Манчестерский либерализм и международные отношения. Принципы внешней политики Ричарда Кобдена

Посещение Испании совпало с важным событием в королевской семье (впоследствии лорд Пальмерстон придал ему слишком большое значение, что вызвало серьезные трения между Англией и Францией): 10 октября королева вышла замуж за своего кузена дона Франсиско де Асиса, герцога Кадисского, а ее сестра, инфанта, – за француза, герцога де Монпасье. Чета Кобденов получила пригласительные билеты и присутствовала на этом торжестве. Также ради опыта Кобдены побывали на корриде и к своему неудовольствию обнаружили среди зрителей архиепископа Испании.

Рим Кобден посетил во время карнавала и не удержался от сравнения благопристойности и изящества итальянского маскарада и прочих увеселений с буйным и нелепым поведением английских участников карнавала. Эти последние, видимо, спутали праздник с предвыборным митингом и осыпали друг друга целыми лопатами конфетти из мела «с задором и упорством землекопов». Если устроить такой карнавал в Англии, опасался Кобден, то «начнут с леденцов, перейдут к яблокам и апельсинам, продолжат картофелем, а закончат, наверное, камнями». Кобден получил аудиенцию у папы (Пия IX, избранного 18 июня 1846 г.), которого нашел человеком «искренним, добросердечным и достойным», который «обладает хорошим здравым смыслом и правильно судит о вещах». Во время беседы Кобден осмелился привлечь внимание понтифика к жестокости испанской корриды и заметил, что неуместно предлагать подобные зрелища «в честь святых по церковным праздничным дням». Он с облегчением убедился, что папа благосклонно отнесся к его замечаниям.

В Вене Кобдена принял князь Меттерних, который «пустился в пространные рассуждения о расовых различиях и особенностях национального антагонизма в Европе… Почему Италия по-прежнему питает добрые чувства к Франции, хотя эта последняя причинила ей много вреда? Потому что две эти нации принадлежат к одной расе. Почему между Англией и Францией такая застарелая вражда? Потому что в их лице столкнулись тевтонская и латинская расы». Кобден отметил неприязнь Меттерниха к Италии и добавил: «Мне бросилось в глаза, что его позиция сродни той, которую описывает Ларошфуко, когда говорит, что мы никогда не прощаем тех, кому причинили несправедливость».

Фактически управлявший страной престарелый князь, видимо, предложил своему собеседнику лично убедиться в том, что австрийская политическая система лишена недостатков, и ознакомиться с жизнью людей. С небывалым оптимизмом Кобден высказал о перспективах государственного управления более высокое мнение, чем то, которое имел впоследствии: «Он, вероятно, последний из тех лекарей государства, которые, обращая внимание лишь на внешние симптомы недугов страны, день за днем удовлетворяются лишь поверхностными средствами лечения и никогда не пытаются заглянуть глубже, чтобы обнаружить источник зол, поражающих социальную систему. Этот тип государственных деятелей уйдет вместе с ним, поскольку о том, как работают правительства, теперь известно слишком много, чтобы позволить им обременять людей старыми методами управления».

Встречался Кобден и с князем Эстергази, который 20 лет занимал пост посла в Лондоне. По-видимому, они беседовали на похожие темы, но князь, вероятно, не был вполне искренен, когда заметил: «Дипломатия, основанная на старой системе, – это сейчас чистое жульничество, поскольку мир слишком хорошо осведомлен обо всем, что происходит в любой стране, чтобы позволить послам затуманивать суть дела». Хотя Кобден энергично боролся со «старой системой» дипломатии, ему суждено было до конца жизни наблюдать доминирование этого «жульничества».

В Германии Кобден значительное время провел в Гамбурге, Любеке и Штеттине. В Берлине 180 сторонников свободы торговли пригласили его на неофициальный банкет, на котором, однако, по немецкой привычке, произносились политические речи; за разговорами трапеза растянулась на три часа. Суждение, высказанное Кобденом (правда, не его собственное) о прусском короле Фридрихе Вильгельме IV, четко лаконично: «Говорят, он способный, но импульсивный и к тому же непрактичный».

Русскую границу Кобден пересек в обществе польского еврея, русского подданного, который ободряюще заверил его, что русские дворяне – «варвары», а польские – «цивилизованные негодяи», и добавил, что если «у русских есть хоть какое-то уважение к истине, то у поляков его нет». О тактичности своих соотечественников за границей Кобден со слов атташе посольства в Санкт-Петербурге рассказал следующее. Английские члены англо-русской коммерческой ассоциации никак не могли понять, почему их русским коллегам не понравится исполнение мелодии «Правь, Британия!» на заседании этой международной организации.

