Учиться говорить правильно

А вот когда к ошейнику Майка впервые пристегнули поводок, пес мгновенно запаниковал, бросился к противоположному концу поводка, потом взвизгнул, закрутился в воздухе, куда‐то рванулся и перекувырнулся через голову. Затем он шлепнулся на бок, так испуганно кося глазом, словно у него от ужаса вот-вот случится сердечный приступ. Я дрожащими руками начала возиться с ошейником, стремясь поскорее отстегнуть поводок и отпустить пса на волю; а он закатил перепуганные глаза, и даже шерсть у него на шее стала влажной от пережитого стресса.

Пусть немного подрастет, посоветовала мне мама, а потом снова попробуешь приучить его к поводку.

И все говорили: как это мило, что Виктор теперь живет у вас вместе с родным братом, что они будут вечно друг другу верны и т. д. и т. п. Мне‐то самой так вовсе не казалось, но свои мысли на сей счет я предпочитала держать при себе.

Жизнь у щенков была очень даже хорошая, если бы не те призраки, что водились в нашем доме и по ночам вылезали то из кладовой с каменным полом, то из большого буфета, что стоял слева от камина. И уж будьте уверены – вода с них не капала, и они не были ни благородными дамами, ни светскими щеголями; никакого призрака утонувшей Клары в промокшей насквозь блузке, жуткими складками собравшейся у нее на шее, среди них не было. То были совсем иные призраки, с плотными рядами жутких острых зубов. Увидеть их было почти невозможно, зато их присутствие очень даже чувствовалось, особенно когда я замечала, что у собак дыбом встала шерсть на загривке, а по спине пробегает дрожь. Кстати, теперь шерсть у Виктора стала густой и длинной, хотя питались наши собаки отнюдь не баночным кормом, несмотря на все клятвы и заверения моей матери. Им доставались остатки всего того, что было у нас в тот день на обед или на ужин. У нас в доме вообще постоянно происходила подмена понятий, хоть мама и утверждала, что такое невозможно, ибо, по ее словам, ни одна вещь ни на какую другую не похожа.

– Попробуй-ка снова приучить эту собаку к поводку, – сказала она мне как‐то. Выражением «эта собака» всегда пользовались исключительно в отношении Майка. Так что Виктор на него не реагировал, а преспокойно сидел в уголке, поблескивая карими глазами. Он никогда никому свое присутствие не навязывал.

Я попробовала взять «эту собаку» на поводок. Майк тут же стрелой метнулся через всю комнату, увлекая меня за собой. Тогда я взяла в публичной библиотеке книжку «101 совет по уходу за собакой», но Майк ночью решил и сам поближе с ней познакомиться и в итоге сжевал ее всю, за исключением последних четырех советов. Не раз из-за его беспорядочных рывков я могла налететь на зеленую изгородь, свалиться в канал или в озеро, по которому местные жители любили кататься на лодках; Майк словно хотел, чтобы и я мешком плюхнулась в воду и утонула, как кузина Клара, сразу пошедшая ко дну, когда ее беспечный кавалер, сидя на веслах, слегка накренил лодку. Когда мне исполнилось девять, я стала особенно часто вспоминать Клару и то, как ее соломенная шляпа покачивалась на воде среди лилий.

В очередной раз моя мать нарушила ею же самой установленное правило, когда родился мой брат Пи Джи Пиг. Я слышала, как мои кузины и тетушки, понизив голос, обсуждали выбор имени для будущего младенца. Мои соображения, разумеется, в расчет не принимались – они, конечно же, были уверены, что я скажу: «А давайте назовем его Виктором». Всерьез обсуждалось имя Роберт, но моя мать сказала, что привычного сокращения Боб она не вынесет. Получалось, что сперва нужно исключить все те имена, которые люди привыкли превращать во что‐то другое. В результате имен осталось совсем немного – практически и выбирать‐то не из чего. В конце концов мать остановилась на имени Питер, настаивая на том, чтобы оба его слога были непременно жестко закреплены и ни в коем случае не подвергались сокращению. Интересно, как она рассчитывала избежать этого сокращения, когда Пит пойдет в школу или станет играть со сверстниками в футбол? Когда он вырастет и станет ткачом на фабрике или солдатом в гимнастерке цвета хаки? Я задавала себе эти вопросы и в уме лишь пожимала плечами. При этом я смотрела на себя со стороны и как бы говорила: «Но я же просто спросила!» И невольно делала такой жест, растопырив пальцы и удивленно округлив глаза.

