– Можно и похвостаться! Ты-то как?
– А чего я? Я ещё могу!
Хвостались они долго, так что Марфа Ивановна всполошилась и прибегала за ними: «Живы ли? Тебе-то, Павел, чего содеется, а у Феди-то давление!»
– Да какое его давление! Я его баней омолодил! Сейчас женихаться пойдёт!
– Заканчивай давай! Я уж стол приготовила и до Зиночки слетала, с машиной договорилась, и Димке Фролову позвонила, а оне всё в байне моются!
Уже далеко за полночь Фёдор проснулся в своей горенке, отведённой ему для спанья, поворочался, а потом лёг на спину, с улыбкой вспоминая весёлые шутки и рассказы Марфы Ивановны. Отирая полотенцем быстро и часто растомлённое баней красное лицо, она, посверкивая смеющимися глазами, рассказывала, как они с Валей Поповой ходили за реку в магазин.
– Феденька, слышишь! – говорила она, толкая его в плечо. – Мы бутылочку в магазине купили. Коньяка решили попробовать! Не всё ведь мужикам! К реке подошли – «Давай выпьем, Валюха!» – а стаканчиков-то нет. Не купили, не догадалися! Так что думаешь, придумали! Не из горла же пить. Из скорлупок стали! Яички сырые взяли, маковку облупили, выпили – вот и рюмочки готовы! Напилися коньяка! Валюха сначала не очень хотела – клопами пахнет, а потом расчухала – вкусно! Река долга, широка, а мы идём, песни поём. Так хорошо! Тихо. Снежок скрыпит. В гору поднялись да и пали! Всё из сумки моей раскатилося. Лежу, Феденька, подняться не могу – пьяна, темно, кричу: «Валюха, собирай мою сумку-та!» А она рядом така же ползат. «Всё собирать-то?» – кричит. «Всё собирай, всё моё!» Пришла домой, а Паша, сам-то, спрашивает: «Чего купила?» А я хохочу, остановиться не могу: «Яйца купила!» Полез он в сумку-то, а там, – тут Марфа Ивановна прыснула в ладошку, – дале сам рассказывай!
Павел засмеялся:
– А чего я? Полез я, значит, в сумку-то, а яйца-то все побиты, а в яйцах-то, Федя, не к столу будет сказано, конское добро плавает. Крупное, как кулак! Вот бабы коньяка напились!
– Это всё Валя Попова виновата, а ведь темно было, не видно! Цело ведро, поди, набрала!
– А мы с Валькиным мужиком из магазина их ждём – бат, бутылочку нам купят! – глядим из окна: идут пьяны по реке. Он говорит: «Вон та, что руками машет, так то – моя!»
Фёдор рассмеялся – сон сняло как рукой. Он тихонько поднялся, нашарил фуфайку, накинул на плечи и вышел на крыльцо. Яркие колючие звёзды усеивали небо. Тёплая парная сырость шла от ночной забродившей травы. Звенели кузнечики. Крыша его «уросёхи» тихо светилась водой. Он надел на босу ногу резиновые сапоги, застегнул фуфайку и шагнул на звёздную улицу.
Он легко и быстро миновал околок и только на горе остановился: «Куда же я иду?» Тёмная разлапистая лиственница поднималась на фоне звёздного неба. Здесь, на горе, даль раздалась сильнее, расширилась на обе стороны и звала к себе. И он побрёл по тропинке навстречу, к крутому краю, оскальзываясь на глине и хватаясь за жерди забора. Лавочка, которую он вкопал когда-то, ещё стояла, только доска просела до земли и накренилась набок. Внизу дышала и шевелилась река. Глаза Фёдора давно притерпелись к ночи, и он видел, как перемигивались беспокойным серебрящимся светом волнистые ивы. Вода у берега была густой и тёмной, неразличимой, как и сам берег, но дальше слабо светилась мелкими звёздами.
