Новый 1937
Тот сидел на краюшке стула и качался взад-вперёд, закрыв голову руками.
– Может ты и певичку свою забыл, а? Вспомнил? Анну Романовскую? Вспомнил? Дом на Марата? Застолье? Муж иностранец? Вспомнил? Что молчишь, гнида? Выродок троцкистский, как к стенке поставят, вот тогда запоёшь. Мало вас вредителей уничтожают. Жить хочешь, тварь? Говори тогда!
– Я… я… я всё скажу, всё скажу… Я жить хочу, обещайте товарищ следователь, обещайте жизнь, я всё скажу.
– Какой я тебе гнида товарищ? Ты что, умом тронулся? Для тебя я гражданин, а товарищи твои все в лагерях сидят, кому повезло, конечно! Давай колись, пока ещё слушаю.
И сломленный, как-то враз постаревший на добрых десять лет, инженер Гуревский начал свой рассказ:
– Видите ли, я работаю на заводе с самого начала, ещё при Ирьянове устроился. У меня, знаете ли, опыт, авторитет, положение, а тут назначили этого Абрашу, тьфу, ничего не понимает, всё свои лозунги только кидает. Не слушает ничего ведь, чуть что, в крик, план у него, соцобязательства, а я инженер, я инженер с большой буквы, со мной нельзя так, со мной надо уважительно, с пониманием, тем более перед рабочими. У меня ведь высшее образование, да я книг больше прочитал, чем весь завод вместе взятый. Я стихи наизусть знаю, я грамотный образованный человек, понимаете, о чём я? Я не могу вот так терпеть выходки этого неуча, этого деланного инженера. Инженер это призвание, это судьба, а этот…
– Ну, хватит причитать, по делу давай, – подстегнул инженера Синцов.
– Да, ага, по делу. Ну, в общем, достал он меня, сил нету. А тут еще при Ниночке допустил себе нелицеприятное высказывание в мой адрес. Нина это секретарь его, хорошая девушка, светлая, нравилась она мне. А он при ней и такое! Такую гадость сказал, не могу повторить даже, увольте, не могу.
– Не отвлекайся, продолжай, – вновь рыкнул Матвей Фадеич.
– Так вот, такая меня тоска взяла, что решил я с горя напиться. Понимаете? Довёл он меня до этого, своим отношением, своими оскорблениями довёл. И вот сижу я в закусочной, ну той, что на Марата. Выходной же был. Так вот, и подходит ко мне та самая Анна, красивая, умная женщина. Тут же определила мой настрой и приласкала меня словами, притянула к себе своей человеческой душевной добротой. Так я полюбил её за это всем сердцем, стал её страстным почитателем, был введён в её, так сказать, ближний круг, представлен друзьям и мужу… – инженер на секунду замолчал, утратив нить повествования, устремил взгляд куда-то в небо, но тут же продолжил:
– Там, много кого было, с нашего завода инженер Сальников, ещё инженеры Смирнов и Воронович с завода Куйбышева, да много кого, военные были, артисты. Если надо, всех могу указать, всех до единого, мне скрывать нечего. Так вот, отдохнул я там и душой и телом, поделился своими горестями. А тут, как-то, ко мне муж Анны подходит. Он ведь хоть и немец, но по-нашему говорит лучше иного ответственного товарища. И вот, говорит, что, мол, все твои беды знаю, нельзя это так оставлять, отомстить Горелицу надо, восстановить, так сказать справедливость. И убедил ведь меня чёрт окаянный, искуситель подлый…
– Продолжай, я слушаю.
– Так вот, о чём я? Да, и ведь уговорил он меня, уговорил. Дал мне порошок какой-то и говорит, ты в горючее бомбардировщика добавь, тогда двигатель не запустится, начнут выяснять что, да как, план сорвётся, и Горелицу твоему долго в кресле не усидеть, снимут. Не знал я, что такая беда выйдет, не знал. Думал, ну не запустится двигатель, ну создадут комиссию, ну начнут выяснять, для вида погрозят, на этом всё и закончится. Кто же знал, что так получится, кто знал – запричитал инженер.
