Когда зазвенит капель

– Мам, привет!

– Даша, ты где? Почему не дома еще? – мама говорила резко, раздраженно.

– Мам, я у Любы. У нее компьютер сломался, я попробую помочь.

– Сколько раз я тебя просила после учебы сразу ехать домой?!

Даша вдруг явственно представила, как мамины брови сходятся, она покусывает уголки губ, чтобы не сказать лишнего.

– Мам, ну сколько можно?! Мне девятнадцать лет уже! Могу я уже как-то сама решать, как мне проводить свое время?

– Даша! Я сказала быстро домой! – в голосе мамы слышался упрек и еще что-то. Как будто беспомощность.

– Мам, ну пожалуйста, давай не будем ругаться. Я даю честное слово, что я у Любы, здесь больше никого нет. Мы разберемся с компьютером и я сразу поеду домой.

Какое-то время мама не говорила ничего, и слышно было только ее дыхание – так отчетливо, словно она сидела рядом с ней. Потом она сказала:

– Ну конечно, малыш.

– Я позвоню тебе попозже, как закончу, ладно?

Какое-то время Даша была занята компьютером, а Люба хлопотала на кухне. Хлопнула входная дверь – пришли ее родители с младшим братом. Мать – чопорная красавица с жутким именем: Стелла Альбертовна, и несложный шумный отец, Даша называла его дядя Боря, под завязку набитый глуповатыми шутками. Брату Леньке было шестнадцать. Он еще учился в школе, но особым рвением к учебе не отличался. Они сразу прошли на кухню выгружать продукты – большие пластиковые пакеты, белые и хрустящие, словно накануне шумного домашнего праздника.

Через пару минут Ленька помахал Даше в дверной проем:

– Привет! – сказал этот беспечный тощий мальчик, в жизни у которого не было проблем горше сломанной игровой приставки. – Пошли обедать с нами.

Даше внезапно подумалось, что она выглядела посреди этой светлой, элегантной кухни напуганным птенцом, выпавшим из гнезда. Они и раньше часто бывала у них в гостях, сидела с ними за одним столом, слушала дяди Борины зычные похохатывания, улыбалась вежливо Стелле Альбертовне.

Аппетита не было. Она с сожалением посмотрела на кусочек отбивной на вилке, положила его обратно в тарелку и отодвинула тарелку в сторону. Видно было, что она думает, как начать, и чтобы оттянуть этот момент, Даша сделала движение, чтобы встать и убрать со стола. Любава жестом остановила ее и спросила:

– Даш, что не так?

– Я пойду, пожалуй, меня мама ждет. Беспокоится, звонила уже.

– Ну ты доешь хотя бы!

– Нет, спасибо, я пойду. Люб, я тебе все настроила, если что – звони.

***

Дома в нос ударил кислый запах перегара. Мать сидела за столом, уронив голову на руки, и спала. На липкой грязной клеенке стояла почти пустая бутылка водки и зверски вскрытая банка шпрот.

– Мааам! Мам! – Даша потрясла мать за плечо. Та промычала что-то невнятное и повернула голову, по-детски подложив ладонь под щеку. Из приоткрытого рта вытекла перламутровая ниточка слюны.

Глава 4

Пальцы врача сбивчиво и замысловато танцевали по клавиатуре. Тишину в кабинете нарушало только щелканье клавиш и сдвоенное дыхание. За окном раскидистый куст мерно покачивал ветками с одним-единственным сухим листом. Он дрожал, но упрямо продолжал держаться за эту ветку.

“Прямо как я”, – подумала Марина Анатольевна. Она улыбалась, наблюдая, но за этой гримасой не было улыбки. Это была привычная уже маска, которую она надевала каждое утро и снимала только ночью, ложась спать.

Она прикрыла глаза. Когда это случилось? Она силилась вспомнить, уловить момент, когда ее жизнь стала такой. Не получается, нет.

Одно за другим она перебирала воспоминания. Доставала их бережно, словно боясь, что память, как прохудившийся мешок, рассыпет их песком, потеряет навсегда.

