Бессонные ночи в Андалусии

Я обращаю внимание на этот факт, поскольку Ниночку, как я уже говорил, приводило в ярость мое невежество в области новинок современной литературы. Я ей пытался объяснить, что я работаю по десять – двенадцать часов, и кроме практической работы мне нужно прочитывать уйму документов и писать самому другую уйму. И те и другие (документы) всегда связаны с точными расчетами, необходимостью аналитических обоснований и конкретных формулировок в выводах. Поэтому моя голова не должна быть занята ничем другим. Поэтому я не слушаю радио, не имею магнитофона с записью известных западных музыкантов или наших бардов, не включаю телевизор. Меня отвлекают новости и музыка, а на чтение беллетристики просто не остается времени. Но это не было оправданием для Ниночки. Она приводила в пример гениев, начиная с Леонардо да Винчи, включая и современных – Ландау, на минуточку, которые успевали многое во многих областях. Вот такая она была максималистка. Я звонил ей и просил о встрече, а она всегда задавала один и тот же вопрос: «Я люблю разговаривать, а еще больше слушать. А о чем мы будем говорить? И что я услышу интересного от тебя? Ты не знаешь ничего, что происходит сейчас в мире, в стране, нашем обществе. Тебе это не интересно, а мне, представь, не интересно, что происходит у тебя с бетоном в момент сжатия или расширения, и как при этом изменяется эпюра нагрузок».

Иногда, согласившись, наконец, встретиться со мной, она могла вместо приветствия, с улыбкой сказать примерно так: «Я пришла из-за мазохистского удовольствия убедиться еще раз, что ты – полный идиот, страдающий аутизмом; человек, которого нужно вообще удалить от общества, если это общество ему не нужно». Нередко бывало и так, что, обещав прийти, она не приходила, даже не удосужившись предупредить меня об этом. Тогда я ехал к ее дому, чтобы сесть на знакомую скамейку и покорно ждать ее возвращения.

Как-то именно в момент такого ожидания из подъезда вышла ее мать и позвала меня на чай. Мы с ней познакомились еще раньше, но до того вечера никогда не общались. Вот так я вошел в дом к Ниночке и с тех пор стал ее ждать уже не на улице, а в квартире на маленькой кухне. Первый час со мной на кухне сидела ее мама. Помолчав со мной, она шла в комнату, ложилась, включала телевизор, и так под голоса и звуки, доносившиеся с экрана, засыпала.

А я продолжал сидеть, ждать, думать о работе, размышляя о возможных причинах деформации покрытия в сооружении, недавно введенном в эксплуатацию. Думать ведь можно в любых условиях и при любых обстоятельствах.

В связи с отъездом в Израиль нескольких моих друзей и знакомых я стал задумываться о своих собственных исторических и генетических корнях, о великом иудее Иисусе и о людской непоследовательности, с одной стороны, обожествлять древнего еврея, с другой – ненавидеть его единокровных братьев. Решил обязательно найти литературу по этой теме и прочитать. А то я теоретически совершенно не был готов, чтобы рассуждать, пусть даже мысленно, об этой проблеме. Моя соседка по лестничной клетке, вежливая старушка, очень удивилась, когда я попросил у нее Библию. Я брал затрепанный томик с собой в поездки, открывал и читал, с трудом проникая в суть изложенного на языке, давно вышедшем из повседневного употребления. Я дошел до Первого послания апостола Павла к коринфянам и остановился, пораженный, перечитывал текст еще и еще раз. По-моему, я помню его и сейчас.

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, всего надеется, все переносит». Там еще несколько пунктов… Но я что-то запамятовал.

В тишине московской кухни в долгие часы ожидания я снова возвращался к этому посланию, раскладывая на составляющие длинные предложения, анализируя каждый постулат, сопоставляя со своей любовью к Ниночке.