Но с именем этого младенца было связано и еще кое-что – и это «кое-что» впредь собиралисьскрывать. Подслушивая под дверью – да, прокравшись вдоль стены и прижавшись к ней, я подслушивала под дверью! – я узнала, что ребенку дадут еще и второе имя, и это будет имя Джордж, а ведь именно так звали покойного мужа тетушки Конни. «Да неужели у Конни был муж?» – удивлялась я про себя. Я тогда все еще полагала, что вдова, как и дворняжка, – это просто такая самостоятельная разновидность живых существ.

Питер Джордж, повторяла я про себя, ПиДжи, Пииджии, Пи. Джи., P. G. Pig. Это означало, что его имя будет не просто Питер или Пит. Но почему это обсуждают тайком? Почему пригибаются и приглушают голос?Потому что говорить об этом Конни ни в коем случае было нельзя!Это было бы для нее уже слишком; если она об этом узнает, у нее начнутся бесконечные истерики. В общем, оказалось, что это имя – личная дань уважения, которую моя мать решила принести тому давным-давно сгинувшему Джорджу, о котором, насколько я помнила, она никогда раньше даже не упоминала; и ради принесения этой дани она готова была нарушить одну из самых стойких своих заповедей. Столь решительными, как она сказала, были ее мысли по этому поводу.

Но погодите. Погодите минутку. Дайте логике хотя бы в окошко к нам заглянуть. Ведь речь прежде всего идет о Конни, не так ли? О тете Конни, которая живет в соседней с нами квартире? И эта самая тетя Конни через три недели должна будет присутствовать на крестинах? У нас, католиков, обряд крещения стараются совершить как можно раньше, почти сразу после родов, поскольку все мы отлично помним о возможных происках дьявола. И вот тут я с легкостью представила себе, как ужасное слово «Джордж» тяжело срывается у священника с языка, вызвав болезненное стеснение у него в груди и заставляя голос его звучать, почти как стон; и, выкатившись наружу, это имя с грохотом обрушивается на каменные плиты пола и катится дальше по нефу прямиком к Конни; она лишь слабо взмахивает рукой, у нее вырывается полузадушенный возглас: «А-а… ах!» и… несчастная Конни падает как подкошенная. «Какая ужасная смерть, подумала я». И, нехорошо ухмыльнувшись, прибавила: «До чего нелепа будет ее причина!»

В итоге, разумеется, Конни обо всем узнала заблаговременно. Мать мрачно сообщила – и брови у нее грозно сошлись на переносице: «Ей в мясной лавке кто‐то сболтнул, что мы хотим дать младенцу имя Джордж. А ведь она, благослови ее, Господи, зашла туда только, чтоб кусочек мяса купить…»

Я не выдержала и ушла. На кухне в углу сидел Виктор и скалился, слегка приподняв верхнюю губу цвета сырой печенки. «Чего это он?» – удивилась я. Может, кто‐то из наших привидений слишком рано объявился? И я вдруг подумала: «А что, если это Джордж?»

Конни, жившая в соседней квартире, как всегда возилась у себя в кухне, и мне было хорошо слышно, как за тонкой стенкой постукивает по эмалированной раковине ее металлический дуршлаг, как скребут по линолеуму ножки кухонного табурета. Ни сегодня, ни в последующие дни Конни как‐то не проявляла ни малейших признаков истерики, горя или хотя бы ностальгии. Однако моя мать продолжала внимательно наблюдать за ней и все повторяла: «И все‐таки не следовало ей об этом говорить. Это ведь такое потрясение! У него могут быть весьма долгоиграющие последствия!» И мне показалось, что мама, говоря это, по какой‐то причине выглядела несколько разочарованной.

Я и тогда не понимала, в чем тут было дело, да и теперь не понимаю; и совсем не уверена, что мне когда‐либо захочется это понять; скорее всего, это был просто какой‐то тактический ход, который, словно в игре, один человек пытался использовать против другого; как раз по этой причине я никогда не любила всякие настольные игры и развлечения вроде «колыбели для кошки», раскладывания пасьянсов и вырезания чего‐нибудь ножницами из бумаги. Зима – не зима, а я предпочитала играть на улице с Виктором и Майком.

