Последний Хранитель Многомирья. Книга первая. Пока цветёт радостецвет
– Ну и пусть, что бабочки снов были тревожными, – ободрял сам себя вслух ушастый. – Это цветолетье будет знатным, вон и Радужная гора какая безоблачная, и поля радостецветов силу набирают.
Если посмотреть в это время на каждую муфликовую деревню с высоты полета большого глифа, то можно подумать, что каждая муфликовая деревня зажата со всех сторон живым и переливающимся ярко-желтым браслетом. Это они: поля, засеянные радостецветами. После каждого белоземья радостецветы поднимают желто-белые головки навстречу рабочим муфлям и жадно принимают пыльцу с пушистых брюшков егозливых норн.
В такую пору муфли без меры работают и беспечно веселятся. Поют во весь рот, крепко обнимаются при встречах, собираются по вечерам в жилищах у трескучих свечей или каминов и мечтают, как много радости они испытают и вырастят.
В такую пору блаженство и легкое стрекотанье насекомых растворено в воздухе, а еще предвосхищение чего-то волшебного. Даже ветер Многомирья приобретает немного желтоватый оттенок. Все от радостецветов. Губы сохнут у каждого муфля и становятся сахарными.
Ты пробовал, мой дорогой читатель, пыльцу радости? Ах да! Твой рассказчик забыл, что в мире людей пыльца радости невидима и не имеет вкуса, не то что в Многомирье. Здесь ее можно увидеть, почувствовать и даже попробовать. На вкус она сладкая, но не приторная. Особенно вкусен из нее мед. Такой мед дедуша Пасечник сразу отличает по цвету и аромату. Такой мед он собирает отдельно.
Но я сбил тебя, мой дорогой читатель, с пути Хомиша.
Муфель по обыкновению шел осторожно и неспешно. Путь был недлинный, что торопиться? Он то и дело ловил изящные, как кружева, и тонкие, как струнки, паутинки с летящими на них в цветолетье пауками-вышивальщиками. Любовался перекатывающейся, что гладкие морские волны, сочной молодой травой и ласкал воздушные зеленые перекаты. Прищуривался и клонился при виде выглядывавших любопытных цветов, принарядившихся в праздничные лепестки, и тихошенько шептал им разные милые комплименты. И с жадностью исследователя выискивал, высматривал все вновь расцветшее и вновь выросшее.
«А ну, покажитесь! Кто такие?» – мысленно спросил Хомиш у голубых, будто небо Многомирья, мелких соцветий и бережно, словно извиняясь, срезал один из цветов. Так он поступал каждый раз, завидев что-то диковинное. Останавливался, бережно срезал специальными ножницами и укладывал образец в толстый талмуд.
В дни наступившего цветолетья ему хотелось не только наполнитьталмуд и закрома бездонной сумки образцами, но и наполнить всего себя изнутри новым светом.
Шел второй час дороги. Пейзаж изменился, и ровная тропинка, что вела по пестрой поляне, стала петлять между невысокими кустарниками, а дальше по ходу движения – между увеличивающимися в размерах валунами, разбросанными повсюду, куда доставал взгляд. Дыхание и лапы муфля порядком потяжелели, острые пяточки со шпорами стали застревать между камней, покрытых мхом и белым лишайником.
Хомиш присел, пошерудил лапкой в своей сумке и достал пузатую скляночку с темно-зеленой жидкостью. Жидкость внутри прозрачного пузырька запыхтела, как и положено знатным напиткам бодрости от мамуши Фло.
Да что там бодрость! Что ни возьми: чаи, настои, составы – все у нее знатное. Хоть какого муфля спроси, хоть из какой муфликовой деревни. Любой подтвердит. Иные лечатся ими. Иные взбадриваются. Муфли деревни Больших пней особенно любят увеселительные ее напитки и те, от которых снятся яркие сны. Муфли деревни Сочных лугов всегда прилетают к мамуше Фло за чаями вдохновения и любви.