Вот самое первое – яркое, прыткое, как солнечный зайчик. Ей шесть лет. Она бежит по лугу, смешно раскинув в стороны руки и высоко задирая колени. Косые солнечные лучи отбрасывают длинные тени, а высокая трава путается, хватает за ноги. Она беспечна и беззаботна. Ее смех звенит колокольчиком и рассыпается в жарком мареве. Ему вторят родные голоса. За ней следом бежит сестра – они играют в салочки. Она оборачивается и на короткий миг видит на краю луга маму и бабушку. Мама, всегда чопорная и строгая, и сейчас смотрит на них, сдвинув брови к переносице. А бабушка стоит, сложив руки на белый передник и ее милый, заросший лучами-морщинками, рот смеется так же звонко и заразительно, как и она сама. Вот сестра делает отчаянный рывок, хватает ее за руку и сильно дергает. Они сталкиваются, падают и кубарем катятся, сминая буйную зелень. Сломанные травинки щекочут и покалывают сквозь тонкое летнее платье. Она смотрит сестре в лицо и смех толчками прорывается через сбившееся дыхание. Впереди у них целое лето, несчетное множество дней, наполненных запахами, светом и смехом. И счастьем.

Воспоминание задрожало и оборвалось, как пленка в диафильме. Но нет, вот следующий слайд. Ей одиннадцать. Сегодня великий день. Она в колючей синей юбке и тесной белой блузке, и бант торчком на голове. А на руке как пламя – пионерский галстук. И в животе щекотно. Еще вечером защекотало. И все утро. И вот сейчас особенно сильно. Только бы не забыть клятву! Только бы не опозориться! Пионервожатая чеканит каждое слово: “Идет! Смена! Поколений!..” Вот доходит очередь и до нее, ей повязывают галстук на шею, и в глазах все расплывается от радости и бесконечного счастья. Теперь она пионер!

Теперь как будто что-то тихо щелкнуло и картинка опять сменилась. Ей семнадцать. Ночной воздух потрясающе чист и еще не отравлен выхлопными газами. Где-то поет соловей. Только что отгремел выпускной бал. Она идет с Ванькой за руку в предрассветной тишине, и сердце стучит через раз. Она и дышит едва-едва, только бы услышать его размеренный сердечный бег: от нее или наконец к ней? Глаза в глаза. Тихий шепот смешивается с горячим дыханием нового лета: “Люблю”, “Навсегда”. Счастье обрушивается на них и как океанская волна подминает под себя и тянет, тянет. У них еще нет ничего, но уже есть все. От этого воспоминания веет свободой и счастьем, и еще чем-то горько-сладким. Там она – прежняя…

Снова щелчок и новая картинка. Ей девятнадцать. Она много месяцев подряд исправно ходит в консультацию, закусив губу слушает приговоры врачей, чтобы потом за дверью дать волю слезам. Ее постоянно тошнит, кружится голова, пальцы стали похожи на толстые молочные сосиски. Любимое платье давно не застегивается и приходится носить Ванину рубашку. Она не читает газет и журналов, не вяжет, не шьет, обходит «Детский мир» по дуге. Страшно ли ей? Очень. Но упрямо верит, верит, что просто надо выдержать, отмучиться эти месяцы и с победой вернуться. И снова все будет по-прежнему, все будет хорошо. А пока Ванька работает, но как-то без огня. Платят немного, и ладно. Выпивает иногда. Но ведь по праздникам простить можно. И вот он кричит, что его в гараже ждут друзья. Собутыльники. По ее щекам катятся злые слезы, она просит, нет умоляет не пить и остаться дома. Но нет. “Пусти!” – кричит еще любимый Ванька. “И так уйдешь?” – как последний козырь, она отваживается на безумство. Ложится у порога, бесстыдно выставив кверху тугой, как барабан, живот. Ванька крутит пальцем у виска, перешагивает и хлопает дверью.

Новая картинка. Ей двадцать. Явь накрывает ее, придавливает словно подушкой. «Люблю», «навсегда» уже нет. Она катит по щербатому асфальту новенькую польскую коляску, мама достала по бартеру. В коляске пищит сверток из розового клетчатого одеяла – дочка. Дашенька. Измучила ее криками по ночам как инквизитор в средневековой пыточной. На животе – уродливый, зеленый, мокнущий шрам. Нет, шрам не на животе. На душе он. Ванька выпивает все чаще. Его не смущает, что мама оставила хорошую работу, уехала в деревню и отписала ей и сестре квартиру. Он не стесняясь живет в тещиной двушке. От отчаяния она выливает почти полную бутылку “Пшеничной” в раковину. Тогда первая звонкая пощечина обжигает ей лицо, а Ванька уходит, хлопнув дверью.