Пи. Джи. Пиг родился весной. Я уходила в поля, тянувшиеся за домом, чтобы не слышать воплей младенца и бесконечных разговоров о кормлении и срыгивании. Стоило мне остановиться, и Виктор, дрожа мелкой дрожью, тут же усаживался у моих ног. А Майк продолжал, как безумный, носиться кругами среди ромашек. Привычным жестом сдвинув на затылок несуществующую ковбойскую шляпу, я скребла в затылке, точно один из наших стариков, и восклицала с чувством: «Нет, это же просто с ума сойти!»

Мой братишка только‐только начал учиться ходить, когда у Виктора вдруг стал портиться характер. Всегда такой сдержанный, даже застенчивый, он как‐то помрачнел да еще и взял моду зубами щелкать. А однажды, когда я, выйдя на улицу, хотела взять его на поводок, он вдруг подпрыгнул и слегка куснул меня в щеку. Будучи абсолютно уверенной в том, что непременно вырасту красавицей, я страшно боялась появления на лице всяких шрамов и отметин, а потому моментально промыла место укуса с мылом и вдобавок втерла в царапину немного неразбавленного «Деттола». Результат оказался чрезвычайно неприятным, куда хуже самого укуса; не выдержав жгучей боли, я завопила: «Черт, жжет как в аду!» Маму я ни о чем оповещать не собиралась, но она все поняла, учуяв знакомый запах антисептика.

А через некоторое время Виктор предпринял новое нападение – теперь на Пи. Джи. Пига, которого явно намеревался тяпнуть за лодыжку. Но ПиДжи обычно передвигался немецким гусиным шагом, и Виктор немного промахнулся – буквально на пару дюймов, – и в итоге я извлекла у него из пасти обрывок ползунков, сшитых мамой из полотенечного материала.

На взрослых Виктор не нападал. Наоборот, пятился от них, всячески уклоняясь от любой встречи. «Похоже, он только на детей охотится, – озабоченно заметила мама. – Вот что меня сбивает с толку».

Меня это тоже смущало. С какой это стати Виктор включаетменя в число каких‐то детей? Ведь если б он смог заглянуть в мою душу, думала я, то сразу бы понял, что я не подхожу под это описание.

К этому времени у нас в доме появился еще один малыш. И, поскольку Виктору доверия больше не было, моя мать сказала, что с этим вопросом давно пора разобраться. Отчим плотно закутал Виктора в свое пальто. Но Виктор все же пытался вырваться. А когда мы с ним прощались и гладили его по голове, пришлось крепко держать собаке лапы и пасть. Он рычал на нас и злобно скалился. Отчим подхватил его и быстро понес куда‐то на дальний конец улицы.

Мама сказала, что они подыскали там для Виктора новый дом – он теперь будет жить у одной пожилой бездетной пары, – и я страшно загрустила. Я легко могла себе представить, как смягчаются печальные лица этих стариков-домоседов при виде моей белой собаки, у которой такое чудесное коричневое седло на спине. Виктор заменит им ребенка, думала я. Неужели они тоже станут перебирать своими старыми пальцами густую шерсть у него на загривке и крепко за нее цепляться, как это делала я?

Вот ведь какой чепухе мне тогда хотелось верить! Даже странно. Маленький ПиДжиПиг соображал, оказывается, куда лучше меня. Как‐то раз, сидя в уголке, он терпеливо складывал из синих кубиков башню, а потом вдруг с силой нанес по ней удар сбоку и громко крикнул: «Сгинь!»

Примерно через год после этого мы переехали в другой город. И мне вполне официально сменили фамилию. Пиг и второй малыш уже носили эту фамилию, так что им ничего менять было не нужно. Мама объяснила мне, что сплетни и злоба людская окончательно вышли из-под контроля, а значит, всегда найдется желающий сделать тебе гадость, если это, конечно, в его силах. Конни и другие тетушки, а также все прочие родственники приезжали к нам в гости. Но не слишком часто. Моя мать считала, что нам совершенно ни к чему снова начинатьвесь этот цирк.

А я вступила в тот период, когда в течение нескольких лет лишь притворялась чьей‐то дочерью. Да и само слово «дочь» казалось мне каким‐то блеклым и унылым, словно эта самая дочь горестным жестом приложила руку к щеке, да так и застыла навеки. Да, именногорестным– это слово хорошо сочеталось со словом «дочь». Иногда, вспоминая Виктора, я тоже предавалась горестному унынию. Сидела у себя в комнате над тетрадкой в клеточку и с помощью циркуля делила углы пополам под визг малышни, забавлявшейся с Майком, за окном. На самом деле я именно Майка винила в том, что Виктор в итоге от меня отвернулся, но ведь нельзя же до бесконечности винить в чем‐то собаку.

