Дикая Донна
Ты называл меня Снежной Королевой, когда я считала себя просто раненым зверем, который, после стрелы в левое подреберье, больше никогда не смог бы есть с руки – с твоей я ела практически с закрытыми глазами, не боясь обнаружить яд. Ты кормил меня любовью с серебряных ложек, не позволяя больше слизывать её с ножей.
Твои нахальные руки всегда отвлекали меня от затягивающего водоворота мыслей, не позволяя думать. Думающая женщина – проблема, умноженная на два. Ты возводил её в минус, ведя носом по моей шее прямую линию, прежде чем позволить губам сомкнуться на мочке уха. Влажно и горячо, чувствуя твоё дыхание в шею и то, как трудно сидеть вот так, делая вид, что ничего зазорного не происходит. Ты любил испытывать меня, а мне нравилось сдаваться тебе. Снова и снова.
– Я хочу, чтобы ты прочла мне сказку, – твой возбужденный шёпот совсем близко, вынуждая меня всего на секунду прикрыть глаза, словно это способно было помочь справиться с желанием ощутить тебя в себе.
Пальцы свободной руки придвигают ко мне распахнутую книгу, пока вторая твёрдо скользит по обнаженному колену вверх, точно зная свой конечный пункт назначения.
– Кай в самом деле у Снежной Королевы, но он вполне доволен и думает, что лучше ему нигде и быть не может. Причиной же всему осколки зеркала, что сидят у него в сердце…
Твоё «хорошая девочка», сказанное шепотом, но звучащее запредельно громко, вынуждает голос предательски дрогнуть. Читать не получается, когда ты добираешься до внутренней части бедра, ощущая подушечками пальцев, насколько я влажная – будь платье более светлого оттенка, на нем определённо бы осталось пятно от собственной смазки, которой некуда было деваться в плену невесомого кружева. Чем больше я текла, тем сильнее ты ощущал своё превосходство.
– Пожалуйста…
– Что «пожалуйста»? Скажи это. Я ведь предупреждал, что не стоит со мной играть, но утром ты была преисполнена своей привычной уверенностью, – слова, проникающие в каждое нервное окончание, когда вся я – сплошной оголенный нерв, воск в твоих умелых руках.
Бесконечно хотеть, сходить с ума от одного взгляда – ты единственный из всех мужчин знал, за какую нить стоит потянуть, чтобы заставить меня сделать все. И я делала, купаясь в этих жарких прикосновениях, клеймящих поцелуях, что входили под кожу смертельными клинками наслаждения, млея каждый раз от ощущения тебя в себе.
Ты знал, что не один год я мечтала, чтобы ты взял меня в библиотеке, прижимая к книжным полкам, мешая боль с наслаждением, вынуждая кончать меня снова и снова, сдерживая слишком громкие стоны. Точнее, это ты сдерживал, затыкая мой рот ладонью или слишком жесткими поцелуями, вылизывающими душу. Но ты был бы не моим мужем, не начни дразнить меня, прежде чем исполнить самую заветную мечту. Ты был тем, кто всегда дарил моим грезам жизнь, вынуждая их принять форму. Даже самые безумные и дикие оживали в твоих руках. Ты был зависим не только от моего тела, но и от моих улыбок.
– Что ты творишь? – тебе нравилось, когда мое дыхание сбивалось и говорить, как и дышать, становилось труднее. Каждый раз тебя это лишь больше распаляло.
– Наказываю тебя. Но ты ведь любишь быть наказанной, – ещё один поцелуй в шею, прежде чем мучительно медленно вырисовать языком на моей ключице месяц. Ты называл меня луной и ангелом, но я была антихристом, рухнувшим с небес.
Пальцы задерживаются на влажном кружеве, замирают, вынуждая меня непроизвольно качнуть бёдрами навстречу, потерянным, но безуспешным движением. Усмешка и потемневший взгляд твоих глаз напротив.
– Умоляй, ангел.
И я умоляю, теряя связь не только с реальностью, но и с собственным роем мыслей, умолкающим, когда его пальцы сжимаются на шее. Не соображая и идя на самое дно, слыша свой же севший голос и чужие перешептывания словно со стороны. Первые толчки во мне, вынуждая задыхаться, иногда полностью останавливаясь, заставляя едва не скулить от разочарования. Пока кровь сворачивается в венах, приказывая сердцу умереть.
– Уведи меня отсюда. Подальше, – почти что в твои губы, зная, что, коснувшись их, смогу ощутить собственный вкус.