– А ведь этот Рудольф и говорил мне, что ты, мол, никому ничего не говори, чего бы ни было. А про меня, говорит, вообще ни в коем случае не упоминай, иначе плохо всё для тебя закончится. Как же так… как же так…
Инженер Гуревский, вновь начал раскачиваться и подвывать. «Как собака, что смерть учуяла» – пророчески подумал Синцов. «Теперь всё это в протокол, а самому к Зирнису на доклад», – потирая руки, Матвей Фадеевич был готов к решительным действиям…
***
Опять опустился туман, картинка потускнела и размылась. Когда разъяснилось, я вновь был на месте.
***
Всё та же допросная. Матвей Фадеевич сидел за столом, а напротив него жалась на табуретке, некогда восхитительная, обворожительная звезда сцены Анна Григорьевна Романовская. Сейчас она более напоминала растрёпанную, безродную дворняжку, загнанную в угол, и смирившуюся с уготованной ей трагической участью. Анна Григорьевна, медленно, с невольными паузами и периодическим всхлипыванием изливала свою чёрную душу, осквернённую предательством Родины.
– Я ведь, когда познакомилась с Рудиком, ну с Рудольфом, то совсем потеряла голову. Такой мужчина, статный, сильный, обворожительный. Он всем своим видом излучал уверенность, какую-то высшую безгрешность. И, конечно, силу. От такого я не могла не потерять голову. Ах, как он ухаживал, как ухаживал. Это был рай на земле, я вся трепетала, ожидая очередное свидание. Ах, эти цветы, ах, эти подарки. Эти заграничные чулки, бельё, платья и шляпки. Рудольф буквально одел меня с ног до головы, окутал меня своим вниманием и любовью. Я сдалась быстро и стала полностью принадлежать ему. А тут он предложил стать его женой. Я была просто на седьмом небе. Мы расписались стали жить вместе, и вот тут пришло прозрение, но было уже поздно.
– Что за прозрение? – с трудом скрывая презрение и ненависть к этой гадине, гаркнул Синцов.
– Всё началось с того, что Рудик, простите Рудольф, сославшись на то, что ему чрезвычайно скучно, предложил создать у нас дома, что-то вроде клуба по интересам. У меня ведь масса поклонников, там и инженеры, и военные, даже с райкома ответственные товарищи есть. Ну, вот Рудольф и предложил приглашать их к нам домой, где петь, разговаривать, играть в фанты, и всё под музыку, под рюмочку. И даже денег на это всё давал и в немалых, заметьте, количествах. И полетела весёлая жизнь. Но всему приходит конец, закончилось беззаботная жизнь и для меня.
– Что же произошло? – уточнил Матвей Фадеич, еле сдерживая себя, чтобы не схватить эту подлую тварь за волосы и не начать вбивать её испуганное лицо в твёрдую поверхность стола. Он ненавидел эту женщину, которая раздвинув ноги перед шпионом, уже потянула за собой в могилу многих, в общем-то, неплохих советских граждан.
– Однажды Рудольф сказал, что необходимо, чтобы на очередном мероприятии, а он именно так называл наши посиделки, присутствовали инженеры Смирнов и Воронович, те, что с завода Куйбышева. А я как раз была в ссоре с Вороновичем и их не пригласила. Вечер и без них прошёл замечательно и я вся в таком игривом настроении, оставшись вдвоём с Рудольфом, стала шутить и смеяться, заигрывать с ним. И тут, мой обворожительный Рудольф превратился в злобное животное, ударил меня по щеке, а пока я приходила в себя от немыслимого унижения, сообщил, что он иностранный шпион. Да, он так и сказал, что прибыл к нам из-за рубежа с одной единственной целью навредить нашей любимой Родине. Дальше больше, он сказал, что я, как его жена, являюсь пособницей шпиона, и что меня ожидает неминуемый расстрел, если кто-либо про это прознает.