– Пыж-ж-ж-жится как! Пенится! – вдруг прожужжало что-то прямо у левого уха Хомиша. – Что за водичка? – Муфель тряхнул головой и попытался поймать крылатую егозу, но поймать норну не особенно-то легко.
– Мамуша напиток бодрости положила в путь, – ответил он и снова махнул лапкой мимо увернувшейся крылатки и рассмеялся, наливая в кружечку новую порцию.
– А мне, мне, мне? Душенька моя Хомиш-ш-ш-шек, крылышки у Афи совсем-то устали! – гудела и порхала вертлявая норна. Она то ныряла в зеленую траву, то исчезала в воздушной крошечной воронке, то вновь выявлялась у кружки.
– Афи, – крутил головой, пытаясь уследить за ней, и растолковывал Хомиш, – норнам чай не нужен, к чему тебе чай?
– Кьююю, вот и подкреплюсь! Афи, в отличие от Хомиша, не спала все белоземье, Афи нужно чая бодрости.
– Афи, не придумывай, – отмахнулся Хомиш, но все же придержал пузырек и не стал его пока прятать в сумку.
– Как ж-ж-же я, как ж-ж-же? Так и говори, что жалко чая для Афи, – обиженно поджала Афи хоботок.
Хомиш решил не портить счастливое время спором с настырной норной. Тем более что переспорить норну не взялся бы ни один муфель, пустое это занятие. И он смиренно капнул несколько капель в открытую лапку, напиток вспенился и разлился миниатюрной лужицей, сделав розовую кожу ладошки муфля зеленоватой.
– Так и быть! Что, действует? А?
– Кьююю, – взвилась высоко-высоко кроха и, повеселев, исчезла в прозрачном воздухе, не одарив хозяина ответом.
– Афи, юрливая Афи, – вздохнул Хомиш и рассмеялся, – Сколько ж суеты от этих норн!
– Афи все слышит! – пискнула норна у уха и вновь растворилась.
Хомиш не сопротивлялся спокойному течению времени и позволял мягкому ветерку обдувать веснушки, рассыпанные по лицу причудливыми узорами, и трепать его острые пушистые фиолетовые с подпалинами ушки.
Эти ушки очень любила ласково трепать мамуша. А мамушу Хомиш любил сильнее всех остальных.
Каждый день, когда он не занимался в своей оранжерее, он двигал для мамуши лестницы в храме Радости, и помогал ей искать нужные свитки или книги, и смешивал и толок травы.
Но и в оранжерее у Хомиша тоже было полно работы.
Цветолетье за цветолетьем он исследовал растения – и известные, и те новые, что находил. Возился с упрямыми радостецветами и пытался вывести сорт, устойчивый к любым ветрам и любым невзгодам. Иногда он так старался, что мамуша Фло заставала его спящим сидя рядом с каким-нибудь подающим надежду ростком, гладила по макушке и накрывала пледом.
Мамушиной любви хватало на обоих сынуш, на папушу Фио и на каждого из прихожан, что являлись в храм Радости за волшебными настойками и чаями Фло Габинс.
Вот и в этот раз мамуша позаботилась о «малуне» перед дорогой.
– И береги свои ушки, Хомиш, – отмахиваясь от Афи, напутствовала она. Своими ушками Хомиш отныне гордился. Они повзрослели, стали одними из самых славных во всей деревне. – Ничего не позабыл?
– Приглашение? Тут оно! – и Хомиш похлопал лапкой по кармашку сумки, а Фло обняла его еще раз. – Ну что ты, мамуша, – засопел Хомиш от тесных объятий, – словно я навсегда. Я только отдам Лапочке приглашение на наш праздник и сразу вернусь.
– Если любишь, то не имеет значения, сколько будет длиться расставание, – погладила его по плечам мамуша.
– Мамуша, ну я уже не ребенок, я уже взрослый, – отстранился муфель и поправил перекинутую через одно плечо бездонную сумку.
– Хомиш, – продолжала назидательно напутствовать Фло, – двадцать лет для муфля – это, можно сказать, еще ребеночий возраст.
– Мамуша! – вздохнул Хомиш. – Я пошел, да?
