Дикая Донна

Judas

Я часто думаю о том, почему с тобой бывает так чудовищно больно. Почему ты так сильно любишь это кровавое садомазо, подкрепленное маской любви, о которой ты искренне говорил в начале. Я хотела бы пройти через тернии твоего мрака, чтобы выбраться к звездам, к тому скудному клочку света, который вот-вот погаснет, уничтоженный твоими же руками. Ты олицетворение Иуды, взявшего в плен мое тело, потому что разложения в тебе столько же, сколько и возвышения. Ты привык уничтожать, воскрешая после, чтобы испить этот глоток власти над чужим сознанием, неподвластным тебе. Ты – чума, тьма, бесконечная мерзлота, что постепенно становится частью моей сути. Я больше не вижу в тебе защиты, покоя и теплота, ибо тень твоя следует по пятам, оставляя в моей душе лишь горечь страха.

Я ненавижу тебя за этот взгляд, что таится, поджидая меня за поворотом, сквозь столы, стены и лица случайных прохожих. Мне ненавистны твои прикосновения, которые на теле остаются кровоточащими язвами, не поддающимися лечению. Я ненавижу твой запах: мускуса, хвои и табака. Он проникает в легкие и прочными рыболовными петлями обволакивает их, перекрывая доступ к кислороду, как руки, смыкающиеся вокруг трепещущей шеи. Да, твои некрасивые несуразные руки, что в полосах шрамов, увечий и переломов, затаившихся где-то очень глубоко под кожей, словно боясь своего истинного обличия, о котором мне известно, как никому другому.

Ты был другим до того, как отдался во власть этой бездне, и теперь вместо крови в твоих венах весенняя грязь. Я больше не чувствую себя в безопасности. Я больше не вижу света, не слышу собственного голоса, словно в один миг ты оглушил и ослепил меня, затягивая удавку на шее до ровного хруста позвоночника.

Ты не человек – ты антихрист и ночной кошмар, покидающий свое укрытие под покровом ночи: ты ложишься рядом, и кожей я чувствую твое дыхание, в котором читается моя гибель. Твои пальцы липкие от чернил и крови, ты рисуешь на моих бедрах терновые ветви, обещая быть вечным предсмертным венком Иисуса, приковываешь меня к своему кресту, приручая меня болью, как пленного порабощают голодом, чтобы после отнести меня в свою кровать и залечить каждую рану на теле.

Ты знал, как упоительно человек умирает, когда пальцы смыкаются на шее, мой любимый психопат? Смерть наступает от гипоксии, либо от шока в результате рефлекторной остановки сердца, вследствие раздражения ветвей блуждающего нерва. Ты спросил: «Тебя пугает смерть?», а я не знала, что ответить, ведь умирала с тобой так часто, что в последний раз сердце едва смогли завести током, в попытках заставить меня чувствовать хоть что-то.

Твои губы слишком близко, я чувствую твое напряженное тело так, что без труда смогла бы пересчитать каждую пуговицу на плотно застёгнутой рубашке, не касаясь их пальцами, ощущая твое горячее и рваное дыхание на открытом участке шеи. Точнее того, что осталось от её привычного вида под тяжестью жестких поцелуев и грубых укусов. Я пытаюсь подавить приступ тихой паники и, приоткрыв рот, чтобы сделать вдох, отрицательно мотаю головой, едва заметно, но чувствуя дикий протест, когда длинные и уверенные пальцы, точно знающие, что нужно делать и за какую нить потянуть, вновь находят мою шею, сжимая сильнее с каждой секундой. Так, что даже самый скудный вдох начинает казаться неописуемой роскошью, потому что воздух предательски ускользает, а кожа под натиском твоих пальцев начинает гореть. «Ты и не пробовала, разве можно что-то утверждать, не попробовав. Это глупо, не находишь?». Хватка ослабевает, и твоих губ касается усмешка нездорового человека, пока подушечка большого пальца начинает поглаживать покрасневшее место, на уровне бьющегося пульса.

– И что ты хочешь этим сказать?

– Что рано или поздно я покажу тебе: твоё сердце разорвется либо от нехватки воздуха, либо просто окажется разбитым. Так что же выберешь ты?