– И что же ты ему на это ответила? – с нескрываемой издёвкой спросил Синцов, что есть силы, сжимая в руке край стола, как бы вымещая на нём душившую его ненависть.
– А что я, что я, я испугалась, – захныкала Романовская, – Я была напугана, меня заставили, он вынудил меня, мне пришлось…
– Что пришлось? А ну говори, хватит тут комедию ломать!
– Мне… мне… мне пришлось смириться, мне пришлось выполнять его поручения, но я была против! Я не могла сказать в открытую, но в душе я была против…
– И что же ты, тварь, делала? – с нарастающей угрозой в голосе, прорычал Синцов.
– Не надо так со мной, пожалуйста, пожалейте меня, мне так тяжело, мне так больно, – хныкала Романовская.
– Это не тебе решать шлюха фашистская, говори падаль, пока не зашиб! – заорал взбешённый Матвей Фадеич.
– Я… я… я выполняла всё, что он скажет, я приглашала людей, на которых указывал Рудольф, я поила их и заводила разговоры о работе, я обманывала их, выведывала секреты. Я поступала очень плохо, прошу Вас, простите меня, пожалуйста, – рыдания Романовской переросли в протяжный вой.
– Заткнись шлюха, – заорал Синцов, врезав, что есть силы кулаком по столу.
– Что теперь со мной будет? Меня расстреляют, да? – причитала бывшая звезда.
– Заткнись, вот тебе лист бумаги, бери и пиши список всех наших советских граждан, которых ты заманила в свои фашистские сети. Пиши всю правду, тогда, может быть, я попробую сохранить твою паскудную жизнь, – Матвей Фадеич вызвал стажёра Кравченко, приказав тому остаться с Романовской…
***
Вновь был туман. Когда он рассеялся, я оказался в какой-то квартире.
***
Матвей Фадеич лично руководил обыском в квартире гражданки Романовской. Здесь же находился задержанный Рудольф Мюллер, немец по происхождению, и резидент фашистской шпионской сети по призванию. Хитрить Синцову особо было нечего, и, глядя в глаза Рудольфу, он изложил всю информацию о его шпионско-диверсионной деятельности, которой уже располагал к настоящему времени. Матвей Фадеич с нескрываемым удовольствием, наблюдал, как меняется лицо фашистского резидента, как слетает с него вся его буржуазная спесь, как в глазах мелькает испуг, как руки шпиона начинают мелко дрожать, а испарина покрывает бледный, как у покойника лоб.
Господин Мюллер подавленно молчал, стреляя в разные стороны настороженно-испуганным взглядом. Молчал он как раз до того момента, пока не был вскрыт подоконник и извлечён на свет божий завёрнутый в тряпку свёрток. Глазам Матвея Фадеича открылись все шпионские тайны господина Мюллера – пистолет иностранного производства, бутылёк с ядом, специальная шпионская фотоаппаратура, какие-то микроплёнки, блокноты с шифрами. Молчать дальше было бессмысленно, и Рудольф Мюллер произнёс:
– Я всё скажу, пишите. Я немецкий разведчик, направлен в вашу страну с заданием вербовки служащих военных заводов, командиров красной армии. В мои задачи так же входило установление связи с троцкистским подпольем, организация диверсий на промышленных объектах, в том числе и на военных заводах. С августа тридцать пятого по сегодняшний день, мною завербованы: два командира красной армии, их фамилии…
***
Опять пришёл туман, укрывший всё в непроницаемо жёлто-зелёный цвет, когда в очередной раз всё развеялось, я оказался в какой-то другой квартире.
***
Матвей Фадеевич Синцов сидел за столом в прокуренной комнате, числящейся как конспиративная квартира УНКВД, снятой специально для встреч оперсостава с агентурным аппаратом. Было пять часов утра первого января нового 1937 года.