После переезда в другой дом с Майком тоже произошла перемена, сходная по значимости, хотя и не по проявлениям, с той, что случилась с его братом икс лет тому назад. Я употребляю понятие «икс», потому что воспоминания о том отрезке моей жизни уже стали несколько расплывчатыми, так что, если речь идет о числах, вполне позволительно подменить то или иное число иксом. Сами события я помнила довольно хорошо, но кое‐какие испытанные тогда чувства уже успела подзабыть; я почти забыла, например, что именно чувствовала в тот день, когда Виктора впервые принесли к нам с фермы Годбера, а что, когда его отправили к новым хозяевам. Я помнила, как злобно он скалился, туго спеленутый своей «смирительной рубашкой», и когда отчим в последний раз выносил его из нашего дома, это рычание не прекратилось. Если бы в тот день Виктор сумел до меня добраться, то наверняка укусил бы до крови.

А беда с Майком заключалась в следующем: если сами мы каким‐то образом успели уже превратиться в представителей среднего класса, то наш пес этого превращения совершать не желал. Мы давно оставили всякие попытки вывести его на прогулку на поводке, так что гулял он сам и развлекался, как хотел, сбегая из дома в любое время дня и ночи. Он легко преодолевал любые калитки, а под зелеными изгородями попросту делал подкопы. Его не раз видели вблизи мясных лавок. А иной раз он посещал даже главную улицу и крал пакеты со съестным прямо из магазинных тележек, вывезенных покупателями на улицу. Я сама видела, как он тайком сожрал целую буханку белого хлеба, устроившись в тени бирючины. И вид у него при этом был в высшей степени преданный и невинный; он извлекал из обертки один ломоть хлеба за другим и жевал, аккуратно придерживая пакет лапами и время от времени заглядывая внутрь – словно молился своему собачьему божеству.

Когда моя мать замечала, что наши соседи опять рассматривают прореху в зеленой изгороди или сломанные верхушки садовых растений, она прямо‐таки лицом каменела, исполненная уверенности, что говорят они, разумеется, о Майке. Она считала, что Майк позорит нашу семью, проявляя свою сущность дворняжки. Теперь я уже знала значение слова «дворняжка» и не позволяла себе вступать в пререкания с мамой относительно Майка. Я уходила в комнату и, низко склонившись, изучала карту Южной Америки. Я даже в свой учебник по географии вклеила фотографию Бразилиа, белого сияющего города, окруженного джунглями. Молитвенно сложив ладошки, я просила Бога: «Пожалуйста, перенеси меня туда.» Вообще‐то я в Бога не верила и просила Его просто так, на всякий случай; я, собственно, иной раз обращалась в своих мольбах и к духам, и к привидениям, и к призраку утонувшей Клары, с которого вечно капала вода, и к давно умершему Джорджу.

Майку не было и пяти лет, когда он вдруг начал быстро стареть. Вообще‐то, конечно, жил он всегда на износ. Еще совсем недавно он запросто мог зубами поймать на лету падалицу, которую ветер стряхнул с ветки нашей яблони. А те яблоки, которых он поймать на лету не успевал, малыши подкатывали ему по земле как шары, и он бросался на них, совершая невероятные прыжки и тормозя когтистыми лапами на поворотах, так что в газоне оставались глубокие борозды; потом, загнав пойманное яблоко в угол, он резким движением головы подбрасывал его в воздух, словно бросая самому себе вызов, и тут же ловил.

Но всего какой‐то год спустя Майк стал очень плох. Он больше не мог поймать ни одной падалицы, даже если яблоки дождем сыпались ему на голову; а когда мы бросали ему старый теннисный мяч, он, словно подчиняясь некому долгу, неуверенно трусил в противоположную сторону, несмотря на наши направляющие крики, а потом, разочарованный, тащился обратно с пустой пастью. Я решила поговорить с мамой и сказала, что, по-моему, у Майка совсем испортилось зрение. Она ответила, что пока ничего такого не замечала.

