха. Не думаю. Конечно, может иметь место и такое, но это скорее исключение, чем правило. В основном же существует некий баланс, для каждого человека свой, между жесткой предопределенностью и неопределенностью, так сказать, соотношение между «сделай так» и «делай, что хочешь». И это соотношение в процессе жизни человеческой может меняться, иногда и весьма существенно…
Но я, кажется, очень уж сильно ударился в бытийное философствование, хотя куда от него денешься, если занят клонированием человеческого существа.
Итак, Алевтина-мажор умерла, а Надя Овечкина через семь с небольшим месяцев после смерти физического тела моей двоюродной сестры родила… ее вновь. Я сознательно пишу «родила ее вновь», ибо жизнь новорожденной оказалась в какой-то степени естественным продолжением жизни умершей, если только тут возможно говорить о смерти в полном смысле этого слова. Но об этом после…
Конечно, после рождения клона много чего случилось, и я расскажу об этом, но сначала о том, что предшествовало рождению Алевтины-минор. Начну с Алевтининой квартиры. Квартира была приватизирована, но кто ее унаследовал? Кому она завещана? Сестра же так и не успела сказать мне главного – где завещание. Его требовалось отыскать во что бы то ни стало и не поздней, чем через полгода после смерти завещателя. В противном случае наследства можно было и лишиться – ведь у моей двоюродной сестры самым близким родственником являлся я, но в совсем недавние времена в России по закону двоюродные братья и сестры наследниками по закону не являлись, если, конечно, не упомянуты в завещании.
Так в?т, где же оно? Я принялся обшаривать квартиру. Да пойди найди лист бумаги формата А4, если он как следует припрятан. Ничего с наскоку не обнаружив, я приступил уже к тщательным поискам документа. Перелистал все книги (а в доме их находилось сотен пять), перерыл все бумаги в письменном столе и книжных шкафах, перевернул сверху до низу все старое барахло в чулане и на антресолях. Ничего!
В процессе поисков я много чего нашел, в частности, стопку толстых тетрадей в дерматиновых обложках, перевязанных бечевкой. Я, конечно, все их перелистал. Завещания в них не обнаружилось, но обнаружилось нечто, лично меня касающееся. Тетради оказались дневниками – вот бы никогда не подумал, что Алевтина вела дневник. Поначалу его содержимое мало меня интересовало, но, когда в поисках проклятого документа я вконец выбился из сил и решил передохнуть, мне вдруг пришла в голову интересная мысль; а в дневниках могут быть зафиксированы разного рода события, в которых действующим лицом выступаю и я. Интересно, как Алевтина осветила их. В конце концов я приступил к чтению дневников моей сестры. Много интересного узнал я из них и много для себя неприятного. При жизни своей Алевтина-мажор почти не скрывала своей неприязни ко мне, но я никак не думал, что неприязнь эта была столь сильна. Правильней было бы сказать, сестра меня не переваривала, терпеть не могла, и свое отношение ко мне сдерживала из последних сил, но полностью сдержать не могла. В результате ее отвращение выплескивалось наружу заметно ослабленным и воспринималось в качестве всего лишь неприязни…
Временами очень хотелось прекратить знакомство с дневниками, собрать все тетради, крепко перевязать их бечевкой и засунуть куда-нибудь подальше с глаз долой. Иногда я прерывал чтение – на несколько дней, а то и на пару недель, – но в конце концов не выдерживал и вновь принимался читать, читать…
Странное чувство владело мной при этом. Возможно, оно было сродни в какой-то степени с ощущением одного моего знакомого, ныне давно покойного, при виде… Владимира Владимировича Маяковского, явившегося в Политехнический музей, чтобы читать свои стихи. Во-первых, одежда поэта. Нет, нет… времена оранжевой кофты и морковки в петлице остались в прошлом. На смену им пришли шикарный костюм, надраенные туфли, яркий галстук и трость. Но все это, во-первых… А, во-вторых,.. Во-вторых, манера поведения – вызывающая, почти наглая…
– Понимаешь, Михаил! – говорил мне мой рассказчик. – И противно и оторваться не можешь. Как от порнографической открытки.
