Смерти вопреки: Чужой среди своих. Свой среди чужих. Ангел с железными крыльями. Цепной пёс самодержавия

– Из рапортов мне известно, как погибли ребята. Ты ничего не хочешь добавить?

– Что добавлять? Бумаги написаны с моих слов.

– Ясно. К этому могу только добавить одно: найдены, опознаны и похоронены тела только трех человек. Михаила Кораблева. Павла Швецова, Григория Мошкина. Насчет остальных разведчиков можно предположить, что гитлеровцы закопали их тела просто в лесу, – подполковник помолчал, потом продолжил: – Судя по твоему каменному лицу, несложно догадаться, о чем ты думаешь, Звягинцев: опытных и проверенных людей взяли и послали на смерть. Так?

– Разве не так? Вы сами прекрасно знаете, что у нас свои задачи, отличные от армейской разведки. И на своей работе мы принесли бы намного больше пользы, чем просто по-дурному умереть.

– Выбирай выражения, лейтенант! Сейчас идет война! Тяжелая, суровая, на истребление, требующая от нас всего, без остатка! Или ты до сих пор этого не понял?!

Взгляд у подполковника потяжелел, а голос стал злым. Слушая его, в свою очередь, я тоже почувствовал злость, так как давно убедился, что командир имеет собственный взгляд на окружающую действительность, и рассчитывал на его понимание, но вместо этого он стал мне высказывать прописные истины. Из-за этого мне захотелось его поддеть, уколоть побольнее.

– Войну мы будем вести наступательно, с самой решительной целью полного разгрома противника на его же территории. Это выдержка из полевого устава РККА. А вот еще одна, из того же устава. В любых условиях и во всех случаях мощные удары Красной Армии должны вести к полному уничтожению врага и быстрому достижению решительной победы малой кровью. Как-то они не сочетаются это с вашими словами, товарищ подполковник. Почему?

Сказал и сразу подумал о том, что зря сказал. Эмоции до добра не доводят, да и тема скользкая. «Сейчас командир понесет на меня. И будет прав».

Я уже приготовился к лавине гнева, который обрушится на мою голову, но к моему удивлению, Камышев сумел быстро взять себя в руки и продолжил разговор, как будто ничего не случилось.

– Знаешь, Костя, как человек, который родился и воспитывался в стране Советов, ты ведешь себя так, словно не понимаешь простых вещей, которые советский человек впитывает с молоком матери. Я бы еще понял твои умственные завихрения, если бы ты воспитывался в буржуйской семье, но оба твои родителя настоящие, проверенные временем, верные делу партии коммунисты. Я даже знаю, что твой отец еще при царском режиме в тюрьме сидел, а ты… Ну не знаю, как тебе еще сказать! Понимаешь… Сейчас у нас не может быть ничего своего личного, так как я, ты и миллионы других людей – мы представители советского народа. Мы все идем вперед, вместе шагаем к светлому будущему, и ты идешь с нами, вот только почему-то… не в ногу с остальными людьми. У тебя все как-то по-своему. Ты и с нами, и в то же время… – сам по себе. – Какое-то время он молчал, глядя на меня и пытаясь понять, какое впечатление произвели его слова, но, не дождавшись никакой реакции, продолжил: – Ладно. Не о том я хотел сказать. Сейчас идет война, Костя, и наши жизни не имеют той ценности, как в мирной жизни. Все, весь советский народ, отдаем самих себя для победы, в том числе и свои жизни, так как мы защищаем светлое будущее, и не только нашей страны, а всего мирового пролетариата! Понимаешь ты это?

– Если отбросить лишние слова, товарищ подполковник, то из сказанного вами можно сделать один простой вывод: люди в этой войне используются только как расходный материал.

Я снова не удержался, но мне давно хотелось это сказать, к тому же я знал, что дальше Камышева мои слова не пойдут. Взгляд подполковника снова потемнел, ему явно хотелось ответить резкой отповедью дерзкому лейтенанту, от слов которого так и веяло застенками Лубянки, вот только он был настоящим профессионалом, который, пройдя Испанию и Финляндию, видел много того, что расширило его сознание и дало свое, более правильное понимание советской действительности. Он не мог не признать, что немалая доля правды в словах этого лейтенанта есть, хотя они выглядели предательской клеветой на военную политику партии и правительства. К тому же он знал и ценил Звягинцева, несмотря на все его странности, как хладнокровного, смелого и опытного бойца, отлично показавшего себя в деле. Именно поэтому, несмотря на провокационные слова, от которых отдавало предательством, подполковник понял, что они были вызваны не трусостью или предательством, а той частью Звягинцева, которую он до сих пор не мог понять. Он понимал, что Костя по-своему видит этот мир. Вот только почему он его так видит, было для него загадкой, как и необыкновенные военные таланты Звягинцева.