Но ты не позволяешь. Хватаешь за руку и выполняешь мою просьбу. Подальше, вглубь библиотеки, где книжной пыли ещё больше, где нам никто не помешает. На непослушных ногах, понимая, какой влажной я могу быть только с тобой.
Ты берёшь меня сзади. Практически сразу же. Обнажая грудь и задирая подол моего тёмного платья. Между этими действиями не существует ничего, кроме звука твоего ремня и удара моего сердца.
Я чувствую, как крепко пальцы держат мои руки за спиной, блокируя любое действие, вынуждая ощущать меня полностью в твоей власти. Как глубоко ты во мне, подталкиваю каждым последующим толчком к самому обрыву, чтобы сигануть вниз, таща тебя за собой.
Твои руки повсюду, как и ты сам. Во мне, на моей спине, под кожей, в венах и каждой клетке моего тела. Но тобой невозможно насытиться, тебя не бывает слишком много. Ты россыпью поцелуев по спине, укусами и кровоподтеками, каждым моим стоном и выверенными движениями, приближаясь к оргазму, который не просто даст разрядку, а заставит умереть. И это не просто секс, это даже не занятие любовью, это когда с каждым движением во мне ты отдаёшь часть себя, не прося взамен ничего, насыщаешь меня собой, как вода насыщает почву после убийственной засухи. Когда самая большая пустыня внезапно становится океаном. И ты был моим. Тебе не нужно было связывать мои руки тугими веревками, приковывать кандалами, я уже была твоей. С самого первого дня. С той книги Ремарка в моих руках, которая внезапно выскользнула из рук и упала к твоим ногам, вынуждая меня впопыхах броситься за ней и впервые оказаться у твоих ног, прямо перед тобой. Твой взгляд и миллиарды импульсов в моем теле. Возбуждающая и извращённая улыбка. Когда позже оказалось, что правильная и недоступная девочка была твоей с той самой минуты. Тебя это заводило, вынуждало на стену лезть и порождало желание сжать пальцы на моей шее сильнее обычного, чтобы я больше никогда и никому не досталось.
Твои ладони скользят к моей груди, толчки становятся жёстче, когда я содрогаюсь под тяжестью твоего тела, понимая, что сексом в библиотеке ничего не закончится, потому что дома ты вновь окажешься между моих ног, вырисовывая изгибы моих коленей губами, прежде чем твой язык нащупает каждую из известных тебе точек на моем теле, наблюдая, как я забываю себя.
Я помню тот секс в библиотеке и ощущение тебя в себе даже после того, как ты кончил и влаги во мне стало ещё больше. Твой поцелуй за границу волос, убирая их на одну сторону. Контраст твоих бледных рук и чёрных, как смоль, локонов. Твой хриплый голос, звук моего застегнутого платья и запах секса, смешанного с твоим собственным. Моя жизнь – фрагменты с тобой, мелькающие картинки, сменяющиеся перед глазами.
Тебя настолько нет, что ты везде. Перекатами и переливами. Бессонными и сладкими ночами, безумием, разделённым на двоих. Ты течёшь в моих венах, как Cabernet Sauvignon. С того июньского вечера прошло слишком много времени, сейчас зима в самом разгаре, я сижу на краю стола в твоей рубашке после ещё более безумного секса, пока ты наводишь на своём рабочем месте порядок после важного звонка. Очередная встреча, вереница совещаний и всеобщего поклонения тебе одному. Ты всегда любил это не меньше, чем меня. Услышь ты голос моих мыслей, то наверняка возмутился бы – за все четыре года ты не брал ни одной командировки, ставя меня выше каких-либо рабочих поездок.
Снег медленно опускается за окном на промёрзлую землю, а я думаю, как сказать тебе о том, что нас совсем скоро станет трое. Для такой новости никогда нет подходящего случая – она в любой момент огорошит.
– Тебя что-то тревожит, ангел? – ты подходишь ближе, располагаясь между моих ног и большим пальцем касаясь моей нижней губы, едва оттягивая, чтобы в следующий момент оставить невесомый поцелуй.
– Вопрос, как лучше сказать тебе о том, что ты скоро станешь строгим и серьёзным отцом, – мои пальцы поглаживают твои рёбра, пока я ощущаю, как ты напрягаешься под ними, не сразу поняв смысл моих слов.
