– Я уверен лишь в том, что умру, а больше ничего не знаю.
– Если мы вступим в Сопротивление, то для жизни, а не для смерти. Понятно?
– Откуда ты знаешь?
– Мне Жак только что сказал.
– Ну, если Жак сказал…
Мы долго молчали. В зал вошли два милиционера, они уселись за столик, не обращая на нас никакого внимания. Я испугался – вдруг Клод сделает какую-нибудь глупость, но он только пожал плечами. У него бурчало в животе.
– До чего ж есть хочется, – сказал он. – Сил больше нет ходить голодным.
Мне было стыдно смотреть в глаза семнадцатилетнему парню, который жил впроголодь, стыдно за собственное бессилие, но сегодня вечером мы, может быть, вступим наконец в Сопротивление, и тогда многое изменится, я был в этом уверен. К нам снова придет весна, как скажет однажды Жак, и в один прекрасный день я поведу своего младшего братишку в булочную и накуплю ему кучу пирожных, всех, какие только есть на свете, пускай наедается досыта, до отвала, – и эта весна станет самой светлой весной в моей жизни.
Мы вышли из бистро и, забежав ненадолго на вокзал, отправились по адресу, указанному Жаком.
Мамаша Дюблан ни о чем не стала нас расспрашивать. Только сказала, что Жером, видать, не очень-то держится за свои пожитки, если взял да уехал в чем был. Я вручил ей деньги, и она дала мне ключ от комнаты на первом этаже; дверь выходила прямо на улицу.
– Это на одного человека! – предупредила она.
Я объяснил, что Клод – мой младший брат и что он приехал всего на несколько дней. Думаю, мамаша Дюблан не очень-то верила, что мы студенты, но, пока ей платили за квартиру, жизнь постояльцев ее не интересовала. Комната была незавидная: старый тюфяк на кровати, кувшин для воды и таз – вот и вся обстановка. Естественные надобности справлялись в дощатой уборной на задах сада.
Мы прождали до вечера. В сумерках к нам в комнату постучали. Это был не тот звук, от которого испуганно вздрагиваешь – когда, например, милиционеры являются вас арестовать и грубо колотят в дверь, – нет, всего два коротких тихих удара. Клод открыл. Вошел Эмиль, и я сразу почувствовал, что мы с ним подружимся.
Эмиль не вышел ростом, но он терпеть не может, когда его дразнят «мелким». Он начал работать в подполье год назад, и все в его поведении говорит о том, что он прочно освоился со своей ролью. Эмиль всегда спокоен, но улыбка у него странная, как будто его уже ничто на свете не трогает.
В десятилетнем возрасте он бежал из Польши, потому что там травили людей его национальности. Уже в пятнадцать лет, увидев, как гитлеровские войска маршируют по Парижу, Эмиль понял, что те, кто угрожал его жизни в родной стране, теперь явились сюда, чтобы довершить свое грязное дело. И тогда его мальчишеские глаза раскрылись, да так широко, что с тех пор никогда плотно не закрываются. Отсюда, может быть, и взялась эта странная улыбка. Нет, Эмиль не «мелкий», он просто коренастый.
И спасла его, нашего Эмиля, консьержка дома, где он жил. Нужно сказать, что в тогдашней невеселой Франции еще оставались порядочные квартирные хозяйки, которые смотрели на нас иначе, чем другие: они не могли смириться с тем, чтобы нормальных людей убивали лишь за то, что они исповедуют иную веру. Для этих женщин дети, и свои и пришлые, – это святое.
Отец Эмиля получил письмо из префектуры с приказом явиться туда, купить желтые звезды и нашить их на пальто, на уровне груди, чтобы они были хорошо видны, – именно так говорилось в уведомлении. В то время их семья жила в Париже, на улице Святой Марфы, в Х округе. Отец Эмиля пошел в комиссариат на авеню Вельфо; у него было четверо детей, и ему выдали четыре звезды для них и еще по одной – на него и на жену. Он оплатил эти звезды и вернулся домой, понурив голову, как скотина, которую заклеймили раскаленным железом. Эмиль стал носить звезду, а вскоре начались облавы. Тщетно он пытался бунтовать, тщетно уговаривал отца снять с себя эту мерзость, ничто не помогало. Отец Эмиля был законопослушным гражданином и к тому же доверял стране, которая его приняла: уж конечно, порядочным людям, говорил он, здесь ничто не грозит.