Однако Майк, несмотря на надвигающуюся слепоту, духом отнюдь не пал и продолжал вести прежнюю независимую жизнь, чутким носом, должно быть, определяя, где в проволочной сетке имеется дыра, а где случайно оставлена открытой дверь в магазин деликатесов или в ту мясную лавку, что поставляет свой товар в зажиточные семьи. И все же мне казалось, что Майку не помешал бы поводырь, и я все прикидывала: нельзя ли к этому приспособить ПиДжиПига? Мы еще несколько лет назад оставили попытки взять Майка на поводок, и теперь я решила попробовать снова. Но как только я пристегнула поводок к ошейнику, пес лег к моим ногам и заскулил. И только тут я заметила, насколько поблекли, будто выцвели, ярко-рыжие, как лисья шерсть, пятна у него на спине; казалось, он слишком много времени провел под палящим солнцем или под проливным дождем. Я отстегнула поводок и сперва накрутила его на руку. Но потом взяла и забросила его в самый дальний угол стенного шкафа в коридоре. И еще долго стояла там, беззвучно шепча ругательства себе под нос. Я сама не понимала, почему мне так хочется все проклинать.

На Новый год, за две недели до моего двенадцатого дня рождения, Майк утром вышел прогуляться, а обратно так и не вернулся. «Что‐то наш Майк даже к своему чаю не явился», – заметил отчим, и я неожиданно резко ответила: «Да Майк, черт побери, совсем ослеп!»

И все тут же притворились, что не расслышали моих сердитых слов. Ведь в преддверии Рождества запрещаются всякие ссоры, а оно хоть и миновало, но было все еще совсем близко; мы словно застряли в этом странном периоде с необычным меню, который предшествует празднику Богоявления; в такие дни у малышни даже волосы вечно выпачканы чем‐то сладким вроде желе, а по ТВ показывают «Узника Зенды», и по вечерам никто не замечает, что уже довольно поздно и детям пора спать. Вот потому‐то исчезновение Майка нас сперва не слишком сильно встревожило – во всяком случае, гораздо меньше, чем если бы это произошло в обычный день. Мы, зевая, дружно отправились спать.

Однако проснулась я очень рано и долго стояла у окна, дрожа от холода и завернувшись в занавеску. И все глядела окрест, хотя это было скорее игрой моего воображения, поскольку еще не рассвело, а за окном можно было разглядеть лишь голые мокрые ветви деревьев; воздух был насквозь пропитан влагой, довольно тепло для зимы. Если бы Майк вернулся, я бы сразу это почувствовала, думала я. И потом, он бы наверняка стал скулить и царапаться в заднюю дверь, и его бы точно кто‐нибудь услышал и впустил, если уж не я сама. Но наверняка мне не было известно. И собственным предположениям доверять я тоже не могла. Я взлохматила себе волосы, отчего они встали пучками, и снова заползла в постель.

Никаких снов я не видела. А когда проснулась, было уже девять часов. И меня очень удивила мамина снисходительность. Дело в том, что ей всегда требовалось очень мало сна, и она всерьез считала каким‐то моральным недостатком то, что некоторые любят поспать и норовят утром встать попозже, так что обычно где‐то около восьми она уже орала мне прямо в ухо, изобретая для меня различные задания; на эти утренние часы обычно не распространялось даже рождественское перемирие. Но в тот день я сама спустилась вниз в своей пятнистой пижаме, штанины которой, проявляя некую jeu d’esprit[5], закатала выше колен.

– Боже мой! – воскликнула мама. – Что это ты со своими волосами сделала?

– Где мой папа? – спросила я.

– В полицию пошел, насчет Майка поспрашивать.

– Нет! – Я сердито тряхнула головой и занялась своими штанами, снова раскатав их до щиколоток. «Черт бы вас всех побрал!» – хотелось мне крикнуть. – Я спросила о своем родном отце, а не о каком‐то его гребаном заместителе!Отвечай на тот вопрос, который я тебе задала.

Весь день я бродила по роще, окаймлявшей окрестные поля, и по берегу канала и звала Майка. То и дело начинал накрапывать дождь, мягкий и будто нерешительный. Все вокруг казалось ужасно не соответствующим времени года; гнилые деревянные столбики оград словно мерцали зеленоватой дымкой мха. Я взяла с собой своего храброго братишку, но буквально глаз не сводила с желтого помпона на его вязаной шапке. Как только он хоть на секунду исчезал из моего поля зрения, скрывшись за кустом или за деревом в роще, я тут же окликала: «Эй, ПиДжи Пиг! Ты где?» И чувствовала его приближение еще до того, как он успевал ко мне броситься.