Наверное, подобное было не так просто принять. Особенно, когда это обрушивается, подобно граду на голову в ясную погоду. Но я знала, что это обязательно будет, ибо наши ночные разговоры и обрывки твоих фраз по-прежнему звучали в голове, разливая приятное тепло в груди. Ты был моим самым надежным домом, нерушимой крепостью – и это была та самая истина, разрушающая все на своём пути.
Крушение
Он любил красное белье на ее бледном теле, подчеркивающее каждый плавный изгиб. Скользил по нему пальцами, они тонули в углублениях ее ключиц, срываясь вниз, пока он носом рисовал на ее шее прямую, опьяненный ароматом ее парфюма: ваниль, сицилийский перец, брют, благородные кофейные зерна, опаленные лучами солнца, и персиковая косточка. Она вся была сладко-острой, порой рубленной, невежественной, недосягаемо-родной.
Он любил связывать ее запястья красной атласной лентой – своеобразный ритуал, когда он останавливался за ее спиной и хрипло приказывал завести руки за спину. Своенравная, язвительная, недоступная с другими тягуче-мучительно заводила руки за спину, он знал, что она улыбается и кусает нижнюю губу, даже не смотря на нее. Атлас мягко скользил по ее телу, обволакивая змеями руки, стягивая их и беря в плен, но, даже отнимая у нее свободу, он чувствовал ее власть над собой. Наверное, именно поэтому ему хотелось заточить ее в клетке, на самом дне преисподней, чтобы долго целовать руки, изувеченные раскаленными кандалами.
– Значит, сегодня без поцелуев?
– Замолчи, – тягуче произнес он, касаясь губами мочки ее аккуратного уха. Это его успокаивало.
Она знала каждый его шаг, шифр, взгляд, она могла сказать, каким будет его следующее действие, но делала вид, словно он был самым непредсказуемым мужчиной, которого она когда-либо знала.
– В какие игры ты играешь? – он нахмурился. Татуировка у его виска оживилась.
– В прятки.
Она коснулась бедрами холодных перил балкона. Званый ужин, скопище людей в залах, в которых нечем было дышать от большого количества парфюма и пота разгоряченных тел, и они, разделенные этажами от лишних глаз, снова вместе, словно между ними нет этого каньона длиной в три года. Словно они всегда были вместе, как раньше: без мишуры и фальши. Каждый из них хотел раствориться в моменте, забывая о реальности, но она лишь крепче жалась к ноге, пока холодный мелкий дождь моросил на замерзшие плечи.
Он видел ленты ее корсетного платья без бретелей, и ему казалось, что ей нечем дышать от этого удушающего алого футляра, сдавливающего ее выразительную грудь: атлас играл в свете приближающейся ночи, а бледная кожа делала ее фигуру еще более безликой, несуществующей. Она дрожала: то ли от холода, то ли от того, как неприятно ей было находиться рядом с ним, ведь она поклялась, что ее тело забудет его, и он больше никогда не ощутит власть над ее сознанием.
– Кого же мы будем искать, Роза? – спросил он так, будто говорил с ребенком.
– Мое сердце, – прошептала она.
– Разве оно прячется?
– Его больше нет.
Своенравно поведя плечом, чтобы скинуть назойливые руки, она сдвинулась правее и развернулась к нему лицом, зависая между невесомостью и мужчиной, которого ей было больно видеть: она предпочла бы сойти с балкона, поскорее покончив с утомительным разговором, который был лишним этой тихой ночью. Она не могла простить его за сердце, которое он однажды в клочья разорвал, получив к нему доступ. Она помнила, как внимательно он слушал ее тревоги, страхи и ночные кошмары, которыми она делилась с ним, переступая порог его кабинета и устраиваясь в кожаном кресле, словно пытаясь утонуть в его глубине. Метроном раскачивался из стороны в сторону, а ей до щекочущего чувства под лопатками не хотелось, чтобы его мужественные пальцы останавливали стрелку, предвещающую конец их встречи, на котором он руководил ее сознанием так, как ему было угодно, и никто не сказал ей, что маниакально-депрессивный психоз может стать аргументом для того, чтобы вырвать ее сердце из груди, не прося разрешения.
Он вновь приблизился к ней, встревоженный, сдержанный, холодный, но одним взглядом сканирующий каждый позвонок, с рябью непонятных линий на пальцах. Его аромат, отдающий ледяной крошкой, абсентом и сожалением, вынуждал ее тонуть в этом болоте воспоминаний. Его присутствие окунало в холод, который плотно поселялся под кожу, становясь частью ее обширной сути. Он знал каждую ее потаенную мысль, каждый страх. Знал, какие сны ей снятся, и о чем она думает перед сном, под плотно закрытыми веками. Каждый ее шаг, взгляд, каждое движение несуразно худых, но красивых рук, словно было заранее запрограммировано. Эта женщина была продуктом его творения, вышедшим из-под скальпеля хирурга, абсолютно новым обликом, потому что от прошлого не осталось даже скудного следа.