Еще мне нравилось, например, размышлять о переводах стихов. Нет, я не большой любитель и знаток поэзии, но к Гете, его «Фаусту», я возвращаюсь часто. Я не знаю немецкого языка (впрочем, как и никакого другого иностранного), поэтому, естественно, я читал поэму в изложении поэтов-переводчиков. Анализируя и сравнивая варианты текстов, я обнаружил, что у каждого переводчика меняется не только нюанс, стилистика, но даже смысл того или иного фрагмента. Поверхностная сюжетная линия, усвоенная за столетия, как говорится, широкой публикой, безусловно, остается неизменной. Но философский смысл с каждым новым прочтением и в новых временных обстоятельствах для многих оказывается труднодостижимым. Он, смысл, ускользает, уходит в бесконечную глубину, бездну. Мои неоднократные попытки пройти сквозь толщу наслоений переводческих изысков (где, на мой взгляд, русские поэты хотели представить скорее себя, нежели великого немца), прикоснуться к оригиналу тоже оказывались тщетными. Я знал наизусть все три варианта моего любимого отрывка из «Фауста» и прокручивал их в голове. Мне нравилась эта аналитическая игра ума. Однажды я попытался заинтересовать Ниночку своими размышлениями на эту тему, но ей, как всегда, быстро надоело слушать мою не очень связную речь. Она презрительно махнула рукой, тряхнула своей длинной челкой и сказала: «Именно потому, что я не имею возможности прочитать стихи в оригинале, я не читаю их в переводе. Да и вообще, как можно перевести стихи? А главное, все равно выше наших поэтов Серебряного века никого нет. А Гете? Нет, это слишком мрачно и непонятно».

Ниночка возвращалась где-то ближе к полуночи, часто позже. Я приносил всегда что-нибудь к столу, как говорится. Но она никогда ничего не ела, и не только потому, что уже была ночь. Она вообще к еде была довольно равнодушна, в отличие от меня. «Привет, привет, Удав», – говорила она, снимая куртку или плащ. Потом быстро подогревала чайник, наливала себе и мне слабого, явно спитого чая и медленно отпивала из чашки, сосредоточенно глядя в одну точку. А я смотрел на нее и думал, как я люблю ее. Я думал о том, что, если бы ей понадобилась моя рука, почки там какие-нибудь, сердце или просто – моя жизнь, я с радостью отдал бы ей все сразу или по отдельности. Но об этом я никогда не говорил вслух, она просто меня бы высмеяла, точно так же, как она высмеивала мои стишки. Ну да, от нечего делать в долгие часы ожидания я писал ей рифмованные строчки «речитативы», как Ниночка их называла. Только там, и то в гротескной иронической форме, я ей признавался в любви и преданности, говорил о своих желаниях быть всегда с ней и умереть в один день. Позже, когда мы жили вместе, я продолжал почти ежедневно писать ей любовные послания и, уходя на работу, оставлял их на тумбочке у кровати. И я наверняка знал, что, едва прочтя мои вирши, она усмехнется, разорвет их на мелкие кусочки и бросит в мусорное ведро. Последующих комментариев не было.

Посидев со мной некоторое время, не допив свою чашку остывшего и невкусного чая, она уходила в ванную. Потом, выйдя уже в халатике, помахав рукой, уходила спать. Ее последней, а чаще и единственной фразой было напоминание захлопнуть дверь, когда буду уходить. Я захлопывал.

Вскоре мать Ниночки умерла. Я помог с устройством похорон. Впрочем, я и до того частенько оставлял деньги, стараясь незаметно сунуть купюры в карман пальто или куртки, висевших на вешалке, или оставить их где-нибудь на кухне, прижав «бумажки» сахарницей или вазочкой.

Родственников или знакомых на кладбище почти не было, а за столом на поминках мы сидели с Ниночкой одни. И тут она неожиданно сказала, что, если я все еще не против, она выйдет за меня замуж. Я был не против. Я очень давно этого хотел. До сих пор не знаю, почему вдруг она решила выйти за меня замуж. Точно одно, что она меня не любила, и я с этим не то чтобы смирился, а принял как норму нашего сообщества, сосуществования: я ее люблю, а она нет. Математически выражаясь, мы были два разнонаправленных, равно удаляющихся вектора, один – центростремительный, другой центробежный. Здесь тоже есть свои четкие закономерности, а их знание означает предсказуемость. В том числе и человеческих отношений. Так мне какое-то время казалось.

