Последний Хранитель Многомирья. Книга первая. Пока цветёт радостецвет
– Разве раньше он спрашивал? – поинтересовался Хомиш и подвернул лапы под себя, располагаясь удобнее. – Хранитель и на праздники-то не прилетал ни в одну из деревень уж поди сколько лет. К тебе только и наведывается, а про муфлей как и позабыл. Все говорят.
– Правду говорят, – подтвердила мамуша и закивала. – Знаешь, малуня, стал он будто болезненный и тревожный. Чую, он прилетал за чем-то еще, а вот зачем, как разобраться? Выспрашивал про тебя. Как твои пальчики? Зажили после настоя ковынь-травы?
Хомиш глянул на пальчики, что обжег неизвестный цветок. Волдыри сошли, и боль совершенно утихла. Афи тоже подлетела удостовериться, и муфель показал лапу обеим. Афи поджала хоботочек.
– Вот и славно, – отметила мамуша и повторила: – Хранитель, говорю, и про тебя выспрашивал.
– Мамуша, – Хомишу это польстило, и он заерзал в кресле, – если Хранителю надо отвезти чаев, так я отвезу. Мне интересно будет ему рассказать о новых цветах, если позволит.
– Что-то нашел? – отвлеклась мамуша от стряпни, развернулась к сынуше и обтерла лапки о фартук. – Ну, что молчишь, малуня? Давно я не ходила никуда дальше нашей деревни и храма. Расскажи хоть, что нашел, кого видал?
– Видал Лифона, – вспоминал и перечислял Хомиш. – Встретился с Лапочкой.
Мамуша достала из печки большую полку с аккуратно разложенными круглыми пышмами, обсыпанными лепестками. Готовая сдоба благоухала. Мамуша потрогала одну из самых удавшихся, похвалила пышмы и облизнула пальцы.
– А чудище? Про чудище забыл? – прожужжала Афи, делая круг над сладостями.
– Афи! – поднял глаза к потолку и шикнул Хомиш.
– Чудище?! – полка с грохотом выпала из лапок мамуши. – Что еще за чудище? А ну шибче рассказывай!
Пышмы, подскакивая, раскатились, и Афи спешно кинулась собирать их с пола.
– Шеликантер и шмедведь. Это были шеликантер и шмедведь, – попыталась объяснить норна с набитым ртом.
– Час от часу не легче! Великантер и ведмедь. Два чудища! – мамуша осела на кривоногий стул.
– Сказать откровенно, и нам было не до смеха, – разъяснял сбивчиво Хомиш, тоже устремившийся за разбежавшейся выпечкой. – Все обошлось, – посматривал он на встревоженную Фло Габинс, складывая сдобу обратно на противень. – Они нас не приметили.
Мамуша напрочь забыла, что первая партия пышм испорчена, что вторая полка внутри, и комнату уже заполняют не ароматы сдобы, а запахи обуглившихся головешек. Она строго отчитывала Хомиша, вернувшегося в припечное кресло:
– С чего вдруг великантерам шататься по нашим полям? Ни к чему, и чтоб ведмеди окаянные плутали промеж деревень. Не пугайте мамушу. Хомиш, что-то еще стряслось? Великантер в муфликовых деревнях! Со времен древних пращуров такого не бывало. Да вообще никогда такого не бывало на моем веку. Их дело сидеть там, в Загорье, и охранять, чего там они охраняют. Кто бы ведал их темные дела да что за помыслы за рогатыми каменными их лбами. А это верно были великантер и ведмедь?
Хомиш только хотел успокоить мамушу, но за него ответила норна. Афи лакомилась и изредка присоединялась к разговору:
– Точно! Хоботком клянусь, – тараторила она и между словами продолжала запихивать в себя крошки, уже порядком раздувшись от сладкого. – Норны видели. А норны знают, что говорят. Норна Кух, которая видела, передала норне Юби, а норна Юби передала всем остальным норнам, что это мог быть и великантер.
Мамуша ругнулась еще раз на чудищ, схватилась за голову. Чепчик, венчавший ее, примялся и жалостно обмяк.