– Ну вот, все готово. – чужой голос ввинтился иглой в сознание и картинка схлопнулась, возвращая в реальность. – Вот ваше направление, его нужно подписать у заведующей. И вам нужно будет еще раз сдать анализы.

– Куда направление? – Марина Анатольевна не сбросила маску-улыбку, только пальцы с короткими, ровными полукружиями ногтей впились в ладони.

– На химиотерапию. В вашем случае без нее не обойтись. Оперировать нельзя, поздно уже. Откладывать тоже. Вы должны понимать, что на биопсии мы пустили кислород внутрь, и теперь опухоль растет очень быстро.

– И какой прогноз? – голос ее дрогнул и будто споткнулся, – На что я могу рассчитывать?

– Однозначно ответить сложно. Я не Господь Бог и не провидец. Давайте, вы пройдете назначенный курс капельниц, а потом посмотрим.

Врач ободряюще улыбнулась и подала ей пачку бумаг, распечатанных на принтере. Женщина ссутулилась, сгорбилась на стуле, в свои неполные сорок в этот миг превратившись в старушку. Она боялась. Боялась боли, боялась бессилия. Но больше всего она боялась признаться самой себе, что вся ее никчемная жизнь закончится вот так.

Дрожащими руками Марина Анатольевна взяла бумаги и неаккуратно запихала их в сумку. Проклятые руки, опять они ее выдали!

– Понятно. Спасибо. До свидания.

Она встала и направилась к выходу. У двери чуть задержалась, оглядываясь. Сколько таких несчастных принимает эта врач каждый день? Скольким она может подарить хотя бы слабую надежду? Сколько боли ей приходится видеть?

– До свидания. Не переживайте, все будет хорошо!

Марина Анатольевна еще раз кинула взгляд на дрожащий лист за окном. Держится. Потом коротко кивнула и вышла.

У кабинета заведующей очередь из таких же, как она, несчастных. Марина Анатольевна присела на краешек стула и принялась тайком разглядывать их.

Вот дедушка, сухой и сморщенный, со впалыми глазницами и тонкими, в причудливых узорах синих вен, руками. Безучастный взгляд. Движения через силу. С ним рядом сын – уж очень похож! – он похлопал старика по руке, а когда дверь кабинета открылась, подскочил и нырнул внутрь.

А вот полная женщина в платочке. Бывает полнота красивая, когда женщина гладкая, как наливное яблочко, а у нее – какая-то уставшая и тусклая.

А вот совсем молодая женщина. Красивая, стройная, с точеными чертами лица. Что она-то здесь делает?

Люди не задерживались надолго в кабинете. Подошла ее очередь. И вот она взялась за дверную ручку, уже почти нажала ее, чтобы войти. Лишь на какую-то долю секунды замерла, остановилась. Почему? Трудно сказать. За этот месяц обследований, анализов, УЗИ, рентгенов чувства стали серыми, погасли. Люди много говорят о мужестве раковых больных. И она не отрицала это мужество. Ее и кололи, и резали, и светили насквозь, теперь собирались травить ядом. Но в этот момент она была бы искренне рада умереть.

В кабинете врач что-то торопливо дописывала в карточке.

– Давайте ваше направление. – заведующая посмотрела на Марину Анатольевну поверх очков. – Что вы время тянете? Вас таких, знаете сколько? – отчеканила она, в упор глядя на женщину.

Марина Анатольевна начала торопливо доставать из сумки бумажки и карточку. Как назло, руки ее не слушались и внутри все задрожало. Ворох бумаг высыпался на пол и последний листочек медленно, дразня и танцуя, опустился сверху. Она наклонилась, чтобы собрать и перед глазами все поплыло. Земля будто качнулась под ногами и Марина Анатольевна осела прямо на пол. Маска-улыбка исчезла.

– Ну-ну, милая, что же вы так переживаете? – тон заведующей моментально сменился с укоризненного на сочувствующий. Она поднялась из-за стола. Ласково приобняла Марину Анатольевну, помогла подняться и усадила на стул. Потом, не торопясь, налила воды и подала ей стакан.