– Представь, ты летишь в самолете. Твой первый полет в бизнес-классе, Роза, – голос его звучал буднично и монотонно, перенося в те времена, когда он являлся для нее единственным источником света в кромешной тьме, не позволяющим коснуться дна.
– О чем ты?
– О крушении, Роза. У самолета возгорается крыло, отказывает двигатель. На борту много пассажиров и маленьких детей. Возле тебя молодой мужчина. Скажи, у него есть дети? Вы болтали с ним?
Она испытывает растерянность, но вместе с тем в ее глазах мелькает интерес, несвойственный этой женщине, потому что ее внимание всегда сложно привлечь. Практические невозможно. Она отодвигается к тонким перилам просторного балкона, на котором без труда смогли бы поместиться пятеро, в попытках избежать слишком близкого контакта с ним. Ее пугал его взгляд, рушащий любые стены между ними, но вместе с тем она пыталась выглядеть спокойно и непринужденно.
– У него жена. Они хотели бы завести детей, но у них ничего не получается. Он мечтает о сыне, а она чувствует себя никчемной, запивает горе бокалами вина по понедельникам, старается заниматься пилатесом по вторникам и плачет в подушку по субботам, когда он засыпает после долгих занятий любовью.
Роза слишком остро ощутила, как картинки чужой жизни мелькают перед глазами, будто моменты французского фильма, напичканного драмой и налетом трагедии, которую люди привыкли идеализировать с нездоровым желанием показаться сильнее, будто инвалиды, которым приказали передвигаться по жизни ровно и плавно без ног. Мужчина напротив впитывал ее эмоции, стараясь уловить в глубоких темных глазах призраков прошлых лет, которые однажды были адресованы ему, а сейчас оказались похоронены под толстым слоем известки прожитых лет, которые она провела без него, однажды сбежав из Парижа в Осло.
– Самолет начинает падать. О чем молится этот мужчина?
– Он боится. Умирать всегда страшно, если до этого ты никогда не пробовал прощаться с жизнью.
Женская рука с тяжелыми цепями на запястьях, коснулась влажных холодных перил, ощущая, как вздутая местами краска трескается и силится попасть под кожу. Она, конечно же, поморщилась, но пальцы не разомкнула. Мужчина из ее фантазий вцепился в ее руку, словно пытаясь отыскать опору, которая не позволит ему разбиться. Тошнота подкатила к горлу, и она ощутила ее горечь на корне языка, не в силах сделать вдох. Он помнил ее любовь к боли, которая не позволяла попросить его ослабить хватку на ее шее, когда он был в ней, дыханием обжигая кожу, или, когда его пальцы крепче сжимали худые запястья, не давая пошевелиться.
– Знаешь, что самое страшное? – спросила она, тяжело дыша от колотящегося в груди сердца.
Он вопросительно выгнул бровь, не желая прерывать ее мысли, большой палец заскользил по острым костяшкам. Один, два, три… пять. Какую боль она ощутила бы, сломай он их все? От нее пахло привычной вуалью свежей воды, хрустящих зерен кофе и ванилью.
– Самое страшное, когда любовь давно прошла, а ты продолжаешь тосковать по тому, чего нет, словно…
– Словно роза, которую пересадили на другой участок, а она по-прежнему тоскует по родной земле.
– Да, только прошлая почва была неблагоприятной для ее цвета, вынуждая корни гнить изнутри, поэтому ее с мясом выдрали и поместили в другое место.
«…Он складывал из льдин и целые слова, но никак не мог сложить того, что ему особенно хотелось, – слово «вечность». Снежная королева сказала ему: «Если ты сложишь это слово, ты будешь сам себе господин, и я подарю тебе весь свет и пару новых коньков»…». Подумала она и попыталась освободить свои пальцы, будто ощущая приближающуюся опасность. Мелкий дождь моросил, напоминая противную ледяную крошку, которую размельчили, чтобы добавить в коктейль, разбавляя смесь рома и абсента. В его серых, как благородный металл, глазах плескалось так много сожаления, что он напоминал ей маленького мальчика-кая, впервые попавшего в руки королевы, от которой он не смог бы скрыться. Она помнила их совместные походы в оперу, когда сердце замирало и на долгих полтора часа переставало биться о ребра. Помнила их поцелуи в партерах, жадно хватая воздух, не в силах друг другом надышаться. Ей нравилось, как его пальцы касались кожи ее ключиц и лица, оставляя холодные разводы бесконечно теплых рук. Помнила и то, как вечерами они готовили ризотто, наслаждаясь розовым вином из Франции, в которой однажды вместе и бывали. Совмещали кухни разных стран между собой, мыли голову над раковиной, ели торт с воздушным кремом руками, забывая о десертных ложечках, не боялись быть странными, изувеченными, противоречивыми, непонятыми никем, кроме друг друга.