Мне давно нравилось мысленно выдвигать гипотезу, обосновывать возможность применения физико-математических постулатов к социально-общественным явлениям, конкретно – к межличностным отношениям. Так, например, размышляя о применении понятия энтропии из второго закона термодинамики к советскому обществу, или режиму, как хотите, я задолго до перестройки предсказал (самому себе, конечно) неизбежность событий, которые и случились в конце 80-х. Поскольку ни одна система (состоящая из двух или более физических тел) не может бесконечно долго существовать в состоянии покоя, внутри самой системы закономерно нарастает элемент хаоса, неупорядоченности. Энтропия достигает таких размеров, при которых происходит необратимый процесс перестройки системы или ее полного уничтожения. Другое дело, когда хаос, а в социальном плане его можно назвать творческим беспорядком, держится в безопасных пределах, не достигая своего разрушительного максимума. И я размышлял, сколь дееспособной может быть наша система, состоящая из двух физических тел, моей и Ниночки. Ниночка вносила в нашу систему энтропийность своей творческой, взрывной натуры, а я, наверное, оказывался некой константной величиной. Таким образом, можно было бы достичь оптимально устойчивого состояния системы в целом. Так мне казалось по умозрительным рассуждениям.

Но так не случилось. Мы поженились, однако некое подобие равновесия в наших уже, можно сказать, сложившихся отношениях было взорвано в первую же брачную ночь. После регистрации мы сразу поехали в Прибалтику, Юрмалу – очень популярное тогда среди москвичей место отдыха. Прошло столько лет, но и сейчас, когда еженедельно вещают оттуда «юморины», и огромный зал дружно хохочет над незатейливыми шутками, я вспоминаю свою боль унижения. А Ниночка, наверное, вспоминала свою собственную. Дело в том, что я в этот пресловутый «медовый», месяц (который у нас сократился до пяти постыдно-безумных ночей), проявил свою полную несостоятельность как мужчина. Это с точки зрения Ниночки. Но я продолжаю считать, что если бы она хоть как-то помогла мне, тем более что у нее уже был опыт, если бы она была более терпимой или тактичной, то у нас, у меня, все бы получилось. Наверняка она и раньше догадывалась о моей неразвитости в плане секса. Тогда она вполне в этом убедилась. А я ведь столько лет мечтал о близости с ней. Но, едва коснувшись ее тела, так и не произведя никакого акта, я просто в изнеможении отпадал и даже засыпал на несколько минут, крепким объятьем прижав Ниночку к подушке. И так повторялось несколько раз за ночь и каждую ночь. Я просыпался от жуткой брани, крика и даже истерики. Ниночка, с трудом освободившись от моих рук, сцепивших ее шею, плечи и грудь, трясла меня, била худенькими кулачками и сквозь слезы рычала: «Удав толстокожий, ты чуть не задушил меня опять. Урод, импотент долбанный. Сделай же что-нибудь, я не могу так. У тебя же есть руки, язык. Ну сделай, ну помоги мне, я не могу больше так». Но я и понятия не имел, что и как можно делать руками или языком. Я просто не понимал ее, а она ничего мне не объясняла, даже не предполагая, что здоровый почти тридцатилетний мужик может быть настолько несведущим. Она обвиняла меня в особого рода извращенности, в садизме, эгоизме и еще в черт знает в чем. «Ну, хоть говори что-нибудь, – призывала она меня ночью. – Ты хоть знаешь, что женщина любит ушами, ей надо говорить, ей надо слушать, урод, скажи хоть что-нибудь, скажи самые нежные слова или самые грубые, но скажи». Но я молчал, молчали и мои неумелые руки. Я даже целоваться, оказывается, не умел. Плотно сжав губы, дрожа от страсти и желания, я как к иконе прислонялся к ее пылающему рту.

Мы вернулись в Москву. Я все так же уходил из дома в семь утра, чтобы добраться вовремя на объект, а она все так же приходила домой за полночь, никогда не объясняя, где и с кем была. Да я и не спрашивал. В моей речи почти не бывает вопросительных или восклицательных интонаций. Ниночка всегда повторяла, что говорить со мной еще неприятнее, чем скрести мелом по бумаге.

