Великие рыбы
Филиппик низложил патриарха Кира и объявил об отмене постановлений Шестого, антимонофелитского, Вселенского собора. Монофелитство стало официальной верой империи. Под давлением императора новый патриарх, Иоанн Шестой, закрепил это в 712 году на поместном Соборе.
По свидетельству Феофана Исповедника, архиепископ Андрей вместе со святителем Германом епископом Кизическим был принужден подписать анафему Шестому Вселенскому собору.
Что заставило архиепископа Андрея подписать еретическое определение?
Стремление сохранить хрупкое единство церкви? Защитить свою критскую паству от преследований? Обычный страх? Еще свежа была память о Максиме Исповеднике, которому его противостояние монофелитству стоило отсеченной десницы и вырезанного языка.
Через год, в 713 году, Филиппик был свержен.
Списки актов Шестого Вселенского собора, осудившего монофелитство, были вновь разосланы, приняты и подписаны всеми бывшими участниками Собора 712 года. В том числе – и архиепископом Критским Андреем.
Православие было восстановлено. Но раскаяние в том, что он поддержал еретиков, не исчезло, продолжало кровоточить.
Помилуй мя Боже, помилуй мя…
Господь, писал святой Августин, и зло обращает во благо.
Раскаяние подвигает архиепископа Андрея на создание Великого Покаянного Канона. Как отроком семи лет, получив дар речи после причастия, он отверз уста, так и ныне ему отверзает их глубокое и всецелое покаяние.
Согрешил больше всех человек, един согрешил Тебе, но смилуйся и будь милосерд ко мне, ибо Ты Благоутробен…
Вся священная история, весь Ветхий и Новый Завет проходят, эпизод за эпизодом, в этом Каноне. Адам и Ева. Каин и Авель…
«События Священной истории, – писал протоиерей Александр Шмеман, – явлены как события моей жизни, дела Божии в прошлом как дела, касающиеся меня и моего спасения, трагедия греха и измены как моя личная трагедия. Моя жизнь показана мне как часть той великой, всеобъемлющей борьбы между Богом и силами тьмы, которые восстают на Него».
Через весь Канон проводится одна мысль, мысль о греховности человека. И вера в милосердие Божие, в Его благоутробие.
В 740 году по пути из Константинополя на Крит архиепископ Андрей заболел. Было ему уже около восьмидесяти.
Болезнь оказалась к смерти. 4 июля на острове Лесбос архиепископ отходит ко Господу. Мощи его были положены в храме мученицы Анастасии – ныне церкви святителя Андрея Критского.
Святитель Андрей рано стал почитаться на Руси.
Он был небесным покровителем святого благоверного князя Андрея Боголюбского и Андрея, сына другого благоверного князя – Александра Невского. В честь Андрея Критского был наречен и Андрей, сын Ивана Калиты. Авторы русских «хожений» в Царьград рассказывали об исцелениях от нетленных мощей святителя, покоившихся в Свято-Андреевском монастыре.
Но главная память о нем сохраняется в его проповедях, канонах и тропарях. И прежде всего – в Великом Покаянном Каноне, который звучит «в день строгий и печальный».
Савваиты
Была весна, Иудея тонула в радостном солнечном блеске.
Иван Бунин. «Весной, в Иудее»В ту весну поднялись бедуины.
Бились друг с другом; охотно грабили и убивали и окрестных христиан. Города и поселки близ Иерусалима обезлюдели, лавра Святого Харитона стояла мертвой, сам Иерусалим едва не был взят.
Лавра Саввы Освященного была в восемнадцати верстах от Иерусалима.
Дорога к ней шла по долине Иосафата в сторону Содомского моря, как тогда звалось Мертвое.
Здесь, в Иудейской пустыне, над ущельем, поселился некогда инок Савва. Ущелье проточил поток, уже ко времени Саввы пересохший; место было суровым и для жительства малопригодным. Это не мешало стекаться к Савве тем, кто желал тихой жизни и мудрого над собой руководства. Возникла лавра; в одной из пещер была устроена церковь, позже возведена сторожевая башня.
Место, хоть и вдали от Иерусалима, тихим не было; не раз на лавру нападали бедуинские племена, искавшие легкой добычи. Страшным было нападение 614 года. Тогда кочевники, воспользовавшись нашествием персов, разграбили обитель; потом принялись пытать иноков, требуя выдать лаврскую казну. Не добившись ничего, кого обезглавили, кого рассекли на части и, довольные своими подвигами, ускакали.