– Я тут для чего говорила? Не пошел, а полетел, – поправила Фло. – Хоть и взрослый, а неслух. Лети на глифе. Так шибче, и сердце не будет тревожиться и выпрыгивать из-под мамушиного передника.
– Мамуша, – упорствовал муфель, – если полечу, думается мне, тогда не смогу проследить, что за новые цветы появились.
Хомиш был любитель ходить пешком. Верхом на глифе или на каняке надежно, быстро, но только пешком можно найти диковинные незнакомые растения или полюбоваться окрестностями.
– Хомиш! – рассердилась и даже несильно притопнула ножкой Фло, подперев лапками бока. – Что для тебя важнее, спокойствие мамуши или новые цветы?
– Спокойствие мамуши, – уверил муфель и наигранно сложил лапки домиком у груди. – Но как же мамуша будет пополнять свою книгу чаев без новых трав и цветов? – Видя, что мамуша тает, он поспешил еще добавить: – Я поостерегусь.
– Хомиш, Хомиш… – покачала головой она. – Если пешком, то подальше от каменных завалов и стонущих пещер. Все белоземье норны разные недобрые слухи по деревням носили. Только храмовые древние книги и Хранитель знают, что за морок может таиться в тех местах Многомирья, куда не попадает свет.
– Мамуша, – густые брови Хомиша подскочили высоко, кругловатое лицо вытянулось, и ямочка на подбородке стала глубже, – с каких пор в Многомирье появились морок и тьма? Что-то сотворилось, пока я спал?
– Сердце мамуши не на месте с недавних пор. Но и то верно, чего я навожу сама-то мороку. Иди, малуня, и убереги нас всех Хранитель!
…После напитка бодрости бездонная сумка уже не была обузой. И Хомиш чувствовал себя совсем большим, сильным и в какой-то мере бесстрашным. Пейзаж вокруг Хомиша менялся. Из высокой травы то тут, то там выпрыгивали дикие норны и пчелоптицы, а то вдруг радованки взметались в небеса, привлекая внимание путника. Все развлекало его и занимало.
«Еще чудик! – Хомиш присел, чтобы полюбоваться невиданным цветком; он крутил срезанное растение и не узнавал. Таких цветов не бывало в его талмуде. – Ни на что не похож».
Хомиш погрузил незнакомца в свою сумку и только тут заметил зонтик из кружева, что лежал чуть поодаль от цветка.
Такие чудесные вещи носила и сотворяла самая славная на все ближайшие деревни муфлишка. Он сразу узнал кружевной предмет.
«Лапочка снова потеряла свой зонтик от неприятностей. Что она скажет, когда увидит, как я вырос?» – мечтательно подумал Хомиш и приосанился.
– Что тут? – вдруг зазвенело у Хомиша в ухе, и он отмахнулся:
– Ну Афи!
– Что тут такое красивое? Цветок? Новый цветок?
– Это зонтик от неприятностей, – продемонстрировал Хомиш находку любопытной норне. – Верно, опять потеряла Лапочка. Как же она без него?
– Опасное это дело, душенька моя Хомишек, шастать нынче между деревнями пешком, – не скрывая раздражения, промолвила Афи, – не на каняке и не на глифе, да еще и без зонтика от неприятностей.
– Но в этом вся Лапочка. – Хомиш, не обращая внимания ни на прохладный ветерок, что подул с северной стороны, ни на тон Афи, все так же мечтательно вспоминал предмет своего обожания. – Она предусмотрительная, бесстрашная, но все же иной раз рассеянная. И самая милая на все муфликовые деревни.
– Ой, Афи не хочет совсем этого слышать! – закатила глаза норна. – Спаси ушки Афи от этого имени. И потом, а вдруг за белоземье она отъелась печеньем бабуши Круль и покрылась бородавками?
– Афи, не будь такой злючкой, – посмотрел укоризненно на норну Хомиш.
– Да, точно говорю, – брызнула слюной из хоботка норна, – она стала страшная, как клюка Ваха из ее деревни.