Он действительно складывал эту «вечность» из чистого льда, а она, насмехаясь, ледяной глыбой возвышалась над его стараниями, кроша любые попытки острыми каблуками туфель. Роза не могла подарить ему вечность, будто запертая в одном дне, который вот-вот должен был закончиться, обрывая тонкую нить ее жизни, да и новые коньки ему были не нужны, будто солдату, которому оторвало ноги, и он больше не смог бы носить свои любимые сапоги, ноги в которых тонули в весенней грязи болота.
– Ты не хочешь покурить, Роза?
– Я бросила, Кай.
– Ты бросила меня.
– Если бросаешь одну пагубную привычку, то следует забыть и о самой главной.
Внимательно смотря в глубину ее проникновенных глаз, он пальцами заскользил по кисти ее руки вверх, минуя локоть и острый выступ ключиц, касаясь лица и нижней губы, чтобы ногтем зачерпнуть темную помаду, ведя линию от уголка ее губ к выраженной скуле. Дождь усиливался, как и желание сбросить ее невесомое тело, полное гниющей жизни, с балкона. Какой-то пожилой мужчина в смокинге звякнул портсигаром, извлекая сигариллу, справа от них, бросил встревоженный взгляд и закурил.
– Только разница в том, роза, что вы, как и предполагала гениальная Полозкова, остались с сигаретами друзьями.
– На одну ночь.
– Тем паче.
Он больше не касался ее пылающей влажной кожи. Лишь на мгновение сжал окровавленные от отколовшейся с перил краски пальцы, будто желая оставить свой вечный след рядом с ней.
– Постой.
– Что?
– Самолет падает и разбивается. На борту ни одного выжившего, кроме мужчины, который так хотел ребенка, что не смог умереть.
Музыка внизу стихла, оставляя лишь раскаты грома, ветра и смех пьяных женщин внизу, желающих пригласить к себе кого-то на ночь. Он уходил, зная, как сильно она боится грозы, одиночества и кошмаров, проникающих в сознание из темноты. Но впервые он отдал ее им, не прося ничего взамен, кроме освобождения, не говоря ей, что он тот самый выживший мужчина на борту Боинга, которому был дарован еще один шанс на свободу.
Между сказкой и страхом
Их нельзя назвать парой – они существуете отдельно друг от друга, связывая себя по рукам и ногам лишь острыми, неожиданно ударяющими, летящими манерными раскаленными иглами воспоминаниями. Они у них до тошноты общие, многообещающие, неправильные, извращенные и для большинства откровенно пугающие. Она верит, что однажды они разделите их, как полноценное имущество: он отдаст ей без малости все, вычистив каждый угол себя дважды, выворачивая карманы до последнего цента дописанной и неудачной истории, решив, что у него такого добра хватает.
Она слишком правильная, возвышенная, звучащая самыми чистыми нотами, которые он предпочитает брать, не задумываясь, потреблять, создавая новейшие композиции, к прослушиванию которых однажды не вернется, уйдя на покой. Её беспричинный смех на мосту Александра III, атласные платья, красная помада, пачкающая пальцы, что соприкасаются с аккуратными губами, оставляя на бледной коже следы. Кажется, что пред её образом даже сена становится чище. Он совершенно другой: никакой легкости, беззаботности, бессмысленных мечтаний о вечном – чистая сталь, которая не плавится, а лишь обжигает, оставляя следы и рубцовые шрамы после.
Если бы его попросили нарисовать её памятный портрет, он бы выразил чувства невнятной абстракцией, понятной лишь ему. Невесомыми прикосновениями губ, жесткими укусами, оставляющими кровоподтеки, как отчаявшийся художник, пропитывающий холст масляными красками. Вся она – это красный набросок на белых обоях его гостиной. Выведенные линии подбородка, шеи, ключиц его нескончаемой кровью. Пальцами по изгибу бедер, виртуозно совмещая жестокость с искусством. Это лучше любой акварели.