Взгляд окаменелый, властный и надменный, указывающий на привычное место, прямо в лицо, проедая зрачки и проходя сквозь, ты практически въедаешься в мой рот терзающим поцелуем. Всего на секунду, равную одному удару сердца, прежде чем отстраниться, отводя мою голову в сторону и пальцами исследуя фиолетовую кожу после собственных касаний.

Я хватаю тебя за запястье, проникая пальцами под манжеты рубашки, искажая идеальную собранность, словно ничего из ряда вон входящего между нами не происходит, будто не твое тело вдавливает меня в холодный стеллаж, ворующий живое тепло. Пронзительные глаза напротив и темнота за спиной, чтобы окончательно потерять себя.

Падение души

Как можно любить так, чтобы тошнило, как от самого неприятного воспоминания? Он – нескончаемая перманентная боль в правом подреберье, хроническая печаль, скука, тьма, сгущающаяся над её миром. То, чем детей пугают перед сном, вынуждая поскорее засыпать, целуя горячими влажными устами лоб. И она бы спала вечность, только бы никогда не знать о его существовании. Это сильнее аддикции, больнее огнестрельной раны, навылет. Нескончаемая обойма, для которой нет большего наслаждения, чем пронизывать тело пулями. У неё, как и у него, лицо садиста из самых страшных снов. Она ненавидит его, как дьявол – веру, как преступник правосудие, ненавидит, как ноты леса после дождя в его парфюме, как гречишный мед, горящий на языке поцелуями. Ненавидит его глаза цвета графитового карандаша, стержень которого при рисовании постоянно с хрустом ломался. Как секс с нелюбимым человеком, как наркотическую зависимость, от которой ломает, не её – крылья, которые некогда были распахнуты навстречу мечте. Как руки, тянущиеся к объятиям, ведущих на эшафот, на распятие. Она не любит его, как черную смородину и кофе с молоком, как гвоздику и дождь в середине декабря. Он – пропасть между чувствами и действиями, первый глоток алкоголя, сладость облепихового вина и боль разбитого первой любовью сердца. Дисфория рассудка, что не лечится ни единым вмешательством.

Метроном в голове мерно выстукивает свой ритм, пока она блуждает по обширному залу храма. На мгновение забывая, что это ритм собственного подбитого сердца, пока скудные деревянные лавки провожают её своим унылым взглядом. Они видят так много прихожан, чувствуют так много тепла чужого тела, что одинокой посетительницей их не удивить, не разнообразить их бесцельное существование. Стук каблуков заполняет пространство, эхом отлетая от стен, покрытых изображениями святых ликов. Она здесь чужая. Неуместная. Как сахар, попавший в ристретто, вызывающий привыкание. В воздухе витает аромат сандала, ладана, воска и эфирных масел. Он проникает в лёгкие и щекочет в носу, вынуждая морщиться и дышать как можно реже. Стены давят, будто сужаясь, как на одержимого сеанс экзорцизма – ведьмам не суждено приходить в храм господний, но, когда она становится просто женщиной с разбитым сердцем, даже Бог обретает бессилие, отступая.

– Твой внешний вид не соответствует конституции святого места. Как тебя пропустили на входе?

– Ведьминские чары. И, быть может, мантия-невидимка.

– Потрясающе. Только не все в этой жизни является ареной твоих больных фантазий. Есть некоторые правила, которые важно соблюдать, чтобы после тебя не варили, как жаркое, вечность.

Мужчина, которого она рада была бы забыть, приблизился и как-то по-отцовски обернул её голову и плечи платком, пахнущим сыростью и холодом, пряча от глаз Всевышнего обнаженные участки тела, которых он некогда касался пальцами, выжигая на горячей коже кельтские кресты. Она уверена, что он тоже думал об этом, стараясь не соприкасаться с ней подушечками пальцев, словно один неверный жест способен был закинуть его на самое дно отчаяния.

– Зачем ты пришла?

– Исповедаться.

– Исповедь – это таинство, а не разговор по душам.

– Не говори со мной так, будто я ребенок. После всего, что ты натворил, ты не имеешь права делать этого.

Голос опустился до шёпота так, словно вокруг них собирались скопища слушателей, но вместо сложившейся иллюзии – тишина, сотни икон и тлеющие свечи, бросающие скудный тусклый свет в полумраке. Они были одни, не считая недосказанности, стоящей между ними. Черная строгая ряса шла ему до незаконности, похудевшее лицо выдавало в нем человека, так и не сумевшего справиться со своими демонами. Она видела эту вуаль скорби, пеленой покрывающую его лицо, но ничего не могла поделать. Она хотела бы произнести вслух слова боли, отступления и всего того, что мешало спать, пробуждаясь под покровом ночи. И пусть она не верила в существование всевышнего, но ей было необходимо прожить каждое слово, подобно тому, как человек проживает каждую карту старших арканов, повинуясь этой силе.