Матвей Фадеич опрокинул в себя очередной стакан из опустевшей поллитровки, возвышавшейся на столе среди нехитрой закуси. Засмолив папироску, младший лейтенант Синцов погрузился в тяжёлые размышления:
«Да, – вздыхал он, – всё пошло как-то не так. Такую делюгу поднял, таких карасей прищучил. Да что карасей, настоящую щуку словил, это ж не просто так, это ж натуральный шпион из абвера попался, да как попался, ведь любо-дорого посмотреть и все доказательства налицо. А сколько врагов вместе с ним потянул, это ж два командира, четыре инженера, пятеро рабочих, даже один выпердыш с райкома, а сколько этих артистиков, это ж человек пятнадцать скрытых троцкистов – перечислял Матвей Фадеевич. А пособники, типа этой курвы Романовской, это ж, в общем-то, числе – человек двадцать пять под суд пошли. Это ж целая шпионская сеть, террористическая организация, это ж понимать надо».
Синцов слил остатки водки в стакан, и с нежностью поглядел на Нину, прикорнувшую на кровати, затем вновь завздыхал, жалуясь на свою судьбу:
«А что в итоге? Товарищ Синцов раскрыл шпионскую сеть и награждается денежной премией. Даже «почётного чекиста» суки не дали. Нет, ну ни гад ли этот Зирнис, сам в Москву перевелся, небось, ещё и орден за моё дело получил. А я тут прозябай, никакого почёта, никакого уважения, что работал, что не работал. Обидно, до чего же обидно. Ну, ничего я своё ещё возьму, не такой Матвей Фадеич породы, чтобы вот так всё стерпеть и отступиться. Я ещё всем докажу, ещё все увидят, что не лыком я шит, ещё попомнят меня, мой железный характер. Новый тридцать седьмой на дворе, чую, что будет он годом новых возможностей, новых свершений»…
***
Туман вернул меня в привычную реальность, где я сидел в кафе, потягивая горячий чай. Никаких сбоев, пустот или переходов, моя обычная память не зафиксировала.
***
Всё началось, как и в прошлый раз. Я опять сидел дома, смотрел телевизор. Шёл сериал «Ментовские войны». Главный герой Роман Шилов, как раз прощался со своим другом:
– Увидимся.
– Куда…
…Я оказался в сером пространстве, где повисев в вибрирующем потоке, был, втянут грязной жёлто-зелёной лужей…
Василий Одинцов
Повсюду были красные флаги, транспаранты и портреты членов Политбюро. Дружный трудовой коллектив авиационного завода № 125 имени И. Сталина возвращался домой с празднования девятнадцатой годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции. Настроение было праздничное, сначала участие в общегородской демонстрации, затем бурные ораторские речи об успехах в индустриализации, о соцсоревновании, о досрочном выполнении пятилетки. Грозные предупреждения врагам народа, империалистам и разным агрессорам. Дух рабоче-крестьянской революции витал в воздухе, поднимал боевой дух комсомольцев, сплачивал ряды коммунистов. Воодушевлённая рабочая молодёжь с песнями расходилась, разделяясь на мелкие и устойчивые компании близких по духу друзей.
Сегодня меня звали Василий Одинцов, именно в нём я «очнулся», когда жёлто-зелёный туман выплюнул меня в очередную реальность.
Василию Одинцову было девятнадцать лет. Активный общественник, член комитета комсомола завода. Василий днём работал учеником токаря, а вечерами постигал науки на рабфаке. Готовился поступать в Сибирский финансово-экономический институт.
Вообще у Одинцова была другая мечта. С детства, одухотворённый подвигами Шерлока Холмса, Василий мечтал стать таким же великим сыщиком, распутывать сложные клубки преступлений, выводить на чистую воду матёрых воров и убийц. В своих мечтах Вася Одинцов, выслеживал злоумышленников в засадах, стрелял по врагам в опасных погонях, находил невидимые другим улики, раскалывал кровожадных бандитов. Но мечта так и оставалась мечтой.