– Чтобы подобных слов я никогда не слышал! Ты понял меня, лейтенант Звягинцев?!

Теперь в его словах звучал точно отмеренный гнев и негодование, то есть то, что необходимо выразить коммунисту и офицеру, который услышал подобные слова.

– Так точно, товарищ подполковник!

Камышев какое-то время смотрел мне в глаза, потом, отведя взгляд, долго молчал. Я тоже молчал, так как высказал личное мнение о бессмысленной гибели ребят, которые своей жизнью заплатили за чужие ошибки. Наконец командир снова заговорил: – Знаешь, не у меня одного сложилось такое мнение о тебе. Васильич в свое время сказал мне про тебя так: «Звягинцев, он вроде свой и в то же время как бы чужой нам человек».

– Это вам мешает?

– Мешает. Сильно мешает! Как я могу быть полностью уверен в тебе, Костя, если не могу до конца понять, кто ты есть на самом деле! Ты воюешь так, словно уже прошел такую, как эта, войну. Иначе по-другому никак не объяснить твой боевой опыт. Тебя прямо сейчас поставь на мое место, и ты отлично справишься с этой работой, а тебе еще и двадцати лет нет!

– К чему этот разговор, товарищ подполковник?

Опять пристальный взгляд, который спустя несколько секунд потух и стал сонным и равнодушным. Я просто физически почувствовал, как устал этот человек. Душою и сердцем устал.

– Ни к чему, Костя. Просто выговориться захотелось. Теперь о тебе. Я выбил для тебя у начальства отпуск на две недели, но перед этим ты в обязательном порядке пройдешь полное медицинское обследование в госпитале.

– Это еще зачем?

– Сдержаннее надо быть, лейтенант, в своих словах, и тогда никто не усомнится в состоянии твоего душевного спокойствия.

«Особист. Из-за тех слов. Видно, приложил к рапорту свое особое мнение».

– Понял, товарищ подполковник.

– Хорошо, если понял. А это тебе. Держи, – и он протянул мне темно-коричневую коробочку, которую достал из кармана.

Я взял. Открыл. На подушечке из бархата лежал орден Красного Знамени и две звездочки. Закрыл крышку и поднял на него глаза.

– Мне лейтенанта дали?

– Правильнее сказать: присвоили воинское звание.

Я криво усмехнулся:

– А почему без торжественного строя и развернутых знамен?

– Тебе это надо?

– Нет, – я подкинул в руке коробочку. – И это мне… тоже не нужно.

Мне хотелось так сказать, но я оборвал фразу на половине, потому что иначе мне назначат дополнительное обследование уже не в госпитале, а в психбольнице. Камышев только бросил на меня внимательный взгляд, но ничего говорить не стал, а вместо этого стал разворачивать сверток. Спустя минуту на табуретке, прикрытой бумагой, стояли стаканы, бутерброды с салом и колбасой, а рядом с ними краснели боками четыре крупных помидора. На кровати рядышком лежали две бутылки водки.

– Эх, соль забыл, – скользнув взглядом по помидорам, раздосадованно буркнул Камышев, распечатывая бутылку. Быстро разлил по полстакана водки. – За наших товарищей, за наших боевых друзей. За тех, кто уже не вернется, но всегда останутся в наших сердцах.

Мы выпили. Закусывать не стали, только посмотрели друг на друга, а затем отвели глаза в сторону. Командир разлил остатки водки.

– За нашу удачу, Костя.

Опрокинув стакан в рот, я только сейчас почувствовал вкус водки. Взял бутерброд. Какое-то время мы закусывали, потом Камышев сказал:

– Я новую группу принял. У них командир недавно погиб. Хорошие парни. Опытные. Через неделю уходим.

– Куда?

– Западная Украина.

– Почему не в Беларусь?

– Приказы не обсуждают.

– Там вам удача точно не помешает.

– Открывай!