Сдается мне, Алевтина-мажор была чем-то вроде Маяковского, конечно, без его поэтического дара. Владимир Владимирович работал, разумеется, на публику, а моя сестра на саму себя и, возможно, на будущего читателя своих дневников. И как великий поэт публично громил с эстрады своих противников, не очень стесняясь в выражениях, так и моя кузина время от времени громила меня на страницах своих дневников. Я что-то сделал, что-то сказал, а она высказывалась по этому поводу письменно, откровенно… несправедливо… И почему-то всегда при этом касалась наследования своего имущества, жилья, в частности. Вот, например, запись от июля 1975 года:
«Воскресенье. Вечер. С утра чувствую себя плохо. Некстати. Поехать к дяде с тетей не смогла. Пришлось весь день сидеть дома.
В два часа дня, как всегда по воскресеньям, заявился Михаил и начал разглагольствовать относительно положения в стране. Заспорил с мамой. Господи, до чего же он мне осточертел! Я заперлась в своей комнате, заткнула уши ватой и попыталась заснуть. Куда там. Его голос мертвого разбудит. Прямо-таки труба Архангела в день Страшного суда.
Часов в пять ушел наконец-то. А вскоре позвонила Надежда Викентьевна. Старушки долго беседовали по телефону. Надежда Викентьевна рассказала маме, что написала завещание. Ее квартира, как и наша, кооперативная. Из родни у нее осталась только внучка, живущая в Тбилиси. Ей она и завещала свой пай. Интересно, а мне как быть? После смерти мамы из более или менее близких родственников у нас остался один Михаил. Вот ведь повезло!»
Словом, о завещании Алевтина подумывала уже давно. Она, судя по всему, и было составлено. Но где же проклятый документ?!
Пока я искал его, беременность Нади Овечкиной шла своим чередом. Протекала она вполне нормально, без осложнений. Клон обещал появиться на свет в установленные природой сроки. Будь Алевтина… отцом ребенка, тот унаследовал бы согласно нашему законодательству имущество покойной. Конечно, кому-то пришлось бы стать опекуном новорожденного младенца. Но двоюродная сестра не являлась будущему ребенку ни отцом, ни матерью. Она была для него чем-то вроде… Господи! И слова-то подходящего не найдешь! Короче, Алевтина и ее клон соответствовали друг другу примерно так же, как растение и отросток, взятый у растения. Растение-донор по каким-то там причинам погибло, а отросток дал корни, растет и развивается. Словом, клон – это та же Алевтина. Физически. Он по идее должен унаследовать все ее имущество, но… юридически подобная ситуация не оговаривалась ни в одном законодательстве ни одной страны мира. Ни один российский нотариус не выдал бы свидетельства о наследстве клону, верней его опекунам. Но если в завещании указано, что наследником квартиры является будущий ребенок Нади Овечкиной, то все в порядке. Наследником по завещанию может быть кто угодно. Даже еще не родившийся младенец, клон он или не клон, лишь бы факт беременности его матери был официально установлен. Вот только где чертов документ?!
Я пустился в дальнейшее изучение дневников Алевтины, получив параллельно очередную порцию пощечин от… как я тогда считал,,, покойной, словно мстящей мне из могилы. Но за что?! За что?!
Вот еще одна запись, уже от начала 1980 года:
«Мама пишет мемуары. Ей есть, что вспомнить. В своих воспоминаниях она уже дошла до до 1937 года. Тридцатые годы в жизни нашего государства она сравнивает с эпохой Тиберия (императорский Рим), когда составлялись так называемые проскрипции. Людей, включенных в эти списки, казнили, а их имущество отходило императору. В прошедшее воскресенье, как всегда, заявился Михаил и начал спорить с мамой. Он стал утверждать, что проскрипционные списки были еще в Риме в эпоху поздней республики, например, при Корнелии Сулле и при втором триумвирате. У мамы с Михаилом завязался спор. С кем спорит этот интеллектуальный дурак?!…»
Ну вот, уже и дурак, однако надо было читать дальше:
«Но мама его почему-то любит…»
Ничего себе заявочка: «почему-то»?!
«Она считает – наш квартирный пай должен быть завещан Михаилу. И совсем не потому, что больше некому завещать его (я так решительно не согласна, что больше некому. А государству?!)…»
О-ох!
«… а потому что он, хотя и контрик, а все-таки близкий нам человек и впридачу в трудную минуту всегда придет на помощь. Подумаешь, на помощь придет. А как же иначе. Любой советский человек обязан придти на помощь, если тебе трудно…»