– Все поведать Хранителю! Сердце чует, за этим он и прилетал. Ты ему перескажешь, когда прилетит? Ничего не утаишь от Хранителя? Обещаешь, Хомиш?
Хомиш угукнул.
– А еще шибче пообещай, успокой сердце мамуши – не будешь пешком уходить далеко за деревню. Никогда! Слышишь, малуня?
– Мамуша, – попытался объясниться Хомиш, – что может навредить в Многомирье? Там, где поля радостецветов цветут до горизонта? Ну носят норны слухи про Загорье и морок в пещерах, но это же сказки, чего их опасаться-то? Великантеры далеко, им не перебраться через великие горы. Пески печали… – Хомиш задумался на мгновение, – так и они от всех деревень далеко, не дойти. Что еще? Ведмеди? И не ведмедь был, может, то чудище.
– А может, был и не ведмедь, – подхватила Афи. – Норна Юби, когда рассказывала всем остальным, обронила, что это может быть как раз и не ведмедь. А невиданное существо из мира людышей. Или что еще морочное, или фаялит какой чудный…
Комната начала заполняться черным дымом, и Фло вскочила к печи.
– Малуня, – она наскоро вытащила вторую полку из печки. На полке лежали только черные крошечные головешки. – Жизнь, она такая хрупкая. Хрупче жизни только мир и счастье. А Многомирье растет, и оно такое огромное, такое непостижимое, что порой мы сами не знаем, что может в нем сотвориться. А потому всегда держи ушки востро, даже здесь, в самом уютном мире.
– Даже в нашем большом пне?
– Вот только в нашем большом пне ты и в полной безопасности. Полно, малуня. Мамушино сердце совсем всполошилось, и воздух стал черным. Пока разгоню гарь несусветную, принеси-ка из храма корзину ягод непечалиуса. Надо б успокоиться. Сварю чай спокойствия. Сегодня без чая спокойствия не обойдемся.
Глава 7. Бабочки тревожных снов
Развешанные между кухонными полками и буфетом свежие, еще не пожелтевшие охапки трав и веток перешушукивались, покачиваясь от теплого сквозняка. Афи застряла в них крыльями, но выбралась, разворчалась и была такова. Час стоял предвечерний, папуша Фио задерживался на полях, и на кухне Хомиш и мамуша Фло по-прежнему оставались вдвоем.
Фло копошилась над соломенными корзинами, что Хомиш принес из храма. Любимое занятие не терпело спешки. Много времени отнимала работа в храме Радости, но чаеварение и изготовление напитков – без этого невозможен ни один день Фло Габинс.
Она тщательно выбирала чистые листья, зарываясь лапами в круглую корзину с витыми мягкими ручками. Осматривала и откладывала хрупкие соцветия, жухлые сморщенные ягоды и ровные стебли, доставая их из другой – квадратной – корзины с невысокими бортами. Причмокивала и изредка переговаривалась с Хомишем, что сидел за ее спиной и, взобравшись с лапами на папушин стул с высокой резной спинкой, изучал темные пятна, появившиеся на домашнем радостецвете.
– Смотри-ка, дыра, – сокрушалась Фло Габинс, – опять большеухи пробрались в храм и прогрызли корзины. Ох-ох-ох, попотчевались составом для спокойствия. Надо бы в храмовой кладовой все корзины просмотреть, – продолжала она, не отрываясь от отсчета ингредиентов. – Сбилась, сколько ж уже положила? Семь веточек вагустры. Нужно еще одну и четыре луноцвета. Листья позабудки и десять веточек негрустина. Три жмени ягод непечалиуса. Ирис, а куда запропастился ирис?
Мамуша закидывала по очереди травы, цветы, ягоды в бурлящую в чане воду. Каждый новый ингредиент посуда встречала доброй порцией густого пара.
– Мамуша, и мне чая, – оторвался наконец от радостецвета Хомиш и придвинулся вместе со стулом к столу, где орудовала травница. Он сложил крест-накрест лапы, водрузив их вместе с локтями на стол и уместив сверху подбородок с ямочкой, и стал наблюдать, как волшебничает мамуша.