Я распечатал вторую бутылку, но только разлил по половине стакана, как подполковник сказал:

– Разливай все. Награду обмоем.

Достав из коробочки орден и звездочки, я бросил их в стакан с водкой, затем опрокинул его в рот. Поставив стакан на табуретку, взял бутерброд с салом и стал медленно жевать.

Камышев выпил вслед за мной, потом впился зубами в помидор, какое-то время аппетитно его ел. Вытерев руки о газету, он как бы невзначай сказал:

– Не вижу в тебе радости, Звягинцев. Или ты не рад?

– Почему? Рад. Только устал я сильно за это время, товарищ подполковник, вот поэтому она как бы незаметна. И не столько физически, сколько душою, – оправдывался я чисто автоматически, при этом прекрасно понимая, что он мне не поверит.

В ответ Камышев криво усмехнулся:

– Вот-вот. А ты говоришь: зачем тебе обследование?

Он встал. Я вскочил за ним следом.

– На сегодня всё. Документы на тебя и направление в госпиталь лежат в канцелярии. Вопросы есть, товарищ лейтенант?

– Никак нет, товарищ подполковник.

Оказавшись в госпитале, я первым делом поинтересовался у своего лечащего врача, сколько мне предстоит лежать.

– Вы куда-то торопитесь, товарищ Звягинцев? – с легкой улыбкой поинтересовался у меня Валентин Сергеевич.

У него было лицо героя-любовника с правильными чертами лица, ухоженными усиками и аккуратной прической. Еще от него излишне сильно и резко пахло одеколоном.

– Не тороплюсь, но хотелось бы знать.

– Неделю. Потом вас осмотрит психиатр, профессор Думский, и даст свое заключение.

– А раньше он меня не может осмотреть?

– У него другое место работы и очень загруженный график работы, поэтому к нам он приезжает раз в неделю, именно для таких консультаций.

– Ясно. Еще один вопрос. У вас работает врач по имени Таня. Где ее можно найти?

– Она у нас больше не работает.

– Почему? – я настойчиво и испытующе посмотрел на доктора, которому явно не хотелось отвечать на мой вопрос.

– М-м-м… Ее отца осудили, – его глаза забегали, он не хотел встречаться со мной взглядом.

– Где она сейчас?

Валентин Сергеевич пожал плечами:

– Не интересовался. Извините, мне надо идти. Полно дел.

Спустя девять дней я покинул госпиталь с заключением военно-медицинской комиссии: здоров. Никаких отклонений не обнаружено. Годен к военной службе.

Выйдя за ворота госпиталя, я прищурился на солнце, вылезшее из-за тучи, и с удовольствием подумал о том, что у меня впереди две недели отпуска.

«Погода вроде неплохая. Самое время загулять, душу порадовать».

С деньгами у меня проблем не было. Только с последней экспроприации я взял около ста двадцати тысяч рублей, к тому же за последние полгода моей службы должно было накопиться прилично денег по одной простой причине: времени, чтобы их тратить, у меня просто не было. Теперь оно у меня появилось, а значит, пора начинать их тратить. Дойдя до ближайшего телефона-автомата, позвонил на квартиру Сафроновых. Мне никто не ответил. Повесил трубку.

«Костик, наверно, на своих курсах, – решил я, так как насчет Олечки даже не задавался подобным вопросом. Та жить не могла без компании, предпочитая проводить все свое время, сидя в кафе с подругами, устраивать шоп-туры по магазинам или принимать ухаживания очередного кавалера. – Может, зайти в институт? Посмотреть, кто сейчас учится».

Мысль мелькнула и почти сразу исчезла, так как институт и все связанное с ним было жизнью настоящего Кости Звягинцева, которую я честно отрабатывал. Только в самом начале мне было интересно, но уже к концу первого года учебы я откровенно стал тяготиться ролью студента-первокурсника. Соответствовать образу жизни советского комсомольца было нелегко, причем не из-за учебы, а политической мишуры, которая здесь называлась общественной жизнью. Для этого нужно было получить соответствующее воспитание и иметь сознание маленького, одного из миллионов, «винтика», встроенного в государственный механизм социалистического строя, а я всегда был сам по себе. Хотя я очень старался выглядеть советским студентом Костей Звягинцевым в этом мире, но жить двойной жизнью, как оказалось, делом было очень нелегким. Мне помогали выживать, сами того не зная, мои приятели: Сашка Воровский и Костик. Они стали для меня своеобразной отдушиной. Хотя оба были детьми своего времени, но при этом представляли собой самостоятельные личности, которые избежали политического зомбирования и поэтому имели свою жизненную позицию по самым спорным вопросам. Если Воровский прожил около пяти лет за границей, и ему было с чем сравнивать советскую действительность, то Костик, по причине своего разгильдяйского характера, вообще плевал на политическую сторону советского бытия. Если я сознательно отделял себя от советской жизни, то парни, сами не зная того, жили двойной жизнью, даже не подозревая, что противопоставляют себя государственной политике страны.