– Посидите, выпейте воды. – с этими словами она споро собрала с пола все бумаги, уселась обратно за стол и принялась листать ежедневник. – Так, посмотрим… вообще-то запись у нас очень плотная…

Марина Анатольевна не ответила. Зубы стучали о край стакана, вода выплескивалась, слезы, долгие, невыплаканные, душили. Она держала их из последних сил.

– На понедельник, третье октября есть место, пойдете? Можете считать, что вам повезло. Обычно ждут дольше.

– Пойду конечно, – кивнула Марина.

– Ну вот и славно, – сказала врач, ставя печать на направлении, – госпитализация у нас бесплатная. С собой паспорт, полис, направление.

Марина Анатольевна вышла на крыльцо. Руки по-прежнему не слушались. Только с третьего раза она попала в молнию, застегнула куртку до самого горла, натянула шапку на уши. Дрожащими пальцами порылась в сумке, достала телефон. Набрала дочери.

Вот вечно до нее не дозвониться! То батарейка у нее сядет, то не слышит она, то с друзьями где-нибудь. Конечно, друзья важнее родной матери! С каждым длинным гудком раздражение росло, ширилось, и когда дочь наконец ответила, превратилось в огромной неуправляемый ком, сметающий все на своем пути.

– Мам, привет!

– Даша, ты где? Почему не дома еще? – не удержала раздражение внутри, оно выплеснулось ядом.

– Мам, я у Любы. У нее компьютер сломался, я попробую помочь.

– Сколько раз я тебя просила после учебы сразу ехать домой?! – В груди ее копится тяжесть, как будто каждая фраза дочери падает камнем на дно.

– Мам, ну сколько можно?! Мне девятнадцать лет уже! Могу я уже как-то сама решать, как мне проводить свое время?

– Даша! Я сказала быстро домой! – сейчас она заплачет, или закричит, или…

– Мам, ну пожалуйста, давай не будем ругаться. Я даю честное слово, что я у Любы, здесь больше никого нет. Мы разберемся с компьютером и я сразу поеду домой.

Какое-то время Марина не говорила ничего. Она сразу сникла, ссутулилась, сжалась вся. Щеки горели, будто ее сильно, наотмашь отхлестали. Потом она чуть слышно прошептала:

– Ну конечно, малыш.

Она пошла на автобусную остановку, нащупала в кармане полтинник на проезд, а в голове в такт шагам колыхалась, бились о черепную коробку множество вопросов. Это конец? Есть ли выход? Как жить дальше? Если она сляжет, то где им брать денег? Больничный? А потом что?

Мысли тяжелые, неповоротливые, тревожные, не думались, они пухли в голове, вытесняя из нее все.

Глава 5

Даша в растерянности обвела взглядом кухню. Что все это значит? Раньше мама и капли в рот не брала. От уведенного мысли разделились на те, что верили в невероятную картину перед глазами, и на несогласных. Даша вернулась в коридор, потихоньку открыла мамину сумку.

Бутылка воды, кошелек, аккуратно сложенный пакет перекочевали на комод. Следом она достала мятый шейный платок цвета индиго и пухлую, неряшливую тетрадь. Медицинская карточка. А в ней в измятой мультифоре вложен какой-то листок. Расправила его.

⠀«Заключение УЗИ» – первое, что прочла Даша. Живот скрутило от странного предчувствия, и она проглотила строки одну за одной.

“… строение изменено за счёт диффузных изменений, … эхогенность повышена, … кровоток значительно усилен, сосуды расширены, … контуры эндометрия нечеткие, не деформированы… “ И тут же заключение гистологии: “низко дифференцированная аденокарцинома эндометрия”.

Что все это значит, Даша пока не понимала. Вот бы сюда Любу! Та любой диагноз разложит по полочкам. Но Любы рядом не было, поэтому она пошла в комнату и включила компьютер. Переписала заключение в поисковую строку. Яндекс вывалил на нее огромное количество ссылок с историями, рецептами, статьями и мнениями.

Онкология. От прочитанного ее начало подташнивать. Нет, нет, нет. Это недоразумение. Даша просто не могла вместить в сознание, что беда подступила к их маленькой семье, словно черная тень, вьющаяся клубком, высасывающая силы своими вампирскими клыками. Этого не может быть. Все разрешится, уляжется.