Было это еще до того, как эти принадлежавшие ромеям земли стали частью обширного царства агарян – арабского халифата.
Теперь все, похоже, повторялось.
Шел десятый год правления халифа Харуна ар-Рашида.
Природа наделила Харуна высоким ростом, светлой кожей и вьющимися волосами. Большую часть своих дней халиф проводил в Багдаде, во дворце аль-Хулд, что значило «Блаженная вечность». Дворцовый сад украшали цветы, высаженные так, чтобы воспроизводить строки известных арабских поэм, а стволы деревьев были оправлены в серебро и украшены каменьями.
Тревожили иногда Харуна только мысли о смерти. Когда в 789 году умерла его матушка, властная Хайзуран, Харун шел за ее гробом босиком по осенней грязи, спустился в гробницу и после заупокойных молитв стал читать стихи. «Страдание пробуждает страдание…» – повторял он строки известной элегии Мутаммима ибн Нувайры.
Был Харун, как и его предшественники, довольно веротерпим. Веротерпимость имела свои пределы. 13 апреля 789 года, за три дня до Пасхи, по приказу халифа был казнен инок Христофор. Прежде мусульманин, он принял крещение и поселился в обители Саввы; кто-то донес, Христофора судили и по приказу халифа обезглавили.
В 806 году Харун ар-Рашид повелел разрушить все церкви в городах вдоль византийской границы, а еще через год возобновил старинные ограничения для христиан и других иноверцев. Они должны были подпоясываться веревками, носить особые головные уборы и особую обувь и ездить только на ослах.
Но это было уже в последние годы его правления, когда золотой век халифата мерк на глазах. Одно за другим поднимались восстания; в Йемене, Хорасане, Сирии; от халифата отложились Испания, Марокко, Тунис.
Весной 796 года поднялись бедуины в Иудейской пустыне.
Несколько раз они уже показывались возле стен лавры. Монахи начинали колотить в било, это было знаком тревоги.
Но покуда бедуины довольствовались мелкой поживой и, получив от монахов какой-нибудь снеди, уносились прочь. Один раз они уже сговорились напасть на лавру; но по дороге нашли спрятанные сосуды с вином, напились, запели песни и передрались.
Савваиты начали надеяться, что опасность миновала.
Утром 13 марта, в первый понедельник Великого поста, около восхода солнца снова застучали в било. Дон-дон-дон… Монахи быстро поднимались к башне.
Стали видны всадники, числом более шестидесяти. Петляя по долине Иосафата, они приближались к обители.
Я соберу все народы, и приведу их в долину Иосафата, и там произведу над ними суд за народ Мой.
Так сказано о Страшном суде в Книге пророка Иоиля.
Суд этот, по преданию, должен был произойти здесь, в долине Кедрона. Здесь издревле хоронили царей, священников, пророков; в трудные времена и простолюдинов. Здесь сохранились высеченные в скале могилы Авессалома и Захарии. Долину называли также долиной царей, долиной суда и долиной плача.
«…Холмы, перевалы, то каменистые, то песчаные, кое-где поросшие жесткой растительностью, обитаемые только змеями, куропатками, погруженные в вечное молчание. Зимою там, как всюду в Иудее, льют дожди, дуют ледяные ветры; весною, летом, осенью – то же могильное спокойствие, однообразие, но солнечный зной, солнечный сон. В лощинах, где попадаются колодцы, видны следы бедуинских стоянок: пепел костров, камни, сложенные кругами или квадратами, на которых укрепляют шатры…»
Так опишет эти места Иван Бунин в рассказе «Весной, в Иудее».
Бедуины не были врагами христиан. Они кочевали по долине, разводили скот, ставили палатки из верблюжьей шерсти; получали выгоду, служа проводниками паломникам, посещавшим здешние монастыри. В том числе и обитель Саввы.
Но власть халифа слабела на глазах, наступали смутные времена. И бедуины вернулись к тому, чем промышляли испокон веков. Долина плача наполнилась слезами.
Ибо пришел на землю Мою народ сильный и бесчисленный; зубы у него – зубы львиные, и челюсти у него – как у львицы. Опустошил он виноградную лозу Мою, и смоковницу Мою обломал, ободрал ее догола, и бросил; сделались белыми ветви ее.
Так сказано в Книге пророка Иоиля.