Я знал, что придя в институт, сразу пойдут разговоры о войне, о тех, кто погиб, и кто где воюет, вот только мне это было неинтересно, так как ребята понимали эту войну по-своему, не так как я. Да, она была моим призванием. Я не раз думал на эту тему. Почему именно мне интересно сеять вокруг себя смерть? И ведь не маньяк. Кровь понапрасну проливать не буду. Рейды, зачистки, засады – все это было, но при этом я не перешел границу, не стал убийцей, получавшим удовольствие от пролитой крови. Я умел наслаждаться жизнью в полной мере, но мне, как и наркоману, были нужны мгновения натянутых до предела нервов, кипящая от адреналина кровь, копошащийся внутри страх, придававший большую остроту… и, наконец, радость победы над врагом. На втором месте стояла достойная оплата моего тяжелого и кровавого труда, так как любой контракт рано или поздно заканчивался, и тогда начиналась полоса мирной и спокойной жизни, для которой нужны были хорошие деньги.

«Наверно, я уже родился наемником, или жизнь, найдя подходящую заготовку, выточила из меня человека войны».

Дальше подобных мыслей я так никуда и не пришел в той жизни, а сейчас я вообще об этом не думал, а просто воевал в силу своих умений и способностей. Меня далеко не все устраивало, но при этом надо было откровенно признать, что мне очень здорово повезло с Камышевым. Командир оказался не только отменным бойцом, но и настоящим человеком. Я уже не раз думал о том, что из него получился бы отличный «вольный стрелок».

«Впрочем, не о том думаю. Да и неинтересно мне с моими однокурсниками, а если честно говорить, их детские понятия о жизни меня уже задолбали. Вот с Сашкой Воровским я бы поговорил. А так…»

Я покрутил головой. Оглянулся на ворота госпиталя, из которых только что вышел, увидел во дворе белые халаты медперсонала и неожиданно вспомнил о Тане. Пока я лежал в госпитале, за это время успел познакомиться кое с кем из женщин-врачей. В разговорах мимоходом упоминал о враче Тане, с которой случайно познакомился, когда навещал здесь пару раз своего раненого командира. Одни из врачей сразу и резко уходили от разговора, дескать, ничего общего с дочерью «врага народа» они не имели, а поэтому ничего о ней не знают, да и знать не хотят. Другие жалели ее, говорили, что она добрый и отзывчивый человек, и хотя всего год работает, но показала себя, как хороший специалист, вот только не повезло ей с отцом. Именно из объяснений ее подруг мне стало известно, что девушке в какой-то мере сильно повезло. Четыре года тому назад ее отец получил назначение в столицу, а к нему – новую высокую должность в НКВД. Подруги Тани не знали подробностей, но спустя пару лет после переезда в столицу ее родители развелись, поэтому арест отца не затронул по большому счету ни его детей, ни жену. Несмотря на это, ее матери, заведующей одного из столичных магазинов, как и дочери, пришлось уволиться с работы. По собственному желанию. Затем я вспомнил о нашей неожиданной встрече два дня назад.

После нескольких сумрачных дней с постоянно моросящим дождиком, от вида которого вполне можно впасть в депрессию, неожиданно разошлись тучи и выглянуло солнце, засверкав в лужах и каплях на стеклах окон. Все ходячие больные, кто с папиросами, кто так, сразу устремились во двор. Сестры пытались загонять их в палаты, но все без толку. Правдами и неправдами те просачивались на улицу, несмотря на все угрозы и предостережения. Я тоже вышел. Сначала какое-то время стоял недалеко около главного входа и дышал сырым и свежим воздухом, временами щурясь на солнышко. Чуть позже, когда лестницу оккупировали курильщики, и воздух пропитался табачным дымом, я чуть поморщился и пошел вглубь двора, осторожно обходя лужи. Остановился, оглядываясь по сторонам. Неожиданно мимо меня пробежала медсестра Маша из нашего отделения. Я уже хотел ее окликнуть, но проследив взглядом направление, не стал, а вместо этого неторопливо пошел за ней. У ворот стояла Таня. Она не сразу заметила меня, оживленно говоря с Машей, а стоило увидеть, оборвала разговор на полуслове, сердито и недовольно посмотрев на меня.