– Ты чёртово колесо фортуны. Тот стык жизненного пути, которому я не могла противиться. И, я надеюсь, твоему Господу сейчас так же больно, как мне все это время. Потому что вы одинаковые. Два эгоистичных подонка, любящих причинять людям страдания.

– Люди сами виноваты в своих страданиях. Мы прекрасно знали, чем все закончится.

– Никто не предупреждал, что это закончится смертью.

– Умерла только любовь.

– И я вместе с ней.

Он замолчал, нахмурился, и лоб его исказила глубокая морщина, появившаяся, быть может, с тех пор, как они распрощались. Последние свечи догорали, бросая тревожные блики дрожащим пламенем, его лицо выглядело непривычно посторонним и чужим. Она помнила, какие мягкие его губы, хранящие вкус выпитого в обед кофе. Он добавлял в крепкий американо вместо сахара мёд, поэтому поцелуи с ним всегда были на вкус, как жаркое лето. Казалось, что за стенами божьей обители мира больше нет – лишь выжженная пустыня, у которой нет конца.

– Птица бросается на терновый куст во имя великой любви, но продолжает петь, – внезапно вымолвил он, впервые за весь вечер позволяя губам дрогнуть в бледной улыбке.

– Не нужно напоминать мне детские ничтожные истории. Эта женщина знала о том, что влюбляется в священника, и ничего не сделала, чтобы остановить этот процесс.

– Ты – та самая птица, что, бросившись на куст терна грудью, продолжает петь.

– Я пришла исповедаться, а не слушать уроки нравственности.

Да – она была безумной. Не признавала бога, чужих мнений, постоянно спорила, метала молнии и могла соблазнить одним лишь взглядом черных, как Варфоломеевская ночь, глаз. Он тоже любил её, как человек, идущий на казнь, жизнь. Любил и ненавидел перманентно. Эта женщина была дьяволом в красивом обличии, что возник на его пороге, когда он его не ждал, прося укрытия в его сердце. Он желал этой женщине смерти, любви, всего самого гадкого и наилучшего. Он хотел бы написать ей письмо: грязное, отвратительное, чудовищное; хотел бы назвать её дрянью и предначертать ей гореть в адском огнище, вновь и вновь возрождаясь, чтобы эта мука стала чем-то вечным, чем-то постоянным. Её губы, покрытые красным, напоминали алые, жалящие шипами, розы. Агрессию. Вызов. Ненависть. Войну. Огонь преисподней, где она восседала на троне, держа его сердце взаперти. В арке своих утонченных ребер. Она была красива, но опасна, он хотел её так сильно, но не мог позволить себе такой роскоши.

Она прошла мимо, и звук её шагов вновь нарушил тишину, стуча в висках. На её запястьях были тяжёлые цепи, перекатывающиеся меж собой, словно ведя беседу, тяжёлый черный платок придавал её глазам ещё большую тоску, но лицо при этом выглядело моложе. Теперь он был практически старик, и возрастная пропасть между ними была не привычных пятнадцать лет, а, вероятнее всего, целых двадцать. Ей не угнаться за ним, а ему не вернуться назад – слишком много прожито, растворившись в тумане вселенной.

– Позволь коснуться твоей руки, – сдавленно произнес он, нервно теребя четки с крестом в руках.

– Нет.

Она сделала шаг назад. Ткань соскользнула с её темных длинных волос, обнажая одно плечо. Она была как хорошее вино, которое с годами становится лучше. Более благородный вкус, изобилие фруктовых и пряных нот. Когда он повстречал её, ей было всего двадцать лет – юная, резкая, словно одержимая бесом. Быть может, поэтому эта женщина так прочно овладела его рассудком, стала поражённым болезнью участком головного мозга.

– Я мечтал стать священником. Это мое предназначение. И это дарит мне куда больше счастья, чем смогли бы подарить все женщины мира.

– Ты можешь гордиться. Ты достиг своей цели. Пусть и такой ценой.