…И они подъехали к лавре, переговариваясь и посмеиваясь. И зубы у них были зубами львиными, и стрелы их были наготове; и глаза их взирали жадно на виноградную лозу – обитель святого Саввы.
– Зачем вы пришли к нам в таком виде, будто к врагам, нанесшим вам величайшие обиды?
Монахи стояли перед ними; солнце успело взойти и освещало их лица. От всадников и лошадей ложились длинные тени.
– Мы, о мужи, – продолжали монахи, – ни вас, ни других никогда не опечалили. Мы принимали, кормили и давали кров вашим братьям. Мы и ныне готовы поделиться снедью, оставшейся у нас…
Среди всадников раздался хохот. Казалось, даже лошадиные морды смеялись.
– Мы не испытываем голода, – крикнули всадники, – и не имеем нужды в вашей снеди. Нам известно, что вы скрываете золото. Или вы думаете, мы поверим, что оно у вас не припрятано? Чтобы в таком месте, куда люди вашей веры так охотно делают подарки, не было золота? – Снова раздался смех. – Подумайте. Либо вы поделитесь частью его с нами, либо…
Было названо требуемое количество. Четыре тысячи номисм, около восемнадцати килограммов золота.
Монахи недоуменно переглянулись.
– Поверьте, мужи, поверьте, – начали они, – что мы и хлеба не всегда имеем вдоволь, а уж такое количество золота мы и во сне не видели…
Закончить речь монахи не успели.
«Распаленные гневом, – пишет очевидец, Стефан Савваит Младший, – убийцы стали изобильно пускать стрелы, подобно зимним тучам. Из отцов было ранено около восьмидесяти, большинство смертельно. Одни имели вонзившиеся стрелы в груди, другие в затылках, иные в лицо».
Бедуины хлынули в лавру.
Разбивали хлипкие двери келлий и уносили все, что могло иметь хоть какую-то цену. Стали поджигать хворост, который монахи собирали и держали на зиму; лавра наполнилась дымом. Часть бедуинов бросилась в сторону лаврской церкви, ради более богатой добычи; но тут кто-то из них углядел вдалеке отряд другого, враждебного им бедуинского племени. Быстро погрузив добычу на лошадей, крича и обгоняя друг друга, они выехали из лавры.
Всю первую неделю поста савваиты разгребали пепелище, отпевали погибших и врачевали уязвленных стрелами. И ждали нового нападения.
Доходили ли вести о восстании бедуинов до халифа?
Скорее всего, доходили. Но волнения в этой части халифата его не слишком беспокоили. Земли в Иудее бесплодные, это не Египет и не Хорасан, откуда шло больше всего налогов в казну. В самом Иерусалиме Харун так и не побывал; а то, что кочевники шалили и грабили тамошних христиан… У халифа были более важные заботы.
В том самом 796 году он решил перенести столицу из Багдада в Ракку.
Он никогда не любил Багдад; жаловался, что местный воздух ему не подходит. Он устал от багдадских дворцов. Население Багдада вечно росло и вечно было чем-то недовольно. Он устал.
Но главное – ему хотелось построить свою, собственную столицу. Чтобы немного развеять мысли о смерти, посещавшие его все чаще.
Наше время – мгновенье. Шатается дом.Вся вселенная перевернулась вверх дном.Трепещи и греховные мысли гони.На земле наступают последние дни.Небосвод рассыпается. Рушится твердь.Распадается жизнь. Воцаряется смерть[5].Харун повторял про себя эти стихи Абу-ль-Атахии и украдкой утирал слезы.
Он выбрал сирийскую Ракку, омываемую водами Евфрата. Все управляющие и администраторы продолжали жить в Багдаде. Там же, во дворце Блаженной вечности, аль-Хулд, остались скучать жены и наложницы.
В Ракке он построил Каср ас-Салам, «Дворец мира», превосходивший все багдадские дворцы. Наружная отделка была не слишком богатой, все великолепие скрывалось внутри: гобелены, позолота, росписи. Неподалеку он решил построить ипподром, где будут состязаться лошади из его конюшни.
Вот что занимало мысли и сердце халифа в ту весну 796 года.
Первая неделя поста заканчивалась; поздно в субботу, после всенощной, савваиты приметили двух монахов, быстроходно шедших к лавре. Были они из другой лавры, святого Евфимия. «Нечестивцы всю неделю собирали силы, – сказали пришельцы, тяжело дыша, – и готовятся этой ночью напасть на вас; это мы узнали от некоторых из их соплеменников, соседних с нами. Они уже начали по заходе солнца свое движение».