Как-то я ей сказал, что, едва научившись говорить, я потерял эту способность, и лет до семи только нечленораздельно мычал или с трудом выговаривал односложные слова, не в силах произнести целую фразу или предложение. Рассказал, как некий курьез, но она отнеслась к этому очень серьезно, и это был тот редкий случай, когда мой рассказ ее заинтересовал. А дело в том, что я родился в Харькове за четыре года до войны. Нас у матери было трое: старший брат, я и младшая сестренка. Когда начали бомбить город, мать вместе со своими родственниками, соседями, с сотнями других людей ринулись из города, стараясь где-то найти укрытие от бомбежек. Часть этой людской лавины двигалась вдоль шоссейной дороги, другая – вблизи железнодорожного полотна, надеясь в обоих случаях сесть на проходящий транспорт. Но ни грузовых машин, ни поездов, посланных, чтобы забрать людей из разваливающегося города, не было. Вместо этого сверху регулярно бомбили немецкие самолеты. Мать, как и другие беженцы, услышав гул приближающихся бомбардировщиков, пряталась с детьми в овражек, кювет, яму, куда угодно, чтобы спастись. Мать ложилась на нас сверху, продолжая держать в скрещенных руках годовалую Машеньку. Когда очередная бомбежка заканчивалась, мы поднимались и бежали дальше, оставив на дороге или в поле тех, кому не повезло. Я так никогда и не узнал подробности нашего долгого пути к спасению и гибели сестренки: мать не возвращалась к тем событиям. Я только помню, что, когда мы добрались, в конце концов, на поезде, до уральской деревушки, где нам предстояло прожить всю войну, обнаружилось, что я разучился говорить. Я и в школу пошел только с восьми лет, когда ко мне вернулась способность хоть как-то связно произносить целые предложения. Гуманитарные науки давались мне с трудом. Гораздо легче и интереснее было решать математические задачи, разбирать физические законы или составлять цепочки формул химических реакций. Я без особого труда выигрывал всякие конкурсы по математике среди школьников, а по оценкам в аттестате и фактическим знаниям вполне мог бы поступить в любой вуз Москвы или даже в университет. Но оказалось, что это было не так или не совсем так. Доступ в институты, связанные с теоретическими проблемами физики или с прикладной наукой, вовсю работающей на армию или космос, для лиц с пятым пунктом в анкете (национальность) был резко ограничен. Я не стал бороться и добиваться, а легко поступил в обыкновенный политехнический институт, где нашел прекрасных преподавателей и замечательных друзей.

Да, так вот, о Ниночке. Она отнеслась очень серьезно к моему рассказу о том, что в детстве я практически не умел связно говорить, как следствие того самого бегства под бомбежками. В этом же она, наконец, нашла и объяснение моей, по ее выражению, заторможенности в общем развитии, включая сексуальное.

Спустя всего три месяца после нашей свадьбы и поездки в Юрмалу она собрала свой небольшой чемодан с вещами, взяла в другую руку перевязанное бельевой веревкой полное собрание сочинений Паустовского – свадебный подарок друзей, и вернулась к себе домой. Вот так просто. Наверняка она вздохнула с облегчением, освободившись от этих ночных кошмаров, когда я не мог ответить на гневный и страстный призыв ее тела, познавшего задолго до меня сладостное безумие оргазма. Я так и не научился, как это принято сейчас называть, заниматься любовью. К тому же сказывалась и постоянная нервная нагрузка на работе, общая физическая усталость. Сейчас я понимаю, что я совершенно не обладал необходимой интуицией в общении с женщиной и уж совсем был лишен какой-либо фантазии, наверное, необходимой в любовных играх. Кроме того, у меня обнаружились проблемы, связанные со слабой и очень кратковременной эрекцией. Однако это не помешало ей забеременеть. Она сразу сделала аборт. Ниночка говорила: «Меня страшит одна мысль, что кто-то обязательно во дворе или школе презрительно обзовет моего сына жидом. Я тогда просто убью этого мерзкого человечка. – И добавляла со смехом: – Но мне не под силу убить мировой антисемитизм, даже в отдельно взятой стране. Да и я сама не вполне безупречна в этом вопросе».