Её голос однажды померкнет в его памяти, воспроизводясь лишь в те редкие моменты, когда радиоприёмник решит сыграть с ним невеселую шутку, подкидывая знаменитую Une Vie D’amour. Тогда слова этой песни будут звучать приглушенно и мягко, с наигранной оттяжкой, дублирую до самых испорченных нот голос той, которую пора бы забыть, но воспоминания-предатели сами несут на знакомый порог.
Её взгляд с вызовом, чтобы после сдать оружие, проигрывая очередную войну и позволяя Триумфальной арке упасть, когда его пальцы тянут бретель платья, ведя четкую линию и вынуждая легкую ткань упасть к ногам, создавая сокрушающие контрасты.
Пить вина из северной долины Лауры, ища мелкие поводы, наблюдая, как Rosé D’anjou заполняет бокалы, разнося по небольшому балкончику аромат спелой клубники и цитрусовых, чтобы после проливать крепкое на глянцевые журналы, слыша, как хрупкое стекло со звоном разбивается, когда он усаживает её на край стола.
Лежать на его коленях, когда за окном бушующий, но простуженный, несколько промозглый апрель, подхвативший сиплый кашель в пыльном переходе или людном метро. Хромающий, надломленный, как графитовая линия, следующая за острием карандаша, но безнадежно обрывающаяся, когда он ломает ноги с хрустом-воем, звучащим в голове весенним реквием.
Он стучит в хрупкие, словно сахарные, тающие под влажными касаниями, окна, крупными, не успевшими познать всю страсть мая, холодными каплями. Плачет и поет бесконечно печальную мелодию, когда мужские пальцы касаются угловатого локтя и ведут идеальную дорожку, состоящую из чистой нежности, к выступу ключиц. С видом избитого жизнью скульптора, руки которого огрубели от нескончаемых мраморных поцелуев, позволяя тихому выдоху сорваться с губ и погибнуть на женских ресницах, которые едва подрагивают, когда подушечки очерчивают каждую выпирающую косточку и медленно минуют утонченную выемку, даря эфемерное ощущение происходящего. Она не решается зажмуриться, боясь на несколько долгих минут вычеркнуть до гула в груди родной образ перед глазами, стараясь уловить самую скромную и неприметную эмоцию, когда губы красиво и чувственно выводят «je m’en remets à dieu, pour te revoir», посылая незримую, до острой тактильности колотящую вибрацию по телу. Его голос приглушенный, тихий и несколько хрипловатый от долгого чтения ей, заглушает апрельские рыдания за окном, не позволяя проваливаться в пучину бессмысленных раздумий и сожалений, – так было всегда, стоило ему оказаться ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, в редкие моменты позволяя всепоглощающей бездне сомкнуться.
Шелест книжных страниц, его ладонь перемещается под девичью шею, прогоняя неуловимыми касаниями легкий дискомфорт.
– Когда наше время истечет, а потолок Notre-Dame De Paris упадет на головы прихожан, пока они будут петь гимн, что ты мне скажешь? – его шепот повисает в тишине комнаты, когда пальцы путаются в темных локонах.
– «До встречи в Париже, my december, на мосту Александра III. Я буду ждать тебя в восемь, в другом измерении, между пятым и шестым ребром». ㅤ
Блицкриг
Я укрою тебя своим пьяным телом от артобстрела острых, удушающих, самых ужасных мыслей, даря колото-ножевые в красных календарных числах. Мне не страшно умереть от случайных выстрелов, что под кожу вонзаются сотней отравленных игл. Расскажи мне, что ты видела в каждом из них, по утрам раньше птиц просыпаясь? Мне не страшно прожить эту жизнь обнищалым, покинутым всеми мирами, не боюсь я погибнуть от жестких ударов судьбы, как от вражеских бомб, что гремят в унисон с каждым вдохом внутри. Не страшит меня смерть, если только твоя, тень бросая на лик всех изломанных судеб. Ты Плацебо эффект, словно мел вместо правды, упакованный в самый красивый конверт, самим дьявол послан мне свыше. Я тебя поглощаю до боли, ноющей где-то в районе груди, я уверовал то, что способна помочь мне лишь ты. Я могу так смиренно исчезнуть, стать просто словами, не хочу одного: что, заплакав однажды искренне, я пойму – в этом городе тебя нет. Словно ты просто вымысел, жгуче саднящий в груди.