– Здравствуйте, Таня.

– Здравствуйте, – довольно сухо поздоровалась со мной девушка.

– Не хочу перебивать ваш разговор. Только один вопрос. Вы не уделите мне потом несколько минут вашего внимания?

В ее глазах появилось недоумение, но видно, для себя что-то решила, потом кивнула головой и сказала:

– Хорошо.

Я отошел в сторону метров на пять и отвернулся от продолжавших разговор девушкек. Какое-то время я стоял в перекрестие любопытных взглядов раненых. Большинство из них сейчас думали обо мне, как о шустром парне, которому стоило увидеть красотку, и он сразу решил за ней приударить.

– Так что вы хотели мне сказать? – раздался голос у меня за спиной.

Я повернулся. Она смотрела на меня настороженно, но при этом с каким-то вызовом. Я усмехнулся про себя.

– Хотел сказать, что рад снова вас увидеть. Еще хотел сказать, что знаю о случившемся с вашим отцом. Сочувствую. И последнее. Как насчет того, чтобы сходить в кино и поесть мороженого, после того как меня отсюда выпишут?

Девушка, видно, ожидала от меня других слов, потому что было видно, как она растерялась.

– В кино?

– В кино, – подтвердил я. – Почему красивой девушке и молодому парню не сходить в кино? У меня будет две недели отпуска, после того, как меня выпишут из этой богадельни. Так что в любое время.

– А вы не боитесь…

– Если вы про отца, то не боюсь. Или вы о чем-то другом хотели сказать? Извините, что перебил. Так как все-таки насчет кино?

Она какое-то время растерянно смотрела на наглого парня, идущего напролом, потом улыбнулась краешками губ и сказала:

– Хорошо. Когда вас выписывают?

– Завтра меня должен принять профессор Думский и тогда…

– Если все будет хорошо, то вас выпишут на следующий день после его осмотра. М-м-м… Тогда… сделаем так. Четверг вас устроит?

– Меня все устроит. Время и место скажите.

– Давайте… Двенадцать часов. Вот вам адрес… Все запомнили? – я кивнул головой. – До свидания.

– До свидания, Таня.

Несколько секунд смотрел вслед стройной фигурке девушки, потом повернулся и медленно пошел к главному корпусу госпиталя, провожаемый завистливыми взглядами раненых.

Все эти воспоминания быстро пронеслись у меня в памяти, затем снова улеглись на свои места.

«Все лишние мысли прочь. Думаем только о культурно-развлекательной программе на ближайшие две недели», – с этой мыслью я пошел по улице.

Найдя улицу, я стал высматривать номер нужного мне дома. Нашел. Дошел до подъезда, посмотрел на часы. До того как девушка должна спуститься, оставалось еще пятнадцать минут. Номера квартиры она мне тогда не сказала, а попросила подождать у подъезда. Я не простоял и нескольких минут, как стал накрапывать дождик.

«Совсем некстати, – с этой мыслью я шагнул в полумрак подъезда и чуть не столкнулся с выходящей на улицу парой, мужчиной и женщиной. Сделал шаг назад, и понял, что это Таня вышла с офицером. Подполковник-летчик.

– Здравствуйте, Костя, – поздоровалась она, увидев меня.

– Здравствуйте, Таня.

– Познакомьтесь. Это Вениамин Александрович.

Подполковник оказался хорошо сложенным, моложавым мужчиной лет сорока. От него сильно пахло одеколоном, словно он только что вышел из дверей парикмахерской. Выражение лица подполковника при виде меня не изменилось, но судя по выражению его глаз, в его друзьях мне точно не придется состоять. Если, конечно, прямо сейчас не попрощаюсь, а затем не развернусь и уйду.

– Костя, – я протянул ему руку.