– Хомиш, ты уже пил сегодня чай спокойствия, – мамуша на миг замерла и приостановилась в новом коротком походе от трав к бурлящей на печи посуде. – И тебя все еще что-то тревожит?
– Тревожит. Радостецветы болеют, разобраться мне б, отчего. Вот и папуша отмечает – беда-беда на полях с цветами радости. Просыпаться не хотят.
– Может, им корни грызут большеухи? Надо подсказать Фио… А чего? Глянь, как мои корзины и мои запасы трав, – мамуша охнула, повернулась к Хомишу и протянула в лапке попорченные веточки и разгрызенные засушенные плоды. – Что за белоземье было? Голова кругом.
– Мамуша, белоземье было впрямь не как иные, – осторожно произнес Хомиш. Его ушки прижались, а подбородок глубже врезался в удобно лежащие на столе скрещенные лапы. – В это белоземье ко мне прилетало так много бабочек снов. И прилетали черно-красные.
Фло пристально окинула Хомиша тревожным взглядом.
– Всегда помни, малуня – какой бы злой сон не пришел, главное, вовремя от него проснуться. Всегда так делай, когда к тебе прилетают черно-красные бабочки.
– Я-то помню, – откинулся на спинку стула Хомиш. – В это белоземье снов было больше. Иные узнавал, и просыпаться не хотелось. Эти сны теплые и пахнут скусно, как эти пышмы твои. – Хомиш втянул воздух, словно снова погрузился во вкусные сны. – Но в первый раз прилетали и такие, каких я в жизни не смотрел. От них и просыпался несколько раз, как ты и велела. Один раз даже вставал и слышал, как ты беспокоилась о чем-то, а папуша спорил. Сказать откровенно, почудилось – вы ссоритесь. Но потом смекнул – это тоже сон. Вы же с папушей не ссоритесь.
– Малуня, никто в муфликовых деревнях не ссорится, и мы нет. Зачем это? Муфли живут долго, но муфли очень мудрые, и они не тратят время на глупости. Не по нам это. Мы лучше потратим время на вкусную еду, на сердечную беседу, на добрый праздник или на то, чтобы обнимашкаться.
Мамуша была права, здесь такие долгие времена стояло спокойствие, что никто и не мог вспомнить, а было ли когда-то в этом славном огромном мире по-иному. Даже злые сны редко прилетали к обитателям Многомирья.
Но при этом мамуша вздохнула так глубоко и беспокойно, что даже росток радостецвета в горшочке затрепетал.
– Мамуша, мне не уразуметь, что ж изменилось. Но с тех пор, как проснулся, каждый день мне чудится и страшным, и захватывающим. Вот как ты. И спокойная ты, и тревожная. Все от того, что просто я повзрослел?
Мамушина грудь снова всхолмилась от глубокого вздоха. Хомишу не понравилось, как почтенная муфлишка закусила губу и стала теребить и комкать веточку вагустры.
На кухне булькал отвар, сухо шебуршали подвешенные на цветные ленточки зеленые припасы главной травницы, и тихо потрескивал огонь в печи. Кто-то чихнул во дворе и поскребся вроде бы в окно, заигогокала вспуганно новая каняка папаши Фио в стойле, но затем снова все затихло.
Мамуша как не обращала внимания на все эти звуки и молчала. Хомиш попытался сам понять, что же так тревожит его все время с самого первого мгновения пробуждения, что каждую минуту поедает изнутри? «Видно, это моя трусость», – предположил мысленно Хомиш, и бутон домашнего радостецвета как будто кивнул в знак согласия.
Он надеялся, что проснется другим Хомишем. Тем Хомишем, которого мамуша не будет называть малуней. Тем Хомишем, которым будут гордиться папуша и Фрим, тем Хомишем, на которого Лапочка будет смотреть не со снисхождением, а с обожанием.
– Кто бы ведал, что случилось, – заговорила наконец мамуша, словно нашла единственно подходящий ответ. – Может, повзрослел не ты. Может, повзрослели все в нашем Многомирье. И мы, и наши жилища, и наши мысли. И даже само Многомирье.