Снова – дон-дон-дон! – застучало било.
На востоке бледнело; редкой красоты рассвет наступал над долиной Иосафата. Даже занятые приготовлениями к защите монахи то и дело взирали наверх, на чудную игру облаков и лучей.
– Едут! – закричали дозорные братья. – Едут!
Ворвавшись с гиканьем в лавру, нападавшие сразу же приступили к делу. Избивали монахов мечами, дубинами, просто палками. Убивали, впрочем, мало; больше заботились о том, чтобы нагнать страху.
Некоторые из братии пытались скрыться в пещерах, расселинах гор и проломах. Уходивших отлавливали и гнали обратно, в лавру.
– Выкупите себя и вашу церковь за четыре тысячи номисм, или мы немедленно прикажем вас обезглавить и сожжем ваш храм!
– Пощадите нас ради Бога, – отвечали монахи, – и не проливайте неправедно нашей крови; а таким количеством золота мы не владеем и никогда не владели!
Монахов сгоняли в пещерную церковь.
– Укажите на ваших казначеев, иначе мы всех лишим жизни!
Монахи отвечали, что таковых среди них нет.
К отверстию пещеры стали быстро таскать тростник. Монахи в пещере слышали деловитые крики бедуинов и звук сваливаемой травы. Монахи молились. Крики снаружи смолкли, один из бедуинов поднес факел, трава вспыхнула.
«А так как тростник был сырой, – пишет Стефан Савваит Младший, – то он производил сильный дым, который, клубясь в этой теснине и совсем не находя отдушины и выхода, невыносимо мучил и удушал отцов. Мучители, оставив их достаточное время задыхаться, закричали: „Выйдите, монахи, выйдите!“ Выходящим пришлось проходить сквозь пламя; но всё казалось выносимее дыма и происходившего от него удушения. При выходе у многих были обожжены подошвы и волосы, бороды, брови и ресницы. Вышедшие бросались на землю, стремясь набрать воздуха».
Их тут же хватали и снова требовали выдать казначеев. Монахи, задыхаясь, говорили:
– Если хотите убить нас, делайте это скорее… Но ничего другого от нас не услышите.
«Тогда, вторично загнав их в пещеру, они еще сильнее стали окуривать ее дымом. И, оставив на долгое время, снова закричали святым выйти. Они же, пробравшись сквозь пламя, полумертвые выходили на воздух, впитывая его и делая глубокие вздохи, старались отдышаться. Ибо почти все они были при последнем издыхании; а находившиеся внутри, не вынесши силы дыма, предали свои святые души в руки Владыки Христа».
Вышедших стали снова колотить и трясти, требуя назвать казначеев и места, где спрятано золото… Те только раскрывали рты, таращили глаза и хрипели.
Навьючив на лаврских верблюдов награбленное в церкви, игуменском доме и келлиях и ругая монахов за жадность, бедуины стали уходить.
Иоанн. Исполнял в лавре послушание игумениарха, заботясь о приезжих в игуменском доме. Нападавшие подрезали ему жилы на ногах, потом стащили его по камням вниз к церкви. Скончался от ран и дыма.
Сергий, родом из Дамаска. Когда монахов сгоняли в церковь, отказался туда идти: «Не для молитвы вы повелеваете нам сегодня войти туда!» Был усечен мечом.
Патрикий, родом из Адрианополя. Прятался в пещере вместе с несколькими монахами; когда их убежище было открыто, вышел из нее и свидетельствовал, что прятался там один, не выдав остальных. Будучи отведенным в церковь, погиб от дыма.
Протодиакон Анастасий.
Авва Косма.
И еще шестнадцать монахов, погибших в то воскресное утро.
Весть об избиении савваитов разнеслась далеко за пределы Иудейской пустыни.
В Константинополе начали готовиться к новому походу против арабов; в марте следующего, 797 года войска были собраны. Но император Константин, едва выступив с войском из Константинополя, вернулся обратно. Другая, гораздо более сложная война шла в то время – между Константином и его матерью Ириной. Константин боялся надолго оставлять столицу.