– Ты тоже стала ведьмой, – напомнил он.

– От боли. Тоски. Отчаяния. В попытках спасти свою душу, ты прибегаешь к мысли, что куда безопаснее избавиться от неё, нежели перманентно оберегать, как младенца.

Внезапно он приблизился к ней, и она оказалась в капкане между двумя неодушевленными существительными: мужчиной, из-за которого пришлось вырезать сердце из груди, с одной стороны, и алтарем – с другой. Коснулся ладонью её плеча, сминая темную вуаль, стягивая с плеч, а затем скользнул левее, останавливаясь на том самом символическом месте, где находится душа. Она замерла, подобно натянутой струне, практически не дыша.

– Врушка. Душа то у тебя есть. Как и прежде.

– Тогда можешь забрать её с собой. Забрать и растоптать. Как ты поступил однажды. Мне не нужны твои констатации.

– Ты вся, как прежде. И какой же грех ты хочешь исповедать?

– Любовь.

Она поцеловала его, и он ощутил на своих губах вкус вишни, сожаления и горечи мертвой любви, которую насильно бросили в печь крематория, не оставляя шансов. Пальцы сплелись, путаясь в четках, угол серебряного креста больно ранил её большой палец – так крепко она сжала его руки в своих, словно желая поглотить его присутствие, без остатка. Последние несколько свечей затухли, согнувшись, подобно обессиленным старцам. Сердце бешено билось в его ладонь, которую он недвижимо оставил на её теле.

Она целовал глубоко и жадно, а он ощущал себя так, словно прямо сейчас отдавал душу дьяволу, пытаясь искупить свою вину, вручая ему часть своего сознания. Она была его грехом, наваждением, гибелью, подобно падению парижской богоматери, так, что иконы готовы были кровоточить от присутствия этой женщины. Она чувствовала, что он по-прежнему пьет крепкий кофе, только теперь без мёда, молится с рассветом и закатом, и каждый раз, закрывая глаза, пытается избавиться от неё. Это было её искупление, её освобождение, когда последние бабочки умерли внутри, опаляя крылья.

– Ты больше не пьешь кофе с мёдом, который я так ненавижу.

– Я избавился от старых привычек.

– Теперь я тоже.

Любить, как первый снег, как теплое одеяло, когда можно спрятаться под ним вдвоем, как достижение самой главной цели. Как триумф, вересковый мёд и покой. Пальцы в её крови все ещё были переплетены, пока она не убрала руку. В кромешной тьме он больше не мог разглядеть её лицо. И в один миг она просто исчезла, оставляя после себя лишь мерный стук каблуков, словно призрак, ушедший безвозвратно.

Роман в октябре

Октябрь всегда был сорока ножевыми, тяжелым стуком каблуков, его черными шарфами, которые он закидывал на мою шею, затягивая потуже, позволяя дорогой, но совершенно не греющей ткани, образовать подобие удушающей петли, которая после синевой расползется по бледной коже, когда парочка хрупких позвонков окажется раскрошенной в белесый порошок, играющим на языке горечью самых крепких болеутоляющих. Только как утолить эту боль, если он мой скальпель и самый сильный морфий, которые сменяют друг друга перманентно, образуя порочный круг, в котором я прописалась формально, но штамп в паспорте поставить забыли?

– Почему ты всегда выбираешь жизнь, зная, что однажды всему приходит конец?

– Потому что в твоих глазах я вижу смерть. Когда один окрашивает листья в золотой, ты их уничтожаешь, подобно художнику, картины которого никому неизвестны, покоренный завистью и всеобщим непризнанием.

Его запах мускатного ореха, перца и нероли, смешивающийся с ароматом гниющих листьев; приподнятые брови и едва искривленная линия губ каждый раз, когда мой палец натыкается на Mulled Wine в глянцевом меню – своенравный, стойкий, не признающий напиток северной Европы с белыми и красными винами, сдобренный травами Галангал, предпочитающий виски и пиво, освежающее и сухое, с нотами фруктов и карамели.

Бродский советовал не начинать любить в октябре, но земля сходит с орбиты, когда ты влюбляешься в сам октябрь, чтобы не выйти из него живым, когда ваша любовь – страсть, граничащая с болью, приправленная самым острым перцем, завершая этот смертельный коктейль фатальным разочарованием и ароматом плавящегося сердца, что медью застывает на ребрах, разрывая вены в клочья.