Голова Хомиша склонилась. Мамуша еще помолчала и сказала:
– Не дело это, в добром жилище тревогу кормить. Полно тревожиться и сомневаться. Вырос мой малуня. Хоть и не смогу признаться себе, что такой взрослый. Такой взрослый, что наверняка скоро захочешь подарить любоцвет какой-нибудь прелестной муфлишке. Да, малуня? – хитро посмотрела на своего сынушу Фло Габинс и подмигнула.
– Мамуша, – пуще прежнего вздохнул Хомиш и посмотрел на мамушу исподлобья, – ты опять называешь меня малуней…
– Но вокруг же никого нет. Обещаю – буду называть тебя малуней, только когда вокруг ни души, – и мамуша попыталась забыть о том, что все сегодня чрезвычайно не так, как всегда, и даже воздух словно стал гуще и начал менять оттенок, как это делают муфли, когда меняется их настроение. Она потрепала Хомиша по грубой шерстке на затылке и махнула в воздухе лапкой, как если бы тревожные мысли обрели плоть и как норны жужжали и летали вокруг нее. – Ириса нужно побольше. Ты знаешь, что слово «ирис» идет от слова «радуга»? Ирис обязательно нужен для чая спокойствия.
– Мамуша, я смекнул, – вдруг оживился погрустневший Хомиш, шкурка муфля изменила цвет, – мне не нужен чай спокойствия. Мне нужен чай смелости.
Мамуша порадовалась такому преображению.
– Хомиш, – подошла она и погладила его по голове, не выпуская из лап веточку, – запомни, чай не подарит тебе вечной смелости. Любой мой напиток поможет тебе на жалких несколько мгновений. Тебе не нужен чай смелости, поверь.
– А что нужно? Мамуша, я чувствую себя трусливым. Таким ничтожным. Я… – искал слова Хомиш и смотрел на мамушу снизу вверх, – когда… тогда… как мы встретились с чудищем, повел себя не так…
– Как ожидала Лапочка? – подхватила Фло Габинс и снова подмигнула влюбленному муфлю.
– Ага, – вытолкнул Хомиш из глубины души.
Хомиш вымучил это «ага», но что оставалось делать? Его шкурка снова выдала правду за него.
– Ты смел, малуня. Верь сердцу мамуши. Часометр тикает и всему отмеряет свое время. И давай-ка оставим все эти нерадостные разговоры и соберем побольше чая спокойствия. Он всем сейчас не помешает. Неспокойно вот тут, под нагрудником. И Хранителю наварю.
– Мы видели глифа Хранителя. Когда он опять прилетит, мамуша?
– На праздник, надеюсь. Хомиш, ты ему отвезешь приглашение. И все тревоги ему поведаешь, и про черно-красных бабочек, и про чудище, и про все. – Хомиш кивнул согласно головой. – Вот и знатно. Да, Хомиш, как это мы не подумали! Праздник! – мамуша даже вильнула пышной юбкой вправо-влево от предвкушения. – А на праздник нам нужен будет эль. Даже отлегло. Ты же знаешь, что эль я люблю варить больше, чем чай спокойствия. Ведь чай спокойствия нужен в минуты грусти, а эль – в минуты радости. Не дело муфлям варить что-то для грусти. Правда, малуня? Все отложат работу. Соберутся на храмовой площади. Заведем наш патифон. Муфли наденут свои праздничные шапочки, новые красные ботинки и лучшие наряды, поставим громадный праздничный стол, накроем его самой белой скатертью-вышиванкой. Слетятся норны и гости, все рассядемся, будем пить эль, а потом плясать кафуфлю и петь.
Хомиш ничего не ответил, но мамуша уже его и не слушала, она уже пела свою любимую песенку радости и виляла юбкой, будто уже танцует:
– Печали нет и страха нет,
Когда цветет радостецвет.
Покроет радость, как эфир,
Весь верхний мир,
Весь нижний мир.