– Вася, не забудь, в понедельник заседание комитета, будем разбирать дело Поповой, – секретарь комитета комсомола завода Еремеев, пожал руку Одинцову и побежал по своим делам.
– Хорошо, буду, – еле успел ответить убегающему комсоргу Василий, и приобняв двух дружков, двинулся праздновать дальше.
***
Туман стёр картинку, а когда марево распалось, моему взору открылся новый вид.
***
Заседание комитета комсомола проходило 9-го ноября 1936 года в актовом зале авиационного завода, было расширенным, с участием комсомольцев, которых набилось в помещении порядком.
За столом, покрытым кумачовым полотном, сидели члены комитета, здесь же был и Василий Одинцов. Слушалось персональное дело комсомолки Поповой Нины, работавшей секретарём товарища Горелица – директора авиационного завода. Секретарь комитета Еремеев вызвал Попову на сцену и, глядя прямо в глаза, предложил изложить суть собравшимся товарищам.
Нина, повернулась в зал, и, переминаясь с ноги на ногу молчала.
– Что же ты молчишь, Попова? – спросил Еремеев.
– А что сказать-то? – в ответ спросила Нина.
– Ты сама не понимаешь, что ли, расскажи о своей связи с врагом народа Гуревским, надеюсь, помнишь такого?
– Так, какая же здесь связь? – искренне удивилась Нина, – Ну, пытался он за мной ухаживать, разве это связь?
– А, что же это, по-твоему? – вклинился Василий Одинцов.
– Не знаю, но не связь, это точно, – парировала Нина.
– Нет, погоди, что значит, не знаю. Ты с ним встречалась?
– Ну, может, и было пару раз.
– В кино ходила?
– Ну, ходила.
– Гулять вместе, гуляли? Цветы дарил? Стихи читал? – не унимался Василий, – Отвечай, чего молчишь.
– Да, – Нина потупила взор, – Было.
– Домой провожал? Целоваться лез? Может до чего и большего дошло, а? – решительно наступал Одинцов.
– Да как же тебе не стыдно, такие вопросы девушке прилюдно задавать?! – Нина стала пунцовой, задыхаясь от возмущения.
– А чего мне-то стыдиться, я с врагами не слюнявился, – под общий хохот зала ответил Василий.
– Ты если уж попалась, то давай не юли, а говори, как есть, мы тут все комсомольцы, нам правда нужна, какой бы горькой она не была. Мы в своих рядах предателей не потерпим. Любого врага на чистую воду выведем. Правда, ребята? – обращаясь к залу, спросил Василий.
– Да, верно говоришь, товарищ Одинцов, в корень зришь, – одобрительно гудели комсомольцы.
– Вот видишь, Попова, народ требует от тебя правды. Ты должна здесь, сейчас же разоружиться, очиститься от налипшей на тебя грязи, – добивался признания Василий.
– Ну, что же вы товарищи, не скрываю я ничего от вас, что было, то и говорю, да ухаживал, да гуляли, да целовались пару раз и всё. Ничего больше не было! – Нина, еле сдерживалась, чтобы не разреветься.
– Вот тут тебе и вопрос, как же ты врага-то не разглядела? А может всё видела, но промолчала? Может ты врага покрывала? – с напором допрашивал Попову Одинцов.
– Да, что ж ты опять на меня напраслину-то возводишь? Да если, хочешь знать, это я сама в органы о нём сообщила! Это я можно сказать его, и разоблачила! – защищалась Нина.
– Что, значит, сама разоблачила? Не было на этот счёт никаких указаний. Не тронули тебя органы это, да. Но вот то, что ты кого-то разоблачала, это ты врёшь, – возмутился Еремеев.
– Да не вру, правда это, – уже не сдерживаясь, зарыдала Нина.