Через год-полтора после нашего расставания я женился, и у меня родился сын, и он, конечно, уже лет в шесть услышал свое первое прозвище. Мы с женой были готовы к этому и как могли объяснили сыну «еврейский вопрос», успокоили его. Я старался дать сыну как можно больше в плане образования, воспитания, развития. К окончанию школы он очень прилично играл в шахматы, неплохо пел под свой собственный аккомпанемент на гитаре, имел спортивные разряды по горным лыжам и плаванию и с удовольствием, как и я, играл в баскетбол и теннис. Наступала эра электронных технологий, и сын, один из первых среди его сверстников, занялся разработкой компьютерных программ. К настоящему моменту он живет с семьей в Канаде, и мы видимся с ним довольно редко. Жена моя умерла еще до его отъезда из России. Она вообще часто болела. После ее смерти в книжном шкафу я нашел целые полки, заполненные популярной медицинской литературой типа «излечись сам». Видимо, она пыталась бороться со своими недугами и болезнями, но это проходило мимо моего внимания, да и она сама никогда не посвящала меня в свои проблемы. Она была довольна, что я вполне на уровне советских стандартов обеспечиваю семью. Она также не вникала, что для этого мне приходилось, кроме своей основной работы, брать проекты у смежников, заканчивать диссертацию и вести семинары у студентов, выезжать на прием новых объектов. Летом я снимал для жены и сына небольшую дачу в Подмосковье (тогда это не было так дорого, как сейчас). Сам я в летний отпуск вместе с коллегами и друзьями, как в былые студенческие времена, сколачивали строительную бригаду, чтобы заработать где-нибудь в малых городах и селах, ремонтируя или возводя коровники, силосные башни, укладывая земляное полотно новой дороги и т. п. Тогда многие так делали.

Жена очень поправилась после родов, потом эта полнота перешла в какую-то болезнь или, наоборот, явилась следствием какого-то хронического заболевания. Факт тот, что из-за ее веса и объема мы рано стали спать в отдельных кроватях, и ни о какой близости не было и речи, а уж тем более о тех самых пресловутых любовных играх.

Кстати, по поводу перевода. Однажды скалькированное американское выражение «заняться любовью», перешло к нам в разговорный лексикон, в кино, телевидение, часто встречается в современных романах без всякой иронии. А у меня это выражение всегда вызывало недоумение и усмешку: я просто не представлял себе, что это значит. Я знал, что можно заняться новыми расчетами, заняться ремонтом, строительством, спортом, наконец. Но заниматься любовью? Нет, это выражение казалось мне столь же глупым, сколь и вульгарным.

Когда, уже после смерти жены, я как-то поехал в дом отдыха и, познакомившись с молодой женщиной, начал с ней жить, это тоже было совсем не похоже на любовные игры. И ей, и мне было скучно и неинтересно, и связь быстро оборвалась.

Так вот, о Ниночке. Еще до того, как наш брак распался и она ушла, произошел один случай, который Ниночке показался мистическим и произвел на нее большое впечатление. На свадьбу по ее просьбе я подарил ей не обручальное, а золотое колечко с сапфиром: она сама его и выбрала. И как-то ночью, после очередной бессильной попытки с моей стороны «заняться любовью», она в ярости выскочила на балкон, сорвала с пальца кольцо и швырнула его в снег – дело было зимой. Пришла весна, март. Он начался веселым солнечным. Я возвращался с работы раньше обычного и по привычке шел опустив голову: я редко смотрел на прохожих, множество лиц мешало мне сосредоточиться. И вдруг, ступив в лужу прямо перед самым нашим подъездом, я увидел колечко. Еще минута-вторая, и его бы унес ручей, довольно стремительно вытекающий из этой самой лужи. Давно меня ничто так не радовало, как эта находка. Но когда я показал его Ниночке, уверенный, что и она будет рада обретению своего кольца, она вдруг побледнела, опустилась на диван и прошептала: «Ну все, Удав, видно, мне от тебя и впрямь никуда не деться. Плохая примета. Закольцевал ты меня окончательно. Но я сделаю еще одну попытку».

Вскоре после этого случая она и собрала свои вещи, ушла, вернувшись в свою однокомнатную квартиру на окраине Москвы.

Прошло более двадцати пяти лет, когда я встретил ее в театре. Бывает же!

Надо сказать, что, когда мы расстались с Ниночкой, у меня появилась привычка (которой раньше вовсе не было, как я уже упоминал) смотреть на людей. Я стал пристально всматриваться в лица прохожих, походки, жесты, надеясь, что в этой бурлящей московской толпе вдруг промелькнет Ниночка. Я выходил из дома, шел по улицам и день за днем, год за годом надеялся, что встречу ее. Признаюсь, я даже несколько раз приезжал к знакомому дому, садился в тени разросшихся деревьев и снова ждал, как когда-то, что сейчас она пройдет.