За год путешествий Западную Европу захлестнул поток революций. Троны рушились, короли и министры бежали из своих стран, и на время воцарялась демократия. Кобден не предвидел этих потрясений. Впрочем, что гораздо менее извинительно, не предвидели их и дозорные британских дипломатических твердынь, воздвигнутых во всех европейских столицах для более тщательного наблюдения за событиями и информирования государственных деятелей дома.

Бурные события застали Кобдена погруженным в личные дела. Пока он находился за границей, друзья из числа сторонников свободы торговли закрыли его пошатнувшийся бизнес, уладили все проблемы и позаботились о будущем. Часть собранных по своего рода национальной подписке денег (всего примерно 75–80 тыс. ф. ст.) Кобден использовал на выкуп семейной фермы в Данфорде, где впоследствии построил более просторный дом. С характерным для Кобдена пренебрежением к традиции и обычаям и со свойственным ему чувством справедливости он, едва вступив во владение своим небольшим имением, распорядился выкорчевать все живые изгороди, разрешил арендаторам снести все ограды, истребить кроликов и зайцев; своим работникам он позволил ставить ловушки на этих расхитителей добра и попросил без колебаний использовать пойманных себе на пропитание. Также он осушил все участки, которые в этом нуждались, и в довершение всего снизил арендную плату, чтобы люди могли выдержать падение цен на их продукцию, вызванное иностранной конкуренцией.

Что касается дальнейшей парламентской карьеры Кобдена, то мы отметим здесь только самые важные события. На всеобщих выборах осенью 1847 г. Кобден вновь выступал от Стокпорта – правда, как пассивный кандидат, поскольку все еще был за границей, – и был выдвинут не только в этом избирательном округе, но, без его ведома, и в Вест-Райдинге. Он принял честь, оказанную либералами Йоркшира, которые пригласили его в свои ряды, и представлял этот большой промышленный округ два срока парламентских полномочий. В течение этого периода премьер-министром сначала был лорд Джон Рассел, которого в 1852 г. сменил лорд Дерби. Тем временем Пиль умер в результате падения с лошади 29 июня 1850 г.

Однако задолго до того, как истек второй парламентский срок, Кобден стал все больше ощущать отсутствие взаимопонимания с политическими кукловодами из либеральной партии по большинству важных вопросов, не связанных со свободой торговли. Он пришел к убеждению, что находится не на своем месте. Он ставил новые вопросы, но не находил того отклика у старых друзей и коллег, на который рассчитывал. Самым главным среди всех вопросов было невмешательство[5]. Опыт зарубежных поездок укрепил недоверие Кобдена к Министерству иностранных дел, к политике вмешательства и запутывания, с которой министерство под влиянием лорда Пальмерстона отождествлялось на протяжении доброй половины поколения. В 1850 г. он писал своим избирателям в Вест-Райдинге: «Без всякого преувеличения могу, пожалуй, сказать, что мало кто из англичан имел лучший случай, чем я, ознакомиться с последствиями воздействия нашей внешней политики на другие страны. Я проехал по всей Европе, пользуясь редкой возможностью одновременного и свободного доступа к придворным кругам, министрам и популярным общественным деятелям континентальных государств. Я возвратился в убеждении, что вмешательство нашего Министерства иностранных дел во внутренние дела других стран наносит вред интересам тех, к кому я питаю симпатии, – я имею в виду народы этих стран. Наше вмешательство порождает неоправданные надежды, побуждает к преждевременным действиям, приучает полагаться на внешнюю помощь там, где нужно опираться на собственные силы. Я обнаружил также, что принцип вмешательства, который мы санкционировали нашим собственным примером, без особых сомнений проводится в жизнь другими правительствами ради противодействия нам, что порождает по меньшей мере такие же последствия».

Олицетворением прискорбной политики был лорд Пальмерстон, и Кобден поневоле втянулся в полемику (конец ей положила лишь смерть) с этим властным и высокомерным государственным деятелем, которого искренне считал злым гением английской политической жизни. Во всех позднейших, уже официальных ораторских дуэлях противники выступали с равной воинственностью, откровенностью и убежденностью. Сэр М. Грант-Дафф, которому довелось быть свидетелем, описал один из таких случаев в обращении к своим избирателям. Речь идет о дебатах по внешней политике 1 августа 1862 г., на которых Кобден подверг критике методы лорда Пальмерстона. Вначале Кобден сообщил Палате, что некоторые друзья попросили его «не переходить на личности» и «умерить эмоции» и что он последует этому совету в той мере, «в какой считает себя обязанным». Кобден сдержал слово. Он не называл имен и говорил сдержанно, но его речь звучала суровым, даже язвительным обличением Пальмерстона как государственного деятеля; в ней были беспощадно перечислены все дорогостоящие заграничные авантюры, предпринятые в ущерб решению важных внутренних проблем.