Фёдор сел на лавочку. Пару минут назад ему хотелось дойти до бывшего сельского совета, но теперь всё изменилось. Никуда не хотелось идти. «Вот уросёха моя, – думал он горько, – от приезда к приезду всё одна да одна. Не топит хозяин теперь твою печку, чаю не греет, свету не жгёт, круглый год темно твоё окошко. А раньше-то и точило жужжало, рубанок стучал. Радио по “Маяку” пело песни разные, и весело тебе было, тепло с человеком-то. А теперь – тишина запустелая. А ведь как её строил! В окладное ли?ству положил, чтоб на века хватило. За пятнадцать километров за листвой ездил. Топором кривым все стенки вгладь вытесал… Радостно было! Господи, да ладно ли я сделал-то, – винился он, – что уехал, до сих пор вот не знаю! Да ведь кому я здесь нужен-то по большому счёту, горю только! Нет у меня здесь никого, и нет дел никаких больше. Дом-от сгорел, да разве я и жил в доме-то после Лизы, и полмесяцу не прожил, в уросёху ушёл. А в музее чего? Каждый день при деле вроде. Да и Мироныч на старости ко мне прислонился… Поеду завтра. Фотографии возьму Лизины. Инструмент какой заберу – пилу, топорища – пропадёт он тут без меня…»
Долго сидел Фёдор, перебирал свои неуютные мысли. За спиной, перекатывая ветер, шелестела трава. Речной холод, поднимаясь снизу, студил потихоньку плечо. Тихо подошла к нему Лиза и села рядом. Тонкая прядка волос, отклонившись, коснулась его щеки, и он почти видел, как наяву, белые руки Лизы, лежащие на её коленях. Замер Фёдор, боясь пошевелиться. Разгорелась огнём щека. А когда открыл глаза, уж не было никого…
В их последний день, когда Лиза ещё была с ним, у него, как нарочно, разболелась спина, да так, что он еле бродил по избе, подволакивая ногу, и всё упрашивал Лизу, чтобы та никуда не ходила: «Далась тебе эта морошка! Танька и без тебя на болото сбегает! В другой раз сходите. Да я сам тебя свожу, вот поправлю только спину и свожу!»
– Тебе целую неделю прописали дома сидеть! – сердилась Лиза на его уговоры. – Кто велел брёвна одному катать? Люди-то на болото за день по два раза слетают, всю морошку вытаскают! И рохлую даже берут. Не хочу я, как дура, дома сидеть и тебя дожидаться.
– Да куда вы пойдёте-то, ты ведь и лесу не знаешь!
– На Волчий мыс пойдём! Не одна же пойду, а с Татьяной. Я уж обещалась ей. Чего так волнуешься? Меня расстраиваешь!
– Да не волнуюсь я, просто не хочу, чтоб ты ходила без меня.
– А я хоть сапожки свои обновлю! – засмеялась она, обнимая его за шею. – Новенькие, мяконькие! Зря, что ли, дарил? Ни у кого таких нет в деревне! – Лиза отскочила, притопнула каблучком. – Смотри, какие хорошенькие! По ноге! С баечкой! Танька увидит – обзавидуется! Ну чего ты? – говорила она, нежно прижимаясь к Фёдору. – Я же быстро обернусь. К обеду. Пообедаем – будем морошку чистить. Чего ты?
И Фёдор согласился, но всё равно потерянно смотрел, сидя на лавке, как Лиза весело скакала по кухне, собирая в котомку, что поесть в лесу. Наконец хлопнулась напротив – глаза смеются! – взяла его руки в свои и сказала: «Ну, я пошла?» Фёдор заглянул в её смеющиеся глаза, где, кроме счастья и нетерпеливого задора, не было ничего больше, недовольно дёрнул плечом: «Пойди!» Она тут же вскочила, чмокнула Фёдора в щёку и выпорхнула за дверь.
Он выбрался следом на крыльцо. Лизка была далеко. Он смотрел, не отрываясь, как она бежала до старого амбара, пересекая длинные утренние тени. Белый платочек то вспыхивал на солнышке, то гас. Добежав до амбара, Лиза остановилась, оглянулась и, увидев, что Фёдор всё ещё стоит на крыльце, весело помахала ему рукой и скрылась.
Сердце у Фёдора болезненно сжалось – он не любил отчего-то, когда Лиза уходила надолго. В доме тогда становилось тихо и пусто, и только работа, которую Фёдор сам себе назначал, заставляла время идти быстрее. В избе не сиделось – было душно. Солнце выжелтило весь перёд, и Фёдор ушёл в сарай вязать веники для бани, сел сбоку у дверей, чтобы видна была вся дорога, и принялся за дело. Руки привычно равняли ветки, обрывая снизу лишние листья, коротко перехватывали посредине, проверяя крепость и силу веника. Солнце поднималось выше, и небо выцветало на глазах. Мятая берёзовая листва пахла свежо и горько. Федор откладывал порой работу и, опираясь ноющей спиной на стену сарая, глядел обречённо в ту сторону, куда убежала Лиза.