Нет зла, болезней, нет вражды,
Когда в полях цветут цветы…
Хомиш смотрел, как мамуша теперь легко, не по ее годам, перемещается по кухне между добротным обеденным столом, шкафчиками цвета молодой травы и расписным буфетом, на котором птицы и лалани пританцовывали вслед за приободрившейся Фло Габинс.
Ее юбка уходила влево, и она лихо поддевала крышечки пузатых звонких баночек. Ее юбка улетала вправо, и она порхающими движениями доставала и перемешивала листики, цветки, стебли, бутоны, ягоды.
Хомиш обожал наблюдать. Он не впустую глядел, как иные муфли. Он видел. А ты ведь догадался уже, мой дорогой читатель, что глядеть и видеть – не одно и то же.
Муфель Хомиш любил следить за тем, как засыпают радостецветы, как открываются под его внимательным взглядом радостениевода новые растения. Как мамуша готовит свои чаи и записывает самые удачные рецепты в толстую, уже покрывшуюся цветом старости книгу.
Он замечал, что у всего есть свой цвет: у детскости, молодости, старости. У муфлей, растений, глифов, земли.
У рождения, расцвета, умирания.
У мамушиных одежд тоже был свой цвет. Для приготовления завтраков она надевала белый фартук. Для работы с отварами да чаями – зеленый в цветочек. Для праздников у мамуши было особое розовое платье.
И у муфлей свой цвет. Точнее, два цвета. Фиолетово-сиреневый и бесцветно-серый.
Фиолетовые, сиреневые – это все честные, светлые и добрые муфли, живущие чинно да по муфликовым законам.
А стать бесцветным для муфля страшнее страшного.
Стать бесцветным – это практически значит для муфля то же самое, что и сгинуть.
Хомиш вернулся из своих мыслей, тревога окончательно покинула его сердечко, и он уже хотел пойти в оранжерею, но дверь распахнулась, и в комнату ввалился папуша. Довольный, громкий и грязный. Веточки в охапках зашелестели приветственно, а края мамушиных губ и ушек поднялись вверх.
– Стоит произнести «эль», и Фио здесь как здесь! – вместо приветствия произнесла мамуша.
– Моя Фло варит эль! Ой-ля-ля! – Папуша Фио всегда заполнял собой любое пространство, в котором оказывался. Вот и сейчас он будто не землю и грязь занес на сапогах, штанах и кожаном жилете, а вернул в жилище вместе с предвкушением праздника что-то легкое и игриво посверкивающее, как ночные огоньки. – Флошечка наварит эля? – потер лапы и подкрутил правый ус Фио Габинс, скинул сапоги и прищелкнул языком.
– Заходи шибче, Фио. Будет скоро и эль, – расплылась в улыбке мамуша Фло. – Но! – она подняла указательный палец вверх. – Эль для праздника.
– Эль! – приобнял мамушу Фио. – Расчудесно, Фло! Верно, праздник будет особенным. – Где бы ни заходила речь об эле, папуша Фио всегда появлялся в тот самый момент. Как если бы слово «эль» было каким-то заговорным словом, которое вызывало сразу и папушу. – Фло, моя дорогая! Что за славная моя Фло!
– И даже теперь повторяю – эль для праздника.
– А разве сейчас не праздник? Всегда, когда я вижу свою женушку, для меня это праздник.
Мамуша прыснула, и ее шкурка приобрела розовато-алый оттенок. Она прижала ушки и громко чмокнула папушу в щеку, а Хомиш со спокойным сердцем удалился заниматься всеми теми удивительными цветами и растениями, что обнаружил во время своего путешествия.
Глава 8. Чрезвычайно важная работа
Так странно, мой дорогой читатель, но время в белоземье обычно тянется, как дерево бесконечности без кроны и листвы. Ни конца ни края. Смотришь, смотришь, а его необъятный ствол длится, длится, длится и в высоту, и вширь. Может показаться, что предела у него нет. Ствол нескончаемый, да и только. И грустно от этого и безысходно.