И вот случилось. Я увидел ее в антракте, узнал ее сразу: все та же фигура подростка, все та же прическа – каре с челкой. Только теперь она красила волосы не в иссиня-черный, как прежде, а в светло рыжий цвет, почти свой, естественный. Даже зная точно ее год рождения, я дал бы ей лет тридцать пять, не больше – так хорошо она выглядела. Я тоже, как говорили друзья на моих юбилеях, держусь молодцом. Действительно, несмотря на голодное послевоенное детство, здоровье у меня было отменное, и я до сих пор не знаю названий даже самых популярных лекарств, и у меня нет так называемой домашней аптечки. По средам я хожу в арендованный нашей организацией зал, чтобы покидать мяч в корзину, а по воскресеньям в бассейн поплавать. Я вообще очень люблю жизнь, движение. Странно, что Ниночка этого так и не поняла. Для нее я так и остался скучнейшим типом, душным, от общения с которым у нее сводит зубы, по ее выражению.

В антракте мы вышли почти одновременно из зала и увидели друг друга. Я застыл на месте, не в силах двинуться, а она улыбнулась, подошла, представила меня двум подругам, с которыми была в театре, спросила, «как дела, как жизнь». Не услышав ни слова в ответ, иронически усмехнулась и приготовилась отойти. Тут я очнулся от страха потерять ее снова. «Можешь дать мне свой телефон?» – прохрипел я. «Запоминай», – сказала она и быстро продиктовала номер. Я запомнил.

Не дождавшись окончания спектакля, я выскочил на улицу и стоял у театрального подъезда, боясь ее пропустить.

После спектакля я ждал, надеясь, как дурак, что она согласится проводить ее. Не тут-то было: она вышла, помахала мне рукой, показала жестом «звони» и тут же скрылась вместе с подругами за дверью ближайшего кафе.

Я ей позвонил на следующий день, и очень скоро начался период, цитируя Ниночку, моего «второго пришествия». Однако в наших отношениях, как и много-много лет назад, мало что изменилось. Я так же мучил ее по ночам своими желаниями. Да, я хотел ее с прежней силой, а мог все с тем же прежним бессилием. Вот такой грустный каламбур. Что толку, что за прошедшее время я кое-что прочитал по поводу секса, эротики и прочего по той же теме, многое увидел, благодаря разгульно-свободной печати и телевидению. Мне это не помогло. Ниночка, высмеивая, как и прежде, мои потуги, говорила: «В вас, евреях, неистребим генетический стимул продолжения жизни, поэтому вы до старости готовы заниматься этим. А я славянская женщина, к тому же давно не молодая. Вообще, мне кажется, в нашем возрасте этим уже заниматься как-то стыдно и неинтересно».

Ниночка рассказала совсем немного о своей прошедшей без меня жизни. Как-то со смехом, невеселым, правда, она поведала, что даже и после нашего расставания факт ее первого замужества со мной имел негативные последствия. Во-первых, после того первого аборта она пыталась лечиться от установленного диагноза «бесплодие». Родить детей ей так и не удалось. Тогда еще не были так развиты новые медицинские технологии в этом направлении, и ей ничего не оставалось, как развестись со вторым мужем, который не мыслил семьи без детей. Во-вторых, когда ее хотели послать на книжную ярмарку в Лейпциг, неожиданно выяснилось, что она как бы скрыла, что была замужем за евреем. В зарубежном отделе кадров она честно призналась, что не знает ни настоящего адреса, ни места работы гражданина Шноберга и знать не хочет. Ниночка сделала попытку доказать, что в заполненной анкете нет специального пункта типа «были ли вы раньше замужем», а только графа «изменяла ли фамилию». Она и ответила, что фамилию не меняла, что было правдой. Но это не имело уже никакого значения. В то время началась новая большая волна иммиграции в Израиль, и советские кадровики посчитали благоразумнее перестраховаться и не посылать от крупного издательства человека не совсем лояльного. Зарубежный паспорт у нее отобрали, а уже купленный билет аннулировали.