Эмиль подыскал себе жилье на чердаке одного дома, в каморке служанки. Однажды, когда он спускался по лестнице, к нему бросилась консьержка.
– Эмиль, беги скорей к себе наверх, полиция рыщет повсюду, они хватают всех евреев на улицах. Совсем, видать, очумели. Быстро беги и спрячься!
Она велела ему запереться у себя и никому не отвечать, пусть ждет, она принесет ему какой-нибудь еды. Несколько дней спустя Эмиль вышел из дома без желтой звезды. Он вернулся на улицу Святой Марфы, но в родительской квартире никого не нашел – ни отца, ни матери, ни двух младших сестренок, шести и пятнадцати лет, ни даже брата, которого он умолял жить с ним, не ходить в квартиру на улице Святой Марфы.
Больше у Эмиля никого не осталось; все его друзья тоже были арестованы; двоим из них, принявшим участие в демонстрации у заставы Сен-Мартен, удалось сбежать, выбравшись на улицу Ланкри, когда немецкие солдаты-мотоциклисты начали поливать шествие пулеметным огнем. Однако этих парней тоже схватили, поставили к стенке и расстреляли. Один из участников Сопротивления, известный под именем Фабьен, решил отомстить за них и на следующий день убил вражеского офицера в метро, на платформе станции Барбес, но двоих друзей Эмиля уже не воскресить.
У Эмиля больше не было никого, кроме Андре, последнего оставшегося в живых товарища; с ним он прежде учился на бухгалтерских курсах. И он решил сходить к этому парню – вдруг тот хоть чем-нибудь поможет. Ему открыла дверь мать Андре. И когда Эмиль рассказал, что его семья сгинула в облаве, что он остался совсем один, она достала свидетельство о рождении своего сына, отдала его Эмилю и посоветовала как можно скорее уехать из Парижа. «Делайте с этим что хотите, – сказала она, – может, вам даже удастся получить по нему удостоверение личности». Андре был чистокровным французом, и его документ с фамилией Берте ценился на вес золота.
Приехав на Аустерлицкий вокзал, Эмиль стал ждать на перроне, когда сформируют состав «Париж – Тулуза». Там, в Тулузе, у него жил дядя. Потом он вошел в вагон и забился под скамейку, стараясь не шевелиться. Сидевшие в купе пассажиры не догадывались, что у их ног затаился насмерть перепуганный мальчишка.
Состав тронулся, Эмиль неподвижно пролежал под скамьей несколько долгих часов. И только когда поезд пересек границу свободной зоны, Эмиль выбрался из своего убежища. Пассажиры разинули рты, увидев паренька, возникшего ниоткуда; он признался, что у него нет документов, и какой-то мужчина велел ему опять спрятаться: он не раз ездил по этому маршруту и знал, что жандармы обязательно пройдут с контролем еще раз. А потом он скажет Эмилю, когда можно будет выйти.
Как видишь, в той, невеселой, Франции были не только сердобольные консьержки и квартирные хозяйки – были еще и участливые матери, и добросердечные пассажиры; эти простые, никому не известные люди сопротивлялись каждый на свой лад, они не желали поступать «как сосед», они нарушали правила, потому что считали их бесчеловечными.
***
Так Эмиль, со своей историей, со своим прошлым, появился в комнате, которую мамаша Дюблан сдала мне несколько часов назад. И хотя я еще не знаю историю Эмиля, я по одному его взгляду чувствую, что мы прекрасно поладим.
– Значит, это ты новичок? – спрашивает он.
– Это мы, – поправляет мой братишка, которому надоело, что на него никто не обращает внимания.
– Фотографии у вас есть? – осведомляется Эмиль.
Он вынимает из кармана два бланка удостоверения личности, продуктовые талоны и печать. Покончив с «обработкой» документов, он встает, разворачивает стул и садится на него верхом, лицом к спинке.