«Вот каковы они, – повествует одно описание того времени, – непримиренные и непримиримые, представители двух очень разных эпох, двух очень разных типов английской жизни. Один воспитан в утонченной, но поверхностной культуре, обычной для молодых людей его положения в начале этого столетия. Он очень решителен, очень сообразителен, но ни по своему характеру, ни по привычкам своей официальной жизни совершенно не склонен глубоко вникать в политические проблемы и вообще предаваться длительному размышлению. Зато он никому не уступит по практической сметке, по быстроте реакции, по знанию конкретных обязанностей государственного деятеля, по умению заручаться поддержкой тех, кого столь справедливо назвали “колеблющейся массой, которая во всех странах и во все времена решала все вопросы”. Другого природа наделила более сильным умом, но прошли многие годы, прежде чем он смог применить свои большие способности в достаточно обширной для них сфере, и он не имел возможности приобрести тот государственный опыт, который, видимо, абсолютно необходим даже самому способному политику, чтобы стать государственным деятелем. Таков он, замечательный образец лучших представителей своего класса, полный высоких и филантропических надежд, полный уверенности в своей способности осуществить эти надежды, но лишенный достаточной гибкости ума и обделенный той заблаговременно привитой методической культурой, которая не позволяет человеку стать рабом одной идеи»[6].

Активная политическая работа в Йоркшире и других частях страны по самым важным для Кобдена вопросам – свобода торговли, финансы, парламентская реформа, образование и сокращение вооружений – чередовалась с периодами затворничества в его доме в Суссексе. Тогда у него находилось время для очередных сочинений: «1792 и 1853 годы в трех письмах» (1853) – защита Франции от недоверчивых английских критиков; «Как начинаются войны в Индии» (1853) – язвительный разбор причин Бирманской войны 1851–1852 гг.; «Что дальше и еще дальше» (1856) – рекомендации по поводу того, как лучше выйти из Крымской войны, в которую Англия ввязалась в 1854 г., опять же во многом по инициативе Пальмерстона.

В феврале 1857 г. Кобден организовал в Парламенте нечто вроде вотума недоверия правительству Пальмерстона за печально известный инцидент с «Эрроу» и последовавшую разрушительную бомбардировку Кантона. В ответ Пальмерстон распустил Парламент. На очередных выборах Кобден шел кандидатом от Хаддерсфилда. И физически, и морально он был далек от лучшей боевой формы и одно время думал выйти из борьбы. Он чувствовал, что вряд ли сможет выступать с предвыборными речами: «Горло и легкие подвели его, боли в голове и сердце предупреждали о том, что перенапрягаться нельзя; да и вообще он стал на 20 лет старше с тех пор, как начал агитацию против хлебных законов». Кроме того, те влиятельные фигуры, которые, по идее, должны были всеми силами поддержать Кобдена, в очередной раз проявили апатию. Наконец, порядочность заставляла его делить время между выполнением своих задач и помощью другу Брайту, который, будучи очень больным, вел безнадежную борьбу в Манчестере. Их обоих ожидала традиционная участь противников премьер-министра. Собственная неудача, конечно, не доставила Кобдену удовольствия, но особенно больно его задело и (как он говорил) «просто возмутило» «ужасное отношение» к Брайту тех избирателей, которым тот столь верно служил.

Почти два года Кобден оставался не у дел и жил на юге Англии; хотя часть времени он посвящал «свекле и свиньям», его перо по-прежнему не знало отдыха. Между тем триумф Пальмерстона оказался недолгим; в феврале следующего года Парламент отверг внесенный Пальмерстоном Билль о заговорах, и он подал в отставку. На очередных выборах победу одержали тори, и лорд Дерби сформировал свой второй кабинет с Дизраэли в качестве министра финансов. Однако в начале 1859 г. новому кабинету не удалось провести законопроект о парламентской реформе, и Пальмерстон вернулся. Выборы состоялись в мае; Кобден тогда был в Америке, но прошел от Рочдейла фактически без борьбы и вплоть до смерти представлял в парламенте этот избирательный округ. Когда в конце июня он высадился в Ливерпуле, его ожидало предложение возглавить Министерство торговли – весьма великодушный жест со стороны Пальмерстона, если учесть напряженные отношения между двумя этими людьми. Навыки и познания Кобдена столь очевидно подходили для этой должности, что она не могла его не прельстить; тем не менее он отклонил предложение даже несмотря на то, что Пальмерстон любезно попытался его переубедить.