– Афи, что слюной брызжешь? – мягко осадил норну Хомиш. – Всех вспомнила, и страшильную клюку Ваку, и бабушу Круль! Что ж с тобой?
– Норны не тратят времени на всякие глупости в виде платьишек, шляпок, зонтиков. Поэтому норны знают, что говорят.
– Думается мне, норны говорят слишком много лишнего, – отметил Хомиш, но Афи решила пропустить мимо ушек это замечание. Хорошо, когда у тебя ушки, как у норны, можно всегда сделать вид, что мимо них что-то да промышгнуло. И Афи продолжила как ни в чем не бывало извергать свое недовольство.
– Глаза бы Афи не видали эту выскочку. – Норна скривила мордочку и сделала нарочно противный писклявый голос: – «О, Хомиш, посмотри, какие у меня миленькие рюшечки на воротничке, м-м-м! О, Хомиш, а ты разве не заметил, какие я сегодня завила кудряшки-очаровашки, м-м-м?» Бр-р-р! Она противная и липучая! И совсем некрасивая даже.
– Афи, запрещаю говорить про Лапочку так. И наберись вежливости, она где-то недалеко, раз зонтик тут.
– Ах, раз так, – норна перевернулась от возмущения и попыталась подбочениться крошеными лапками, но куда уж норне, лапки-то совсем коротки, и они повисли в воздухе, – Афи, в таком вот случае, лучше вообще домой вернется!
– Не стану отговаривать, – ответил Хомиш.
– Так вот, да? Ну все, я возвращаюсь, – и Афи снова перевернулась и растворилась в воздухе.
– Возвращайся, – махнул Хомиш в пустоту и только поднял зонтик, как над ним опять прожужжало:
– Я точно возвращаюсь.
– Афи! – взмахнул Хомиш зонтиком.
– Смотри, меня уже нет здесь, – ответила пустота голосом Афи.
– Сказать откровенно, это хорошо. Тишина-а-а, – протянул муфель.
– Афи все слышит! – заговорило возле его уха.
– Но тебя же здесь нет.
– Теперь нет точно.
Хомиш подождал, еще раз позвал Афи, но, на его счастье, уже никто не ответил, и муфель мечтательно вздохнул:
– Лапочка, Лапочка…
У Хомиша стало сладко во рту, как после пыльцы радости или меда из нее. Он двинулся вперед шагом пружинистым и быстрым. Хомиш уже представил, как они увидятся после долгого расставания, как она удивится его росту, а он будет рассказывать о своей новорожденной рассаде радостецветов, как вручит Лапочке приглашение. Она поблагодарит, а потом он достанет ее милую потерю, а она обязательно подарит ему поцелуй. И уже на празднике он обязательно ей признается в том, что она ему мила.
Нет, он даже скажет, что готов ей подарить любоцвет. Хотя нет, дарить Лапочке любоцвет слишком рано.
«Ну а что, – на ходу размышлял и спорил сам с собой Хомиш, – Фрим уже подарил любоцвет Каве из нашей деревни, а Фрим всего-то ничего меня постарше».
Мечтательный муфель не обращал внимания, что ступает по гигантским глубоким следам, которые оставил тяжелый некто. Он пришел в себя только тогда, когда вышел на огромную поляну без единого крупноствольного дерева. Кудрявые кусты цветущего вальтургия, трава, дикие злаки – все щурилось в зеленых улыбках от ярких лучей высокого солнца. Хомиш пробирался сквозь густую сочную поросль, обходя попадающиеся огромные валуны. Эти развалившиеся громадины, как заснувшие в дороге уставшие великаны, подставляли лучам светила один бок, греясь и лоснясь, а другой бок, поросший мхом, красноречиво рассказывал, что эти «великаны» заснули надолго, если не навсегда. Хомиш иногда облокачивался на их буровато-серые жесткие тела, чтобы перевести дыхание и попить еще мамушиного напитка. Стояла редкая для этой поры тишина, и скусные ароматы сочности и просыпающейся жизни заполняли собой все от земли и до облаков.