Что сделать, каким богам молиться, чтобы вылечить маму? Только не сейчас… Завтра можно увидеть Любу, у нее связи, она поможет.

Даша сидела долго. Экран компьютера то гас, то, тревожимый чуть заметным прикосновением к мышке, загорался снова. Мысли из головы улетучились и ее накрыло опустошение и отупение. Через час очнулась, будто кто-то ткнул ее в бок. На кухне застонала мама. “Надо подойти, – Даша сидела не шевелясь, – сколько сейчас времени?” Она взглянула на иконку часов 23:40. Даша медленно поднялась, шаркающей, старушачьей походкой вышла из комнаты и увидела маму.

Та, шатаясь, побрела в ванную, совмещенную с туалетом, а спустя пару минут вышла и не раздеваясь легла, практически упала, на свой диван. Даша подошла к маме и их взгляды встретились. В глазах этой всегда сильной, стойкой женщины, которая с неизменным упорством и жизнелюбием тащила на себе заботу о дочери, работу, любые бытовые проблемы, она увидела то же чувство, которое переполняло и ее, – беспомощный, бессильный страх перед тем, что уже случилось с ними, и перед тем, что обязательно еще произойдет.

Даша провела рукой маминой щеке, по спутанным ее волосам.

– Доченька… – прошептала мама, а потом закрыла глаза и забылась сном.

Даша посидела рядом еще немного, вспоминая, как им было хорошо раньше. Марина Анатольевна старалась печь разные вкусности и все выходные дни проводила на кухне. Даше не нравилось готовить, но она любила просто побыть в такие минуты рядом с мамой. Даша садилась за стол, наливала себе чай, а мама принималась за работу: ставила опару для хлеба, раскатывала тесто для печенья и пирожков. И вскоре кухня наполнялась ароматом пекущейся сдобы и сладкими запахами корицы, сахара и гвоздики. Окно запотевало. Работая, она без умолку болтала.

Когда в последний раз они так сидели? Только сейчас Даша поняла, что прошло уже несколько месяцев с последнего раза. Мама не говорила ей, что заболела. И Даша даже не замечала этих маленьких перемен в ней: потухший взгляд и постоянная усталость, необъяснимые недомогания, которые она списывала то на погоду, то на несвежие продукты. А последние дни она вечно куда-то спешила и опаздывала. И собираясь по утрам на лекции, Даша торопливо клевала ее в щеку в коридоре возле двери, даже не обнимала.

Она через силы пошла на кухню и собрала мусор, намочила тряпку и с остервенением принялась стирать хлебные крошки с клеенки, вылила остатки водки в раковину. От мерзкого запаха тошнота снова подкатила к горлу и память услужливо подсунула воспоминания.

Ей было лет пять или шесть, когда мама забеременела. Со временем она округлилась, раздалась, живот стал большим, как тыква, она любила прижиматься к нему щекой и слушать, как внутри толкается маленький человечек. Мама словно светилась в те дни и даже изнурительная работа не могла погасить радость в её глазах. Это было последнее их счастливое лето, наполненное солнцем, деревенскими запахами и тонким комариным звоном по вечерам. А потом мама родила братика. Но роды прошли тяжело и он умер на второй день. Даша его даже ни разу не видела. От нестерпимого горя мамино лицо осунулось и посерело, в волосах серебряными ручейками заискрилась седина, в глазах погасли огоньки. Несколько месяцев после этого в их доме стояла тревожная тишина, а потом отец поставил огромную, сорокалитровую флягу с длинной, витиеватой трубочкой на плиту. Из нее медленно, по капельке, вытекала мутная вонючая жидкость в стоящую на табуретке трехлитровую банку.

С того момента, как отец смастерил самогонный аппарат, их с мамой жизнь превратилась в кошмар. Дни сливались в одну бесконечную череду пьяного угара. И не было в этом угаре ни луча, ни просвета. Пока однажды отец не сел за руль пьяным и не вылетел в кювет на их старой двадцать первой “Волге”. Он чудом тогда остался жив и никого не покалечил на трассе. Только машина уже не подлежала ремонту. Ее отбуксировали в гараж, где она еще месяц немым покореженным скелетом напоминала о случившемся. А потом отец не пришел домой ночевать. Сначала они не слишком переживали – за много лет привыкли. На второй день мама обзвонила всех друзей и ни у кого его не было. А на третий пошла искать. Отца нашли в гараже повешенным.