Эхо савваитского погрома докатится и до западных земель, до далекого Аахена, столицы короля франков Карла. В конце 797 года Карл отправит в Ракку посольство. Посланцам было велено просить халифа, чтобы тот положил конец подобным злодеяниям; посольство также везло пожертвования для иерусалимских христиан. Халиф посланцев принял и выслушал, а Карлу в подарок отправил слона.
Лавра Саввы Освященного залечивала раны. Бедуины оставили ее в покое: может, Харун ар-Рашид все же что-то предпринял. Но главной причиной было поветрие, вспыхнувшее среди бедуинов, и они не успевали хоронить и сбрасывали своих мертвецов в ущелья. И снова долина наполнилась плачем – голосили бедуинские женщины, царапая себе лицо и оплакивая своих мужей, курчавых детей, братьев и прочую родню.
Харун ар-Рашид проведет в Ракке последние тринадцать сумеречных лет своего царствования. Халифат продолжал распадаться, приток в казну иссякал; халиф уничтожал своих визирей; требовал, чтобы его врагов казнили перед ним, и наблюдал их мучения.
Он умрет от болей в желудке 24 марта 809 года во время похода на мятежный Хорасан.
Харун сам выбрал себе погребальный саван и приказал вырыть для себя могилу. Заглянул в нее, огладил ладонью землю. Поглядел на безмолвную свиту, стоявшую сзади.
Где цари и те, кто жил до тебя?Они ушли путем, по которому уйдешь и ты.Ты так радовался этому миру,Твои уши были готовы беспрестанно внимать лести.Возьми то, что дарует тебе этот мир.А смерть – конец всего.Это были стихи Абу-ль-Атахии, его любимого поэта.
– Не правда ли, – голос халифа дрогнул, – это написано про меня?
Могила Харуна исчезнет.
Да и от багдадских дворцов, и от Дворца мира скоро останутся лишь развалины.
Я соберу все народы, и приведу их в долину Иосафата, и там произведу над ними суд за народ Мой.
И народы медленно поднимаются из земли.
Раскрываются с хрустом гробницы, отваливаются камни из пещерных гробов и катятся вниз.
Море выплевывает мертвецов, начинает шевелиться земля городских кладбищ.
Толпы, толпы в долине суда! ибо близок день Господень к долине суда!
Народы движутся в долину Иосафата, долину плача, долину царей, озаряемые вспышками ночного неба. Они заполняют ее и замирают, ожидая суда. Восток уже посветлел, наливаясь золотом и кровью. Вот-вот придет Судия, и наступит утро.
Феодор, Феоктиста
Он заболел. Боли в желудке возрастали, его мутило, он глядел на еду, с усилием заставляя себя есть хоть немного.
Четыре дня он провел на лежанке, не переставая, впрочем, диктовать письма и принимать отчеты.
Когда становилось тяжелее, замолкал и, шевеля губами, произносил беззвучную молитву. Иногда слышался ему легкий женский голос, читавший где-то поблизости Псалтырь, «Блаженны непорочные…». Это был голос матери, других женщин здесь, в обители, быть не могло. Впрочем, и матери здесь тоже быть не могло.
Он мотал головой, и мухи, собравшиеся на принесенную ему еду, с жужжанием поднимались в воздух. Некоторые садились на него, ползли по рукам, и он сердито отмахивался: «Прочь, прочь, иконоборцы проклятые!»
Болезнь ослабила его, но ум был чист и крепок.
Он вспоминал стихотворение, которое написал когда-то, еще в первую пору своего игуменства. Он сочинил тогда множество стихотворных посвящений братьям, несшим разные послушания: будильщикам, портным, поварам. И больным, да, и больным тоже.
Эту болезнь прими как благодатный дар;вот и тебя Божья коснулась забота.Как отроки те в печи, угашай огоньросою благодарности терпеливой.Иовом стань, вспомяни, что он говорил,не осквернив себя ни единым словом.Мимо тебя кто прошел, не взглянув, – молчи;все, что тебе дают, принимай послушно,чтобы страданье на пользу сердцу пошло.«Эту болезнь прими как благодатный дар…» Он принимает. И пламень пещной не так жжет. И снова слышит тихий голос, читающий Псалтырь, голос матери.
Ее звали Феоктиста. А отца – Фотин.
Оба были из знатных семей. Фотин служил при дворе казначеем. Феоктиста, как и положено жене, пребывала дома.
Он, сын Фотина и Феоктисты, родился в стольном граде Константинополе в 759 году от Рождества Христова.