Глава 4. Неведомое чудище
– Вот и еще. Ярче яркого, кто ж ты такой?– обратился Хомиш к очередному незнакомому цветку, но тот не проявил желания общаться с муфлем.
Цветы, мой дорогой читатель, не великие охотники разговаривать. В отличие от иных словоохотливых трав и кустарников, цветы говорят мало, и то только когда им задают важные вопросы. Но Хомиш – особый. Он знал язык растений, он понимал чувства деревьев и кустарников, он мог разговаривать с цветами, ведал, какие вопросы достойны их ответов, оттого яркие красавцы охотно посвящали ушастого в свои тайны. Но сегодня муфлю не везло. Уже который цветок он не узнавал, и все как один незнакомцы категорически молчали.
Лапка сама потянулась к растению с крупным огненно-красным высоким венчиком, но замерла в воздухе. Каждый лепесток по краю был ворсист и словно бы обрисован неведомым художником черной каемкой. Цветок вызывал странные, спутанные чувства. От его вида на шкурке муфля появились крохотные бугорки и зашевелилась каждая шерстинка. Цветок же не просто не желал общаться, он даже намеренно отвернулся от путника.
– Чудик! Молчишь? Не бывало такого на этой поляне, – обсмотрел его Хомиш и даже попытался заглянуть под подрагивающую от ветерка чашечку. – Молчишь! Тогда ж возьму с собой.
Хомиш посчитал, что цветок непременно нужно изучить в оранжерее и показать мамуше. И обязательно Хранителю. Муфель дотронулся до стебля, но тут же отпрянул. Пальцы словно обдало огнем. Хомиш, что неуклюжий тюк, перевалился через раскинувшийся рядом куст вальтургия, упал на ближайший камень и возопил от боли, на пальцах мгновенно вздулись воздушные пузырьки, как от ожога.
– Ополоумел, Хомиш? – в ответ на его крики зашипел кто-то из-за камня и вслед сильно потянул за закатанный до локтя рукав. – А ну, не кричи.
Прижавшись к мшистому бочку, за развалистым валуном пряталась муфлишка в крохотной, но милой шляпке. Она прижимала пальчик к губам и шипела «тсс-с», пытаясь быть как можно незаметнее.
– Лапочка, ты! – загорланил Хомиш, увидев прямо перед собой ту, к которой шел, сбивая пятки. Он и забыл на радостях о вспухших пальцах и жалящем цветке.
– О, Хомиш, тихошенько сиди, – взмолилась муфлишка. – Не кричи, тсс-с… – и вновь выглянула одним глазком.
Здесь, под мшистым валуном, трава оставалась влажной и лоснящейся. Блестящие лепестки вальтургия покрыли землю под камнем сиреневым ковром, и крошечный детеныш змеекуса поглощал длинным языком росу с них. Земля, как можно было почувствовать, еще не совсем прогрелась и обдавала свежестью. Всего этого муфель уже не замечал. Так близко рядом с ним была самая прелестная муфлишка во всем Многомирье.
– Лапочка, да что ты? – ничего не понимая, но на всякий случай прибрав голос, попытался выяснить Хомиш. – К тебе шел! Чего тут сотворилось?
– Глупышец вовсе? Сказано, тихо посиди. Тихо – это негромко. Тихо – это вот так, – и Лапочка зашептала едва слышно: – Я только совсем чуть назад времени спряталась, и ты тут как тут, раскричался. Нас заприметят, и все. И погибель.
– А ты от меня пряталась или от кого-то другого? – произнес уже совсем тихо Хомиш, настороженно посмотрел влево-вправо и лишь сейчас обнаружил глубокие провалы в траве с северо-западной стороны. Трава была примята и спереди, и позади. Словно кто-то очень большой оставил следы на земле, покрытой влажной молодой порослью.