Несомненно, что с точки зрения старомодных представлений о политической порядочности, отвергнутых следующим поколением, Кобден поступил совершенно правильно. Он много лет критиковал Пальмерстона и не изменил своего мнения. Поэтому, писал он жене, «принять такое предложение сейчас, без какого бы то ни было заявления об изменении моего взгляда на его поведение в обществе, было бы поступком настолько недостойным, что ничто на свете не заставит меня пойти на него» (30 июня 1859 г.). В Лондоне у Кобдена состоялась беседа с новым премьер-министром. Пальмерстон попытался преодолеть моральные сомнения Кобдена и подкрепил свою просьбу весьма убедительным доводом. Почему бы Кобдену не войти в «цитадель власти»? «Вы и ваши друзья, – сказал он, – сетуете на тайную дипломатию, на то, что войны начинаются без консультаций с народом. Но вопросы внешней политики решаются только в кабинете <министров>. Мы обращаемся к Парламенту лишь после того, как выработали решение. Поэтому, если вы хотите иметь голос в этих вопросах, вы можете иметь его только в кабинете».

Поначалу Кобден не нашел, «что можно возразить» на этот довод. Однако, поразмыслив, он пришел к выводу, что даже если в качестве члена кабинета будет за кулисами событий, дипломатия, известная ему лишь в силу служебного положения, все равно останется «тайной», и вскоре перед ним неизбежно встанет выбор: подать в отставку или разделить ответственность за политические шаги, которые он не может чистосердечно одобрить. Несомненно, что помимо этих соображений перспектива растворения индивидуальности в коллективном мнении официального органа (сколь бы выдающиеся люди в нем ни состояли) должна была претить сильному и твердому характеру Кобдена.

Решение человека, отказавшегося от должности в кабинете по велению совести, произвело кратковременный фурор, но вряд ли какой другой поступок в политической жизни Кобдена доставил ему большее удовлетворение. Если в противостоянии с Пальмерстоном и была какая-то личная неприязнь, она, наверное, смягчилась в результате этой истории, которая сделала честь им обоим. Но общее отрицательное отношение почти ко всему, что совершал Пальмерстон во внешней политике, осталось непоколебленным. На последнее десятилетие жизни Кобдена пришлось много чреватых важными последствиями внешнеполитических событий, о которых пойдет речь в дальнейших главах. Эти события еще больше обострили глубокое недоверие Кобдена к своенравному политику, и по каждому такому случаю он высказывал свое мнение как в Палате общин, так и на выступлениях перед рабочей аудиторией, которые регулярно проводил в разных местах страны. Такими событиями были Крымская война 1854–1856 гг., Итальянская война 1859 г., Гражданская война в Америке 1862–1865 гг., прусско-датская война за Шлезвиг и Гольштейн. Ни один важный внутриполитический вопрос Кобден тоже не оставлял без внимания и неизменно обогащал общественную дискуссию проницательными комментариями. Тем временем он участвовал в мирных конференциях дома и за границей, второй раз побывал в Америке (1859), добился заключения торгового договора с Францией в 1860 г. и провел в Алжире зиму 1860–1861 гг.

Заключение договора с Францией стало одним из величайших достижений в общественной деятельности Кобдена и составило для него законный предмет гордости. Он поднялся еще выше в глазах общественного мнения и на время превратился в героя политических клубов. Несмотря на то что Кобден многие годы выступал против политических привилегий как достояния аристократии и землевладельцев, а также против самой крупной «шишки» в английской политической жизни, лорда Пальмерстона, чье влияние в стране нисколько не ослабело, он сообщает нам, что был приятно удивлен, когда заключение договора сделало его «респектабельным» гражданином, на которого общество обращает внимание и которому даже благоволит. Однако как только он снял с себя облачение дипломата-любителя, он тут же опять облачился в доспехи политического воина, хотя и понимал, что в этой ипостаси ему придется пожертвовать обретенной «респектабельностью», вновь утратить популярность и стать объектом нападок. Но Кобден сознательно пошел на это, и в начале 1862 г. появилась последняя его работа «Три паники, исторический эпизод». В ней Кобден выступал за политику примирения и разоружения между Англией и Францией и предлагал обновленный анализ английской политики в отношении Франции при «режиме» Пальмерстона. Когда работа была уже готова к печати, Кобден в письме преподобному Генри Ричарду[7] (2 февраля) предсказал: «Я буду таким же отверженным, каким стал после победы фритредеров в 1847 г. Тогда я мог стать рафинированным политиком, и все относились ко мне благосклонно. Теперь, после заключения договора, я нахожусь в таком же положении. Все относятся ко мне с благосклонностью и одобрением. Но когда работа выйдет, – как же на меня набросятся в Палате и в прессе!»