Когда младенца показали матери, она перекрестила его. Повитуха хотела надеть на дитя амулет от сглаза, но Феоктиста отвела руку с амулетом. И снова перекрестила сына.
Младенцу дали имя Феодор – «Божий дар».
В смутное время появился на свет Феодор.
Над всей империей стелился густой дым иконоборчества. Горели иконы.
За пять лет до рождения Феодора, в 754 году, Константин Пятый собрал иконоборческий собор.
28 августа решения собора были зачитаны на константинопольском ипподроме.
– Всякая икона, – выкрикивал глашатай, – сделанная из какого угодно вещества, а также писанная красками при помощи нечестивого искусства живописцев, да будет извергаема из церкви!
Слова тонули в реве и рукоплесканиях. Иконоборцы, заполнившие трибуны, выражали свое ликование.
Над империей стелется дым. Лики Спасителя, Богородицы, святых объяты языками пламени.
У Феодора было двое братьев, Иосиф и Евфимий, и сестра, чье имя не сохранилось.
Отец весь день отсутствовал, трудясь на казначейской службе; детей растила Феоктиста.
Сама Феоктиста осиротела рано, родителей унесла чума; ее с сестрой и четырьмя братьями взяла под опеку родня. Старший, Платон, начал службу при дворе, но затем принял монашество и удалился в монастырь в Символех, в Вифинии, где трудился над переписыванием книг. Двое братьев последовали за ним.
Грамотой и начатками наук Феоктиста овладевала уже в замужестве. А перед сном и после сна учила наизусть Псалтырь.
– Блаженны непорочные в пути… – читала при мерцании светильника, не выпуская из рук пряжи или шитья.
Усилилось преследование иконопочитателей; особенно монахов, ученнейшей части империи.
«Некоторым поджигали бороды, у других выдергивали волосы, иным разбивали головы священными досками, с которых выскабливались изображения святых».
21 августа 766 года монахов-иконопочитателей согнали на ипподром и провели строем по полю. Каждого заставили взять за руку блудницу.
Монахи шли, уперев глаза в слепящий песок; палило солнце, улюлюкали трибуны.
Феодору исполнилось семь лет; он уже знает буквы и умеет читать по слогам.
Была Феоктиста по натуре вспыльчива, но великодушна. К слугам относилась как к членам семьи, кормила их тем же, чем питалась сама. Могла устроить взбучку, особо провинившимся даже пощечин надавать.
«Но после нанесенных ею ударов, – вспоминал Феодор, – она, бывало, входила к себе в опочивальню и начинала бить саму себя по щекам. Потом призывала к себе наказанную, вставала пред ней на колени и просила прощения».
Так проходили ее дни. Муж, дети, прислуга. Ночь, утро, Псалтырь, дела домашние, вечер, Псалтырь, ночь. Ветер с Босфора, колеблющий пламя светильника.
Маленький Феодор прислушивается к разговорам взрослых; он серьезен и задумчив не по годам.
Полушепотом передают слова, сказанные игуменом Стефаном. Когда игумена привели для допроса во дворец, Стефан показал императору монету с его изображением:
– Что будет тому, кто дерзнет попирать ее ногами?
Константин ответил, что таковой по закону подлежит казни.
– Если за бесчестие царского образа человек подлежит казни, то чему же повинен тот, кто бесчестит изображения Сына Божия, Его Пречистой Матери и святых?
И, швырнув монету на пол, стал топтать ее.
В 767 году Стефана проволокли по улицам и бросили в яму, где погребали преступников.
На следующий день на город обрушилась буря.
Прижавшись к матери, Феодор слушал, как колотятся ставни и с крыши срывает черепицу. Ему восемь лет, он уже многое понимает.
Феодор прошел начальный курс наук.
Феодор прошел курс «внешних наук». Грамматику, включавшую чтение античных поэм, риторику, а также философию, которую изучил особенно глубоко.
Много позже он составит знаменитые стихи из Триоди Постной, которые поются в четверг третьей недели Великого поста. «Петр витийствует, и Платон умолче; учит Павел, Пифагор постыдеся».
В отличие от многих и многих, кто будет повторять эти строки, Феодор знал о Пифагоре и Платоне не понаслышке.
«Когда он обратился к философам, – сообщает биограф, – то со всем усердием прошел всю философию, как этику и метафизику, так и отделы, обнимающие диалектику и приемы доказательств».