– О-о-о, Хомиш. Страх какой! Ну надо было мне именно сегодня пойти по неотложным делам, – наклонилась к нему и продолжала шепотом вещать Лапочка. – Что с твоими пальцами? – заметила она, как Хомиш дует на вздувшиеся пальчики. – Ничего страшного? О, радость, – выдохнула муфлишка после того, как Хомиш махнул лапкой. – Хорошо, что я надела платье зеленое, под цвет глаз. Это совсем новое. У него и крой удобный, и талию оно мою подчеркивает, ну и, как оказалось, прятаться в нем – одно удовольствие. Смотри, правда, я в нем прелесть? И смотри, как я постройнела за белоземье!
Она показала глазами на свою талию, но, сидя в три погибели за камнем, разве можно что-то рассмотреть? Хомиш попытался встать, однако Лапочка приложила палец к губам и настойчиво потянула его снова вниз, за валун.
– Сказать откровенно, не понимаю, – покачал головой Хомиш и решил уточнить: – Так ты не про платье, ты вспугалась чего? Я к тебе направлялся, глянь, а там цветок незнакомый, да еще и жалящий. А тут ты…
– Ах, ну да, конечно, – опомнилась Лапочка, привстала, вытянула тонкую шею и выглянула из-за верхушки камня, потом вновь присела, пригнувшись, и зашептала: – Ты разве не видал? Тут великантерша проходила. Не видал ее?
– Велика-а-а-антерша-а-а? – протянул муфель, окончательно забыл о пальцах да волдырях и прижал уши. – Вот так дела. Что-то мне тревожно. Ты, может, путаешь чего? – переспросил он.
– Убереги нас всех Хранитель, – подняла глаза вверх Лапочка. – Она. Точно, я видела. О, Хомиш! Зачем я ее увидела? Теперь буду бояться уснуть, так и будет она стоять перед глазами с этими полурогами, грязными ножищами. Жутчее ничего не видела. Я аж вся дрожала от страха, пока она не ушла. Все из-за зонтика. Стоило потеряться моему зонтику от неприятностей, как эти неприятности на меня навалились. Как другие муфли живут без такого зонтика? Думается мне, невозможно это. Вот как ты справляешься, Хомиш?
– Зонтик! – спохватился Хомиш и погрузил лапу в недра своей бездонной сумки, доставая потерю. Но вдруг краешки его ушей вздернулись, и оба уха развернулись самопроизвольно и заподрагивали. Зонтик выпал из его лап. – Прячься шибче, – успел шикнуть Хомиш и точным движением сшиб Лапочку налево, в куст вальтургия, а сам же зарылся под валун и сровнялся с землей. С каждой травинкой и с каждым серым камешком на ней.
Сердца муфля и муфлишки затрепетали от вида зверя, что приблизился к ним. Зверь в холке был почти в два раза выше любого муфля. Косматые его пегие бока впали. Тупая широкая морда с заостренным носом проворачивалась направо-налево. Зверь зорко осматривал поляну пронзительно-желтыми глазами. Острые длинные когти-клинки вонзались в землю. Было не разобрать, то ли он так чудовищно ужасен, то ли лютости ему придают грязная, неопрятная шерсть, волочащаяся по молодой траве, и слюна, вырывающаяся белыми струями из пасти, как из кастрюли с кипящим бульоном.
Зверь издал пугающий рычащий звук и остановился возле валуна, за которым дрожал Хомиш. Потыкался мягким мокрым носом и, широко раздувая ноздри, фыркнул.
«Фу, фу, не совайся сюда, уходи шибче, страшила, я жалящий, как и тот красный цветок. Даже не мысли меня пробовать на зуб. Кустик вальтургия, уразуми его, чтобы прочь уходил», – проговаривал мысленно Хомиш, пытаясь прогнать зверюгу.
Тот словно услышал мысли Хомиша – или куст вальтургия решил помочь испуганному насмерть муфлю и отвел внимание на себя. Скорее второе, ибо зверюга, тяжело выдувая воздух, неторопливо подошел к цветущему кусту вплотную, втянул в широкие ноздри несколько сиреневых лепестков и зашелся в чихе. Пена и слюна полетели во все стороны. Зверь чихал и чихал. Он не мог уняться.
Хомиш затаил дыхание. В нем отчаянно боролись страх за себя и страх за Лапочку.