– Некоторые пивовары добавляют немного карамельного солода в ирландские красные эли, но я бы завершил это хитросплетение ирисок с орехами и ароматом прожаренных тостов вкусом твоих губ, чтобы напомнить себе, что зависим я вовсе не от алкоголя.

– Ты зависим от алкоголя. Я – иллюзия, а иначе у меня никогда бы больше не было зимы. Падшая женщина, которая вскоре окажется во властных руках ноября.

Больная зависимость оглаживать мои руки, плечи, скулы, касаться разгоряченной кожи пальцами, которые в полночь будут боготворить клавиши фортепиано, губами по бьющимся жилам, линиям колен и изгибам пальцев – ему известна карта моего тела, но путеводитель давно сломан, вынуждая теряться, чтобы открывать для себя новое, следуя не туда. В партерах, пабах, в пыльных театрах под трагикомедию в трех актах, способную разделить жизнь на «до» и «после», позволяя оргазму испепелять душу, чтобы в конечном счете получить лишь горсть пепла – похорони меня в себе, засыпав солью, чтобы внутри больше никогда и ничего не выросло.

Ядовитый цветок

Наша любовь – проклятие Хиросимы, выжженные поля, ненависть и боль в одном флаконе, что преподносят в утонченной бутылке, подобно Chateau Montrose: красное, насыщенное, выдержанное в дубе. Блестящий рубиновый цвет, соблазнительный аромат смородины, ежевики, табачного листа, горького шоколада и лакрицы. Невероятно долгий шлейф послевкусия, как наслаждение с тобой, волнами окутывающее тело, чтобы после вонзить в него сотни раскаленных игл – мой палач и моя мишень, потому что в этих кровавых игрищах нет победителей. Ты – нож, что лезвием холодным ласкает плоть: прокрутить рукоять три раза, ломая хрупкие тонкие ребра в порошок, чтобы они первым декабрьским снегом упали на промерзшую землю, пытаясь её согреть ледяным покрывалом.

Концентрационный лагерь, третий холокост, схождение планет с орбит, когда губы шепчут о ненависти, вбивая слова в воспаленную кожу, а пальцы целуют своими касаниями плечи, словно мы два подростка, которые открывают для себя все грани любви, изучая её звучание по нотам. В тебе слишком много моего, изобилие постороннего, чужого, острого, ненавистного, горького, подобно сицилийскому перцу, горечь которого мне астмой и удушьем.

Мы разные: я прячу линии татуировок под плотными черными свитерами, становящимися моей второй кожей, подобно змеиной, которую я сбрасываю под покровом ночи, проникая пальцами тебе в сердце, чтобы украсть еще одну важную часть себе, ты же целуешь их каждый ломаный изгиб, читая меня, как верующие читают иезекииль. Ты не любишь кофе, когда оно мне вместо воды в июльский жар; я не верую в любовь, считая тебя зависимостью и ядом, который постепенно отравляет организм, а я самовольно иду на эшафот, в объятия своей смерти. Ты возносишь меня на пьедестал, а затем уничтожаешь; признаешься в любви, чтобы после кричать мне на всех язык о ненависти. Ты мои контрасты и противоречия, которые бесконечно из крайности в крайность, затягивая и меня в это кругосветное путешествие лабиринтами безумия, вынуждая потеряться там навечно.

Мы сидим в нашей гостиной, которая раньше была для меня самым уютным местом во всем мире: от Парижа до Риги, стены которых теперь рушились в твоих глазах, а мне оставалось доламывать их каблуками туфель, которые стали для меня чем-то сродни защитной реакции, попытками удержаться в реальности и показать, что я в порядке. «Ты моя дикость, смертельная лихорадка и петли смирительной рубашки. Я ненавижу в тебе все, но больше всего мне ненавистен твой запах: ты пахнешь дымом лесных пожаров, чистотой снегопадов, холодной промерзшей до дна рекой и какао. Как это в принципе в список попало, если ты весь из стен и замков?».

Ты улыбаешься, пока за окнами танцует вальс зима, а ветер ей жениться предлагает, ты гладишь мои пальцы первобытно-нежно, целуя сухими губами каждую костяшку, и я знаю, что за минутами выверенного тепла последуют часы боли, потому что это единственное, что было настолько близко тебе, единственное, на что ты был способен.