Но зато в пору цветолетья время прошмыгнет мимо – и не заметишь. День за днем пролетают, как самая быстрая норна. Ты скажешь, что так обстоят дела не только в Многомирье, но и в мире людей? И будешь прав.
Цветолетье – время быстрой радости, ярких снов и самого любимого муфликового торжества. Любимого и главного.
Рано утром мамуши суетились и пытались растолкать домочадцев на работу. Но когда уже близится праздник Большой Радости и воцарения вечного мира, к муфлям прилетают особенно яркие бабочки снов. Те, что приносят на крыльях радужные переливы. Каждый муфель любит их.
– Просыпайтесь! Просыпайтесь! Все поля засохнут, вся радость увянет! – звучало отовсюду. – Радостецветы соскучились по пыльце. Кто будет все поля будить?!
В жилище Габинсов тоже никто не торопился просыпаться и вспугивать крылаток, сидящих на муфликовых лбах до той поры, пока не заканчивался сон. Прогнать их раньше – значило нарушить ход преприятнейшего видения.
Муфли любят работать, но и поспать тоже любят.
– Все, все, все! Э-э-эй, сонюшки! – разорялась мамуша Фло, обвязываясь белым фартуком с мелким кружевом понизу. – Стыдоба лежать, когда солнце выше крыши встало. А как стяну все одеяла?! Скидывай лапы с кровати, каждый муфель в этом жилище!
Мамуше отвечал дружный храп, доносившийся из комнат. Сегодня отвечать на утренние стенания Фло охотников не находилось. И бабочки уютно сидели на лбах, ушах и волосах.
Только мурчал Поюн и норна Афи составили мамуше компанию. Поюн, уставший гонять солнечного скоропрыга, утихомирился и умывался, сидя на подоконнике рядом с радостецветом в горшочке. Афи сновала туда-сюда по дому и прыскала от смеха при каждом настойчивом крике мамуши, заглядывая в раскрытые рты сладко спящих.
– Все одно всех побужу! Ну, держитесь! – не выдержала и завопила мамуша Фло. – Недосужно мне с вами вошкаться. Нынче мамуша работает в храме. Стягиваю книгу, готовлю чай. Сами виноватые, и потом никто не хмурится!
Мамуша обтерла лапки в муке о фартук. Подтащила добротную тяжелую табуретку к буфету, открыла створки, привстала на цыпочки, нащупала на верхней полке увесистую «Книгу чаев да отваров мамуши Фло», открыла и пробежалась глазами по содержанию. Ноготком отметила страницу «Чай для пробуждения».
– Последний раз предупрежда-а-а-аю! Афи, что ж? Спят?
– Все как один, – доложила Афи.
– Кончено! Будем заваривать чай просыпания. Афи, где у нас чайник от бабуши Круль? Вот он, любимый мой чайник, – мамуша схватила большой чайник, расписанный наивными цветами и существами, отдаленно напоминающими пчелоптиц.
– Хоботком ручаюсь, пчелоптицы у бабуш-ш-ш-ши Круль получаются милейш-ш-ш-шими, – в сотый раз прожужжала похвалу волшебной посуде Афи.
– Афи, ты говоришь так всегда, как достаю ее. Что ж, яснее ясного. У самой сердце улыбается. А уж чаек из нее… у-у-у, знатный. Во все уши влетело?! – еще раз удостоверилась мамуша в том, что никто в доме не встал.
Фло нарочно громко поставила чайник на печь. Испуганные пчелоптицы разлетелись с его боков и перенеслись на пузатые кружки, любимые домочадцами, придерживая лапками чуть прихваченные жаром печки нарисованные попки. Чайник, на котором остались только нарисованные цветы, запыхтел.
– Всем пить чай, – разговаривала мамуша непонятно с кем, то ли с Афи, то ли с волшебной посудой бабуши Круль, то ли сама с собой. – Велено было вставать, так нет же, – мамуша ворчала и перемешивала деревянной лопаткой заварку. – Сейчас все у меня и пробудятся, и на поля полетят. Шибче норн полетят. Афи, а ну набирай в хоботок.