– Теперь поговорим о твоем первом задании. Пардон, о вашем первом задании, раз уж вас двое.
У брата загораются глаза, и я не знаю, то ли это голодный блеск от постоянного мучительного недоедания, то ли жажда и предвкушение деятельности; как бы то ни было, я вижу только одно: у него горят глаза.
– Вам нужно будет украсть велосипеды, – говорит Эмиль.
Клод с гримасой отвращения поворачивается и идет к кровати.
– Воровать ве?лики? И это вы называете «работать в Сопротивлении»? Неужели я проделал весь этот путь, чтобы стать вором?
– А как ты, интересно, намерен совершать акции – на лимузине, что ли? Велосипед – лучший друг партизана. Поразмысли-ка хоть пару секунд, сделай милость. Человек на велосипеде никого не интересует: просто какой-то тип возвращается со своего завода, если дело к вечеру, или едет на работу, если это утро, вот и все. Велосипедист сливается с толпой, он юркий, он проникнет куда угодно. Проводишь операцию, вскакиваешь на велик, и пока люди кругом соображают, что стряслось, ты уже на другом конце города. Короче, если хочешь, чтобы тебе поручали важные дела, начни с этого – раздобудь себе велосипед!
Так нам преподали первый урок молодого бойца. Оставалось узнать, где их лучше красть, эти велосипеды. Эмиль предварил мой вопрос. Он уже кое-что разведал и указал нам дом, где по ночам в коридоре стоят три велосипеда, которые хозяева никогда не запирают на замки. Действовать нужно немедленно; если все сойдет благополучно, мы должны будем встретиться с Эмилем в начале вечера у одного приятеля, – его адрес он заставил меня выучить наизусть. Приятель жил в нескольких километрах от Тулузы, в предместье Лубер, в здании заброшенного вокзальчика.
– И пошевеливайтесь, – настойчиво повторил Эмиль, – вам надо успеть туда до комендантского часа.
Была весна, до темноты оставалось еще несколько часов, и дом с велосипедами находился не так уж далеко от нас. Эмиль ушел, а мой братишка продолжал дуться.
Я постарался убедить Клода, что Эмиль, в сущности, прав, и потом, может, нас просто испытывают таким образом. Брат поворчал еще немного, но все же согласился пойти со мной.
Мы отлично справились с нашим первым заданием. Клод стоял на стреме снаружи: ведь за кражу велосипеда вполне могли припаять пару лет тюрьмы. Коридор оказался пуст, а велосипеды – три штуки, как и обещал Эмиль, – стояли, тесно составленные вместе и без всяких замков.
Эмиль велел брать пару крайних велосипедов, однако меня соблазнил третий, прислоненный к стене, – это была гоночная модель с ярко-красной рамой и красивыми кожаными наконечниками на руле. Я отодвинул ближайший ко мне велосипед, и он с жутким грохотом рухнул на пол. Я уже представил себе, как связываю консьержку и сую ей кляп в рот, но, на мое счастье, ее каморка пустовала, и никто не помешал мне завершить свое черное дело. Велосипед, который мне приглянулся, не так уж легко было вытащить. Когда чего-то боишься, страх связывает руки. Педали двух машин сцепились намертво, и, как я ни тужился, мне не удавалось их разъединить. Наконец, после долгой возни, постаравшись унять сумасшедшее сердцебиение, я достиг своей цели. Мой братишка заглянул в парадное – видно, ему надоело торчать в одиночестве на тротуаре.
– Ну, ты скоро там, черт возьми?
– Чем ругаться, давай бери свой велосипед.
– А почему мне не красный?
– А потому, что он для тебя велик!
Клод продолжал брюзжать, но я ему напомнил, что мы выполняем задание и сейчас не время спорить. Пожав плечами, он сел на свой велосипед. Минут через пятнадцать мы уже вовсю крутили педали, мчась вдоль заброшенной железной дороги к бывшему вокзальчику Лубера.
Эмиль открыл нам дверь.
– Глянь-ка на эти велики, Эмиль!