Даша тряхнула головой, чтобы отбросить наваждение. Эта боль ее уже не кусала, она скрутилась клубком где-то глубоко внутри и лишь изредка царапала своими маленькими острыми коготками. Даша загнала воспоминание внутрь, задавила его и принялась мыть посуду. Монотонная работа всегда успокаивала.

Только вымыв и вытерев все до блеска, она устало поплелась в ванную. Разделась, сложив одежду на стиральную машинку, залезла в ванну, задернула шторку и включила душ. Позволила горячим струям оставлять красные дорожки на коже, смывая всю усталость этого бесконечно длинного дня. Ванная уже наполнилась паром, а Даша все стояла, поливая себя водой.

Наконец она закрыла воду, отдернула шторку, шагнула на коврик и накрыла плечи большим полотенцем. В ушах звенело. От усталости что ли? Даша напряглась, промокнула уши полотенцем, но звон не проходил. Не хватало еще звуковых галлюцинаций. Она провела рукой по запотевшему зеркалу и завизжала от страха. Отпрянула назад, больно ударилась спиной о стиральную машину и сползла на пол. От удара бутылка с кондиционером закачалась и свалилась Даше на голову, следом упала ее одежда. Но Даша не обратила на это внимания. Потому что из зеркала на нее смотрела старуха. Та самая, которую она видела в библиотеке. Не двигаясь и не моргая, она как будто впечатала у нее в сознании:

– Это только начало…

Сердце противно стучало, желудок скрутило в узел. Дрожащей рукой она нащупала на полу ту самую бутылку с кондиционером и приготовилась ею разбить зеркало. Отбросила в сторону одежду и кое-как поднялась на ноги. В зеркале снова отражалась Даша.

– Черт! Черт… у меня видно крыша уже протекает… , – прошептала она.

Звон в ушах прекратился. Даша подняла с пола упавшие вещи и вышла из ванной.

Спать не хотелось совершенно – она лежала на спине в своей тихой, темной спальне и чувствовала, как сердитые слезы холодными дорожками струятся по скулам вниз, затекая в уши.

***

До понедельника третьего октября в голове у Даши как пустая, белая страница: как она она ходила на лекции, как ждала этого дня – она ничего не помнила, ни одного звука, ни одного лица, ни одного жеста. Как будто были перерезаны все провода между ней и миром.

Эта пара недель для Даши стала временем откровений и понимания. Понимания того, что она хочет, чтобы мама выкарабкалась любой ценой и только ради нее и откровение, что ей не с кем даже поговорить об этом. Словно кусок мяса под острым ножом, ее жизнь распалась на две части. И если в части “до” все было просто и понятно, то в другой, которая “после” не было чувства защищенности. Она боялась остаться одна, чувствовала себя выпавшим из гнезда птенцом и совершенно не была готова жить без опоры. Хотя… Парадокс, знание того, что опоры нет, время от времени и становилось ею. И ей очень, очень, очень хотелось вывалить все, что творилось у нее на душе. Не зеркалу.

Но она не решалась. В эти дни она поняла, какая на самом деле лежит пропасть между ней и ее одногруппниками, которым по сути нет никакого дела до ее душевного состояния. Дежурное “Как дела?”, сочувственные взгляды – это все не то, что ей было нужно. Она рассказала только Сашке и Любаве, как самым дорогим, самым близким. И еще Эдик вклеился со своим неизменным “детка”: “Ты только не унывай, детка, все будет хорошо!”

А мама сделалась капризной и плаксивой. Ее страх всегда был рядом, обращал внимание внутрь, требовал, чтобы его чувствовали. Она могла очнуться, только если что-либо вовне отвлекало ее. Она словно передала по наследству свою маску жизнерадостного веселья. Так что теперь пришла Дашина очередь надевать ее и улыбаться. Лгать в глаза, не веря в чудо, болтать какую-то ерунду, пытаться рассмешить, твердить о каких-то чудо-лекарствах и снова улыбаться. Потом она уходила в ванную, подолгу сидела там на полу, размазывала по лицу злые слезы бессилия, насыпала в ладошку желтые кружочки валерьянки и снова надевала проклятую маску.