– Вениамин, – он попытался с силой сжать мою руку, но спустя несколько секунд почувствовав, что его ладонь словно сжали клещами, сразу ослабил хватку. Возникло некоторое напряжение. Женщины очень хорошо чувствуют подобные вещи, поэтому Таня попробовала разрядить ситуацию:

– Вы знаете, Костя, Вениамин Александрович приехал в Москву для награждения. Ему вчера в Кремле вручили звезду Героя Советского Союза. И орден Ленина.

– Поздравляю вас, – при этом я постарался изобразить на лице улыбку.

– Спасибо, – сухо ответил поклонник девушки.

В этом у меня уже не было сомнений. Его взгляды, которые он бросал на меня, которого, судя по всему, уже определил в конкуренты, и на девушку, говорили о том, что подполковник ревнует.

– Мы с Костей собрались погулять. Вы не хотите пойти с нами?

– Спасибо за приглашение, но отпуск короткий, а у меня еще много дел. Все же, Таня, мне не хочется с вами прощаться, поэтому я очень надеюсь, что вы примете мое приглашение.

– Большое вам спасибо, Вениамин Александрович, но я свое решение менять не буду. Извините.

– И все же…

– До свидания, Вениамин Александрович, мы пойдем.

– До свидания, – попрощался он, при этом обжигая меня злым взглядом.

«Старая истина права: красота женщины выбивает у мужиков мозги почище пули», – подумал я.

Мы сходили в кино, потом посидели в кафе. В разговоре с девушкой я случайно узнал, что она усиленно изучает французский язык и мечтает когда-нибудь поехать в Париж. Пришлось ее удивить знанием французского языка. Говорила она плохо, но очень старалась. Время пролетело незаметно, и уже спустя пять часов мы подходили к ее подъезду. Напротив я увидел стоящую машину. Такси. Девушка тоже ее увидела и нахмурилась. Не успели мы подойти к подъезду, как распахнулась задняя дверца такси, и из машины вышел подполковник. Краем глаза я успел заметить, что кто-то сделал попытку его удержать, но тот стряхнул руку и решительно направился к нам. Он был выпивший, но не пьян. Следом за ним из машины вылез плотный и кряжистый майор – летчик и зашагал вслед за своим приятелем. Подполковник загородил нам дорогу. Делая вид, что меня здесь просто нет, летчик сразу обратился к девушке:

– Таня, вы простите меня за мою настойчивость, но я не мог не увидеть вас снова. Дело в том… Понимаете, как какой-то мальчишка, я похвастался перед своими боевыми товарищами, что познакомлю их с самой красивой девушкой Советского Союза, а так как я из тех людей, что раз слово дал, то это навсегда, поэтому прошу войти в мое положение и…

– Извините меня, Вениамин Александрович, но я уже вам сказала. Я не пойду.

Подполковник заводился все больше и больше.

– Не могу я принять от вас отказа, Таня! Вы…

– Идите с вашим приятелем к машине, Вениамин Александрович, и уезжайте! Очень прошу вас! И вы, Костя, тоже идите. Спасибо вам большое за урок французского языка.

Несмотря на то, что у подполковника на лице читалось явное желание врезать мне в челюсть, он сумел каким-то образом сдержаться. Как-никак боевой офицер. Все же сдаваться он не желал, но только снова открыл рот, как девушка нанесла ему последний удар, расставив приоритеты своего отношения к обоим мужчинам:

– До свидания, Костя. Прощайте, Вениамин Александрович, – при этом она внимательно и пристально посмотрела на подполковника.

Тот бросил на меня свирепый взгляд, потом перевел взгляд на девушку и сказал:

– До свидания, Таня, – и развернувшись, пошел к машине.

Вслед за ним потопал майор, подарив мне напоследок злой взгляд. Таня посмотрела на меня и сказала:

– За меня не волнуйтесь, идите, – после чего вошла в подъезд.

Развернувшись, я зашагал к остановке трамвая, но не прошел и ста метров, как впереди, у тротуара, в метрах десяти, остановилось такси.

– Стой, лейтенант! Разговор есть!

Я остановился, ожидая, когда парочка приятелей вылезет из такси. Подполковник почти вплотную подошел ко мне, в то время как его приятель остановился за его спиной, в нескольких метрах от меня.

– Слушаю.

– Ты чего к ней липнешь, лейтенант?! Других баб тебе мало?! Их в Москве вон сколько!