«Сердце трусится. Поди рассуди, не соваться или прогнать зверя? Или отсидеться? Я бы не совался», – панически крутилось в его муфликовой трусливой голове. Мысль «отсидеться» победила, и Хомиш, зажмурив глаза, решил не высовываться.
Было стыдно, но жутчее было муфлю за себя. Он затаил дыхание и решил: «Будь что будет».
На его счастье, прочихавшись, зверь отошел от куста и переключил внимание на лежащий розовый зонтик.
И тут воздух взорвался от гулкого и громогласного крика, такого жуткого, что язык холода пробежался по холкам под шерсткой у обоих муфлей:
– Э-э-эй, ты где? Э-э-э-эй, Шэ-э-эм! Э-э-эй!
Зверь проворно развернулся тяжелым задом, издал утробное рычание, да такое, что все, кто утаивался до сей поры под валунами, все, кто копался в траве и собирал нектар для меда, все чешуйчатые, крылытые и хвостатые разбежались врассыпную и разлетелись. Мимо Хомиша пронеслись с беспокойным жужжанием золотистой стайкой пчелоптицы и несколько норн с ними. Они метнулись, стрекоча крошечными перепончатыми крылышками, и растворились за горизонтом. А громогласное трубное: «Э-э-эй, Шэ-э-эм, где ты-ы-ы?» – повторилось троекратно.
Зверь схватил в зубы зонтик, явно предпочитая появиться перед глазами своего хозяина хоть с какой-то добычей, и был таков. От него остался только щекочущий ноздри мокрый звериный запах да ужас в муфликовых головах.
Хомиш и Лапочка не решались выглянуть из своих убежищ и еще некоторое время прислушивались. Пугало все. Но, наконец, установилось спокойствие. Первой из кустов показалась шляпка на голове Лапочки.
– Хомиш, Хомиш, жив ты там? – зашикала муфлишка и стянула свою шляпку.
– Жив. Едва жив, – процедил стыдливо Хомиш.
Оба с оглядкой вышли и уселись на спасительный валун. Хомиш еще дрожал, а Лапочка принюхивалась к шляпке и морщила аккуратный носик.
– Нет, ты видал, ты видал?! Фу-у-у, он своим мерзким чиханием попортил шляпку. Это чудище попортило мою дивную новую шляпку. Жутчее не придумать. Не упасть бы в бомборок от этого запаха. – Лапочка поднесла шляпку Хомишу под самый нос, тот сумел не отстраниться. – Понюхай, Хомиш, пахнет?
Хомиш не хотел расстроить Лапочку и промолчал.
Молчать о правде и говорить неправду – это разные вещи. Об этом знает каждый муфель.
Ничего не сказать – это значит не обидеть. А произнести заведомую ложь… О, так не принято у добрых муфлей. Муфли всегда говорят правду и только правду. Ну, либо тактично молчат. Таков закон.
Вот и Хомиш промолчал и стал что-то искать в своей бездонной сумке.
– Уж не шляпку ли ты там пытаешься сыскать? – оживилась Лапочка и поникла после того, как Хомиш ответил, что надеялся найти остатки успокаивающего чая от мамуши, но нашел только напиток бодрости. – Мало того, что это чудище утащило мой зонтик, так я сейчас еще и отвратительно некрасивая, – вздохнула Лапочка. – И, верно, пахну прегадко.
Ей хотелось плакать, но она сдерживалась и изредка трогала указательным пальчиком нос.
– Как бы не расплакаться. Нельзя. Я когда плачу, такая становлюсь неприятная, и кожа краснеет. Нет, плакать нельзя сейчас, – бормотала немного растерянная Лапочка. На нее это было не похоже. Обычно находчивая и смелая, она сейчас неприкрыто куксилась. Хомишу стало так стыдно, как никогда, и даже куст вальтургия смотрел на него с осуждением.
– Тебе кажется, – наконец решил он успокоить Лапочку. – Ты красивая. – И совсем тихо добавил: – Для меня всегда красивая.