– Всё с тобой ясно, Попова, спелась с врагами, а когда пришло время ответ держать, так тут же в кусты, мол, знать ничего не знаю, мол, следствию помогала. Не выйдет! Ответ держать всё равно придётся, пусть не перед народным судом, но перед комсомольской организацией, это уж точно! – резюмировал допрос Василий.
– Товарищи, думаю, Попову мы послушали, позиция её нам ясна. Кто хочет что сказать, выходи к нам, – скомандовал Еремеев.
– Товарищи, я хочу высказаться, – Любовь Казанцева из конструкторского бюро подняла руку, – Я с места, можно?
– Я, что хочу сказать, я ведь предупреждала тебя Нина, насчёт Гуревского. Я же говорила тебе, что он связался с какой-то дурной компанией, встречается с разными там певичками и прочим несознательным элементом. Что же ты меня не послушала? Не приняла никаких мер, а?
– А что…Что я должна была предпринять? – рыдала Нина.
– Да, что там говорить, гнать её из комсомола надо, под суд её отдать, и делу конец, – кричали из зала горячие головы.
– Правильно, под суд её! Ишь, выискалась тут, прошмандовка, врагам ты свою честь продала!
– Давить таких надо, ещё в утробе!
– Да что с ней разговаривать, к стенке её!
– Что смотришь, вражина? Совсем совесть потеряла!
– Тихо товарищи, тихо! Ну что Попова, есть, что сказать собранию? – Еремеев пристально посмотрел на Нину.
Нина, уже еле державшаяся на ногах, только замотала головой и что-то промычала в ответ.
– Давайте я скажу, – встал Василий, – С судом мы конечно подождём, если бы наши доблестные органы хотели, давно бы её арестовали. Раз отпустили, значит так и надо, не нам решать. А вот насчёт комсомола, тут ты Нина допустила непростительную близорукость, проглядела врага, не заметила его звериную сущность.
– И нет тебе в этом прощения, – продолжал он, – предлагаю из комсомола Попову Нину исключить, с формулировкой: за связь с врагом народа.
– Принимается, кто «за» прошу голосовать, – Еремеев окинул взглядом зал.
– Кто «против»? Воздержался? Что ж принято единогласно.
– Так же, считаю необходимым поставить вопрос перед товарищем Горелицем о пребывании Поповой на военном заводе. Кто «за». Принято единогласно. На этом считаю собрание закрытым.
***
Туман скрыл от меня это жестокое судилище, а когда развеялся, то я с Василием Одинцовым пребывал в кабинете первого секретаря райкома комсомола.
***
Первый секретарь райкома комсомола Видякин Егор пригласил войти пришедшего на приём Одинцова Василия, молодого рабочего, общественника, комсомольца, члена комитета комсомола авиационного завода.
– Здравствуй, Василий, как дела на заводе? Как комсомольская жизнь? Кипит, бурлит?
– Здравствуй, товарищ Егор, всё путём! Работаем ударно, по-комсомольски, стыдиться за нас уж точно не придётся! Боремся с казёнщиной, с бюрократией и прочими пережитками!
– Ну, уж, на военном заводе и бюрократия? Как такое может быть?
– А как же, директор у нас краснознамённый, боевой, настоящий коммунист, а вот инженера подкачали. Всё по бумажке, никакой инициативы, рубят все наши начинания на корню. Мы уж этот вопрос, где только не поднимали, а всё одно толку нет.
– Инженеры, говоришь, создают помехи производству? Не дают нормально работать? Интересно, а кто конкретно, фамилии есть?
– Так, а что фамилии, любого бери, всё одно бюрократы. Ни стахановского почина, ни настоящего соцсоревнования, всё как-то однообразно, что ли, без комсомольского прорыва.
– Ты вот, что, свои соображения по инженерам на бумаге изложи, чтобы с фактами, фамилиями, а я со своей стороны обещаю разобраться, а если потребуется, и органы подключу. Договорились?
– Договорились, товарищ Егор, сделаю.