Так и случилось. Кобдену было суждено выступать против плохих законов и плохих инициатив любого рода. Он был рожден не для спокойной жизни, а для борьбы; путь борьбы рано или поздно приводит всех подобных людей, если они неуклонно следуют ему, либо на вершину, либо к подножью Голгофы. Для Кобдена конец наступил в начале 1865 г. Последнюю речь он произнес в Рочдейле 23 ноября 1864 г. Она была посвящена внешней политике; в качестве конкретного примера Кобден взял конфликт из-за Шлезвига и Гольштейна и подверг жесткой критике интервенционистскую политику государств. Выступление было длинным и крайне утомительным; когда оно подошло к концу, оратор признался, что не знал, хватит ли у него сил на всю речь, поскольку он уже некоторое время плохо себя чувствует. Но вместо того, чтобы провести сутки в постели (что, как потом сказал Кобден, ему непременно следовало сделать), он на следующий день участвовал в другом многолюдном политическом мероприятии в том же городе и «провел весь вечер в обмене рукопожатиями и беседах с многочисленными знакомыми». Поэтому, когда Кобден возвращался на Юг, ему оставалось ехать только прямо домой, ибо он опасался, что если остановится в Лондоне, то совсем разболеется.

С этого времени Кобден находился под наблюдением врачей до самого конца, который наступил 2 апреля; через два месяца ему исполнился бы 61 год. В феврале Гладстон, тогда канцлер казначейства, предложил Кобдену от лица лорда Пальмерстона пост председателя Аудиторской комиссии с годовым окладом 2 тысячи фунтов. Сознавая все великодушие этого предложения, Коден тем не менее решительно отказался, сославшись на здоровье и неприспособленность к такой работе. Всего лишь за несколько дней до смерти его деятельный ум по-прежнему находил себе занятие в длинных, наполненных размышлениями письмах к друзьям и знакомым.

Яркая личность и мудрые советы Кобдена стали большой утратой для Палаты общин и всей страны; 3 апреля это благородно признал премьер-министр, давний противник Кобдена: «Даже те, кто сильнее всего были не согласны с ним, – сказал лорд Пальмерстон, – никогда не имели повода усомниться в искренности его убеждений… Сколь бы велики ни были дарования г-на Кобдена, сколь бы велика ни была его энергия, сколь бы выдающимися ни были его достижения, беспристрастность его суждений как минимум не уступала всему этому. Он был человеком честолюбивых замыслов, но эти замыслы были направлены на благо его страны и щедро вознаграждены».

Однако лидер оппозиции Дизраэли, упорно двигавшийся по пути, который три года спустя приведет его к премьерству, воздал усопшему трибуну похвалы, лучше выражавшие чувства Палаты и страны: «Когда мы вспоминаем о наших несравненных и невозместимых утратах, – сказал он, – нам остается только одно утешение. Эти выдающиеся люди не потеряны для нас полностью, их слова будут часто цитироваться в этой Палате, мы будем часто ссылаться на их пример и обращаться к нему, а их суждения могут стать частью наших дискуссий. Есть такие члены Парламента, которые, не присутствуя среди нас реально, по-прежнему остаются членами этой Палаты независимо от ее роспусков, капризов обстоятельств и даже от течения времени. Я думаю, г-н Кобден принадлежит к их числу. Я убежден, что когда грядущие поколения вынесут вердикт о его жизни и поведении, о нем скажут, что он, вне сомнения, был величайшей политической фигурой, которую когда-либо рождал настоящий средний класс этой страны, – украшением Палаты общин и честью для Англии».

Брайт тоже присутствовал и выступил в более личном ключе, извинив краткость своих слов тем, что прошло слишком мало времени с того момента, как «самый мужественный и благородный дух, который когда-либо покидал или обретал человеческую форму», улетел с земли в его присутствии. «После 20 лет самой тесной и почти братской дружбы с ним, – добавил он, – я совсем не знал, как сильно люблю его, пока не обнаружил, что потерял его».