У меня в кармане было несколько пластинок дешевой жвачки, которые я успешно ему скормила, желая подбодрить. «Майк! Майк!» – то и дело кричали мы. День был воскресный, самый конец длинных праздников, совпадавших еще и с завершением рождественского поста, так что мы абсолютно никого во время своих поисков не встретили. ПиДжи уже начинал подозрительно хлюпать носом. А вскоре, поскольку пес так и не откликался, заревел по-настоящему. Он, видите ли, был совершенно уверен, что мы с Майком вот-вот встретимся. В каком‐нибудь заранее условленном месте.

В итоге мне пришлось попросту волочь ПиДжи за собой. А что еще я могла поделать? Слово interloper – этим словом называют любителей совать нос в чужие дела – все время вертелось у меня в голове, и я думала: какое выразительное слово, как отлично оно подходит Майку, ведь тот вечно во все сует свой нос и радостно прыгает, вывалив розовый язык; вот Виктор, например, сидел себе тихонечко дома и высиживал свой страх, словно яйцо в инкубаторе, а я ему ничем даже помочь не могла, потому что и сама этот страх испытывала и могла лишь разделить его с ним.

В итоге на берегу канала нам все‐таки попался навстречу какой‐то мужчина, еще нестарый, в расстегнутом пиджаке, полы которого так и хлопали на ветру, и мне показалось, что одного пиджака все‐таки недостаточно даже для такой мягкой зимы. Волосы у незнакомца были коротко подстрижены; карман его клетчатой рубашки оторвался и трепетал на ветру, его спортивные туфли покрывала слегка подсохшая корка грязи. «Кто такой Майк?» – тут же спросил он у нас.

Я сказала и тут же изложила ему мамину теорию насчет того, что Майка, должно быть, сбил на дороге Пьяный Водитель. ПиДжи все время хлюпал носом и пытался рукой утереть сопли. Незнакомец пообещал, что тоже будет все время звать Майка, а если найдет, то непременно отведет его в полицию или в отделение Королевского общества защиты животных. «Вы, главное, осторожней с теми полицейскими, что занимаются отловом бродячих собак, ‒ предупредил он нас, ‒ потому что у них пойманных животных уничтожают максимум через двенадцать дней, и ваш пес запросто может тамсгинуть».

Я сказала, что уж за двенадцать‐то дней мы наверняка что‐нибудь о Майке разузнаем, потому что мой отч… мойотецуже ходил в участок. Да, я все‐таки ухитрилась в итоге произнести слово «отец». И незнакомец воскликнул: «Клянусь Господом, что день и ночь буду звать юного Майкла!» Я даже за него встревожилась. И как‐то мне его жаль стало, и карман у него был оторван… Словно я просто обязана была постоянно носить при себе иголку с ниткой.

Мы пошли прочь, однако уже через какую‐то сотню ярдов я поняла, что в разговоре с незнакомцем допустила ошибку, которую нужно исправить. Ведь Майк – это всего лишь мояприемная собака. А что, если я ввела этого незнакомого мужчину в заблуждение? Но если я сейчас пойду назад и снова начну все это ему излагать, он ведь, пожалуй, совсем запутается и постарается поскорее эту историю позабыть. Кстати, у него и вид такой, словно он давно уже позабыл все на свете. Однако я сделала еще не менее сотни шагов, прежде чем до меня наконец дошло, что незнакомец принадлежал как раз к тому типу людей, с которыми нам было строго-настрого запрещено вступать в разговоры, о чем нас неоднократно предупреждали.

С запоздалой тревогой я посмотрела на ПиДжи. А ведь это мне, старшей, следовало быть его защитницей! Всю прошлую неделю ПиДжи учился свистеть и теперь упражнялся – свистел и одновременно плакал. Причем насвистывал он мелодию из комедии с Лорелом и Харди, чего мне было совсем уж не вынести. Ведь теперь мне сталосовершенно ясно («совершенно ясно» – это одно из любимых выражений моей мамы), что Майк мертв, сгинул, валяется где‐нибудь в придорожной канаве, куда, весь переломанный, заполз, когда его на полном ходу сбил какой‐то автомобиль, которого он сослепу попросту не заметил. Весь день я совершенно напрасно его искала, никак не желая смириться с тем, что даже мне самой давно уже было понятно.

И тут как раз ПиДжи заныл: «Ой, я так устал, понеси меня, понеси!» Я только посмотрела на него и сразу поняла, что понести его уж точно никак не смогу; и он, кажется, тоже это понял; все‐таки он был уже довольно большим мальчиком, да к тому же таким крупным, что ему самому впору было бы понести меня, худышку. Я протянула ему очередную пластинку грошовой жвачки, но он лишь сердито оттолкнул мою руку.