– Ну, ладно, теперь к делу, я ведь тебя вызвал-то зачем. Есть к тебе комсомольское поручение, задание можно сказать.
– Любое задание райкома готов выполнить, товарищ Егор.
– Так уж и любое? Ну ладно, томить не буду, сразу говорю, задание архиважное. Хотим мы тебя Василий в органы рекомендовать, да не куда-нибудь, а в УГРО, на борьбу, так сказать, с преступным элементом. Как ты на это смотришь?
– Да, я прямо и не знаю, что сказать, – растерялся Василий, хотя сердце его забилось часто-часто – детская, почти забытая мечта, начала сбываться.
– Ну, что ты, заладил «не знаю, что сказать». А вот, как про тебя говорят – чистый следователь, на персональных разборах, лучше тебя никто виновных не опрашивает, в корень, говорят, зришь, или врут?
– Наверное, им видней, я просто до истины хочу всегда докопаться, выяснить, как мог наш советский гражданин встать на скользкую дорожку. Тут, да, спорить не буду, есть у меня такая черта.
– Вот, видишь, значит и вправду нужно тебе профессию менять. Значит решено. Идешь работать в УГРО по комсомольской путёвке.
– Так точно, товарищ Егор, иду!
– Ну, вот и отлично, давай, решай все дела, закругляйся, недели тебе хватит? Нет, ладно, две недели тебе сроку и пятого апреля, в понедельник выходи на стажировку в УГРО.
***
Жёлто-зелёная субстанция поглотила кабинет первого секретаря, а когда рассеялась, картинка была уже другой.
***
5 апреля 1937 года стало незабываемым и поистине важнейшим днём. Василий Одинцов находился в кабинете начальника РО НКВД старшего майора милиции Сергеева. Ефим Степанович только, что поздравил Василия с началом работы в уголовном розыске, пожал руку и произнёс напутственную речь.
– Ты, Одинцов, пришёл работать не просто в милицию, ты попал на передовую, на передний край. Уголовный розыск – это лучший из лучших отрядов нашей Советской милиции, призванный беспощадно бороться с врагами нашей Советской власти. Да, воры, бандиты, убийцы и прочее жульё, это враги! Совершая свои подлые преступления, они не только бьют по нашим советским гражданам, они бьют по нашему рабоче-крестьянскому строю, они вселяют неверие и страх в сердца людей. Как же так, – рассуждают наши граждане, почему нас обворовывают, почему лишают честным трудом заработанной копейки. Куда же смотрит Советская власть? Почему она нас не защищает? – вопрошал Сергеев.
– И некоторые слабые люди, обыватели, начинают всерьёз думать о беззубости нашей Советской власти, о нерешительности Партии, о том, что не той дорогой мы идём. Понимаешь о чём я, Одинцов? Вот так это происходит. Любой, оставшийся безнаказанным жулик, наносит непоправимый ущерб репутации и милиции, и Партии, и Советскому строю. Отсюда следует, что всякое преступление, каким-бы оно ни было, должно быть раскрыто, преступник найден и отдан под суд. А уже наш справедливый народный суд разберётся и воздаст должное любому врагу. Только так и никак иначе! И ещё, Одинцов, работая на переднем крае борьбы с преступностью, ты будешь постоянно сталкиваться с людьми, с нашими советскими людьми, – Сергеев поднял указательный палец вверх и выдержал многозначительную паузу.
– Всякое может быть, по-разному судьбы складываются, бывает и ошибки случаются. Но запомни раз и навсегда – никогда, не забывай, что ты неотъемлемая часть этих людей, сын трудового народа, которому даны ни с чем несравнимые права и власть. Нельзя быть равнодушным к судьбам людей, и если ты столкнёшься с несправедливостью, ты должен, не взирая ни на что, ни на какие обстоятельства, восстановить эту нарушенную, кем бы ни было, справедливость. Понял? В лепёшку разбиться, но честное имя советского гражданина, ты просто обязан защитить…