Стрелка часов доползла тем временем до десяти и перевалила. Где-то скрипела телега и заливисто смеялась Марфа Ивановна. Фёдор поднялся, отряхнул с колен сор и листья, стал тюкать топориком, равняя концы у веников. «До мыса Волчьего недалеко, час туда да час обратно, часа два-три поберёт ягоду. Танька, что, лес знает. Там плутать негде! Чего волноваться-то!» – так думал Фёдор, продевая приготовленные лучинки сквозь веники, попарно вывешивая их на длинную жердину. Веники покачивались, как ручные весы. «Тридцать шесть! Нать ещё бы с десяток! Да Лизка догадается – нарежет, пойдёт с болота и нарежет!»
Фёдор вышел во двор, доковылял до калитки и стал смотреть на пустую дорогу. Тихо и безмятежно было кругом. Белые облачка неподвижно висели в спокойном и тёплом небе. Серая птичка выпорхнула из кустов, пискнула и тут же нырнула в малину. Из-под горы упруго задувал ветер, мягко толкая в спину, и приносил запах реки и распаренной на солнце ивы.
Фёдор добрёл до сарая, вытащил рассохшиеся топоры, подбил клинья и замочил их в ушате, потом сел отбивать косы. «Лизка бы увидала, заругалась: “Чего опять ходишь, лежать бы надо!”» Фёдор взглянул на часы – стрелка добралась до двенадцати.
Лиза в обед не пришла, и даже после трёх её не было. Обеспокоенный, Фёдор выбрался к придорожному амбару, не зная, что делать: идти ли под гору встречать Лизку или подождать ещё немного. «Подожду!» – решился он и присел неловко на амбарный приступок и сидел так с полчаса, наверно, пока не подошёл Павел.
– Чего, Федя, сидишь? Лизку, поди, заждался?
– Ну! За морошкой убрела, обещала к обеду прийти, и всё нет никакой! – сердясь, отвечал Фёдор.
– Она у тебя одна пошла или с кем?
– Да с Танькой она пошла, так-то чего волноваться!
– Да ты что! С какой Танькой? Таньку свекровь не отпустила – она у коновязи сено гребёт!
– Как не отпустила? Она уже с утра к Таньке и ушла! – вскочил изумлённый Фёдор.
– А вот так, не отпустила! Она у тебя куда хотела идти?
– К мысу Волчьему, а чего?
– Да ничего, Федя, только мужики её у Тониной рады издалека видали да подивились ещё, одна идёт – не одна? Куда это Федька её отпустил?
– Паш! У тебя мотоцикл на ходу? – взволнованно перебил Фёдор. – Съездим к Татьяне, а? Невмоготу мне больше чего-то ждать!
Минут через пять они мчались по дороге, поднимая пыль. Пустая коляска тряслась и подпрыгивала. Фёдор нетерпеливо выглядывал из-за плеча Павла. Татьяна жила в самом конце деревни и, слава богу, была уже дома, на улице.
– Что, Феденька, Лизку потерял? – засмеялась она беззаботно с крыльца. – Соскучился? – Но, увидев, с каким лицом подходил Фёдор, осеклась тут же. – Да ты, Федька, чего? Совсем, что ли? Да куда она денется, вот дурной!
– Куда она, Таня, пошла? – спросил за Фёдора Павел.
– Хотела на Волчий мыс, да свекровь моя только сказала, что там всё выброжено, так она за Крестики пошла!
– За Крестики? Да как вы её отпустили? Там же водит! – закричал, бледнея, Фёдор. – Ты что, не понимаешь?
– Чего там водит? – крикнула Татьяна. – Коли о тропу держаться, ничего не водит! А солнце в небе на что? Ты думаешь, мы её не отговаривали? А она: «Меня Феденька по солнушку учил ходить, не заблужусь я!» Вот и пошла. Разве переубедишь – она же, как коза, упрямая! Морошки захотела!
– Что же делать? – спросил растерянно Фёдор.
– Стоп! – сказал Павел. – Ты раньше времени не паникуй! Лизка, может, сейчас сама тебя ищет! Пропал! Приставку не поставил! Будет тебе на орехи! Сейчас домой едем, а если что, к Крестикам. Тань, ты бы с нами съездила? Тропку бы вашу показала, свекровину, – там, у Крестиков, тропок-то, сама знаешь, до едрени фени!
Татьяна быстро взглянула на Фёдора и сказала, соглашаясь:
– Поедемте! Чёй-то и мне неспокойно стало! Я только за платком сбегаю да записочку напишу – у меня все до речки ушли!
Но Лизы дома не было. И не встретилась она по дороге. У Крестиков Павел поминутно сигналил, но лес молчал.
– Хватит! Давай на болото выйдем! Чего так стоять! – сказал Фёдор, пряча глаза. – Там посмотрим. Следы, может, есть?