Афи залетала во все комнаты, прыскала чаем из хоботка на спящих и мгновенно испарялась. Вслед за этим на кухню повыскакивали по очереди: Фио Габинс из родительской спальни, Фрим из своей комнаты, и самым последним, припрыгивая и запинаясь, сошлепал с лестницы Хомиш.
Взбудораженные домочадцы громыхали, возмущались, махали лапами, пытаясь отомстить виновнице столь недоброго пробуждения. Но поди поймай юрливую норну, поджавшую хоботок и визжащую под потолком между пучками трав!
– Утрите мокрые мордочки, и шибче все на кухню. А ну у меня! – мамуша утихомиривала взбунтовавшуюся ватагу, сквозь смех глядя на всклокоченные волосы и выпученные глаза. Надо сказать, что Фло Габинс – муфлишка строгая, но добрая. Как и положено главной в деревне храмовнице и травнице.
Ей ли не знать, что нужно каждое утро открывать на полях каждый цветок! Самая важная для всех муфлей работа. Не всякий радостецвет сам поднимает тяжелый ярко-желтый бутон и раскрывается для того, чтобы норна нырнула внутрь и стряхнула со своих шерстинок пыльцу радости. Ту пыльцу, которую она тщательно собирала и несла. Ту пыльцу, которую на следующий день радостецвет приумножит внутри своего соцветия и выпустит вверх, в дождевые облака. Это чрезвычайно важно не только для Многомирья, но и для мира людей. Хотя люди даже не ведают об этом. Но какая разница? Главное, что об этом ведают в Многомирье.
– Поели? Шибче на работу, засони! Чего вы сегодня такие, – бередила семью мамуша. – Фио, покажи пример сынушам.
– Фло, что ж за канитель?!– возмущался и потирал живот папуша, пытаясь ухватить еще один оладушек. – Надо непременно перед работой набить брюшко, да посытнее и в спокойствии.
– Во сне вы животы не набили? – возмущалась Фло и суетилась. – Проспали! Хранитель вас не видит! Фрим, чего стоишь? Ты сегодня с папушей. Фио, а ты чего? Бригады уже заждались. Ну не смотри на меня так! В сумке уже все приготовлено – чай бодрости и оладушки. Сегодня они с яблочками.
– С яблочками. То-то я почуял – вкусные как никогда. Хороши с яблочками, – папуша сопел и продолжал копошиться с одеждой. Сегодня он был копошливее обычного, не в пример мамуше. Фло порхала по кухне, накидывая бездонные сумки со снедью на домочадцев, и подбадривала каждого из них. – Как жи ж, – нерасторопно обувался папуша, – напилась, кажись, волшебного чая с утра, вот и бодрая, словно тебе всего пятьдесят лет, а не твои семьдесят три.
– Семьдесят три еще молодость. Я и в сто, да и в сто пятьдесят буду как норна, юркая да сметливая.
Папуша Фио широко улыбнулся, «ойлялякнул» и прихлопнул женушку по юбке. В отличном расположении духа он вышел на задний скотный двор и, припевая: «Флоша-Флошечка моя, что за душка, ой-ля-ля», – накинул на любимую белую каняку синюю упряжь. Гордо вывел со скотного двора. Яркая добротная упряжь каняки бригадира была видной. Он купил ее в позапрошлое белоземье в ярмарочном квартале деревни Сочных Лугов. Долго торговался, но прикупил за две монеты, и с той поры упряжь стала его приметой и особой гордостью.
Деревня Больших пней загудела и закипела работой.
Папуша Фио припевал и поглаживал изредка короткую бородку. Он вел бригады рабочих муфлей, восседая и покачиваясь на своем жеребчике. Стаи рабочих норн летели за ними. Нужно было расставить на каждое поле свой отряд. Дорога была шумливой. Неусидчивые и беспокойные норны в пути делились новостями и сплетнями, которые они насобирали вместе с пыльцой радости. Работники переговаривались, пели или внимательно слушали их болтовню. Иногда новости были такими интересными, что то там, то здесь раздавались цоканья и восклицания: муфли уточняли или дорасспрашивали мелких болтушек.