Ключи Царства
Вдруг Нора расхохоталась и, отбросив волосы назад, бросилась бежать. Связанный с ней корзиной, он, как ветер, несся рядом.
– Не обращай на меня внимания, Фрэнсис, – сказала она, наконец остановившись и задыхаясь. Ее глаза сверкали, как иней солнечным утром. – Я иногда бешусь вот так, ничего не могу с собой поделать. Может быть, это оттого, что я избавилась от школы.
– Разве тебе там не нравится?
– Мне и нравится и не нравится. Там и весело и строго. Ты можешь себе представить, – засмеялась она простодушно и одновременно смущающе, – они заставляют нас надевать ночные рубашки, когда мы купаемся. Скажи-ка, ты думал когда-нибудь обо мне за то время, что мы не виделись?
– Д-да, – ответил он, запинаясь.
– Я рада этому. Я тоже думала о тебе. – Девочка быстро взглянула на него, будто хотела что-то сказать, но промолчала.
Вскоре они добрались до цели своего путешествия. Джорди Лэнг, добрый приятель Нэда и владелец сада, жег пожухлую листву. Он заметил ребят из-за полуоблетевших деревьев и дружески кивнул им, приглашая присоединиться к нему. Они стали сгребать шуршащие коричневые и желтые листья к большой тлеющей куче, которую Лэнг уже соорудил, до тех пор пока дым не пропитал их одежду. Это была не работа, а восхитительная игра. Забыв недавнее смущение, дети состязались в том, кто больше нагребет. Когда у Фрэнсиса уже была большая копна листьев, озорница Нора отгребла ее к себе. Их смех звенел в свежем прозрачном воздухе. Джорди Лэнг только широко ухмылялся:
– Таковы женщины, мальчуган. Отобрала твою кучу да еще смеется над тобой.
Наконец Лэнг поманил их к деревянному сараю в конце сада, где складывались яблоки.
– Вы заработали себе на пропитание. Идите и угощайтесь! – крикнул он им. – И передайте мое почтение мистеру Бэннону. Скажите ему, что я загляну как-нибудь на этой неделе пропустить глоточек.
В сарае стоял мягкий сумеречный полумрак. Они влезли по приставной лестнице на чердак, где на соломе были разложены бесчисленные ряды пепинов Рибстона[14], которыми славился сад.
Пока, согнувшись под низкой крышей, Фрэнсис наполнял корзину, Нора уселась, скрестив ноги, на солому, выбрала яблоко, потерла его до блеска о свое худенькое бедро и принялась есть.
– Вот это да! – сказала она. – Попробуй-ка, Фрэнсис.
Он сел напротив и взял яблоко, которое она ему протянула. Оно действительно было необыкновенно вкусным. Они ели, весело разглядывая друг друга. Когда мелкие зубы Норы прокусывали янтарную кожицу и вонзались в белую хрустящую мякоть, тоненькие струйки сока стекали у нее по подбородку. На этом маленьком темном чердаке мальчик уже не так смущался. Ему было тепло и хорошо, словно во сне. Он никогда не испытывал подобного чувства, как в тот момент, когда ел яблоко, которое она передала ему. Радость жизни переполняла его. Их глаза, непрестанно встречаясь, улыбались, но у нее это была какая-то странная полуулыбка, как бы уходящая внутрь, будто она улыбалась самой себе.
– А ну-ка, съешь эти семечки, – вдруг поддразнила она, а потом быстро сказала: – Нет-нет, Фрэнсис, не надо. Сестра Маргарет Мэри говорит, что от этого делаются колики. Кроме того, из каждого такого семечка вырастет яблоня. Вот забавно, верно? Слушай, Фрэнсис, ты любишь Полли и Нэда?
– Очень. – Он удивленно посмотрел на нее. – А ты разве не любишь?
– Люблю, конечно… Мне только не нравится, когда Полли трясется надо мной каждый раз, как я закашляю… И еще я терпеть не могу, когда Нэд сажает меня на колени и ласкает… – Она запнулась и впервые опустила глаза. – Вообще-то, все это глупости, я не должна так говорить. Сестра Маргарет Мэри считает меня бесстыдной, а ты тоже так считаешь?
Фрэнсис смущенно отвел глаза. С мальчишеским пылом он отверг обвинение одним вырвавшимся сразу словом:
– Нет!
Девочка улыбнулась почти робко:
– Мы с тобой друзья, Фрэнсис, поэтому я скажу тебе: плевать на старую Маргарет Мэри! Скажи мне, когда ты будешь взрослым, кем ты собираешься стать?
Он изумленно вытаращил на нее глаза:
– Не знаю. А что?
Она с внезапным волнением принялась теребить подол платья.
– А, ерунда… Только… ну… ты мне нравишься. Ты мне всегда нравился. Все эти годы я очень много думала о тебе и было бы очень неприятно, если бы ты… опять исчез.
– Да почему же я должен исчезнуть? – засмеялся он.
– Ты сейчас здорово удивишься! – Ее все еще детские глаза широко открылись. – Я знаю тетю Полли… И сегодня я опять слышала, как она говорила, что отдала бы все на свете, лишь бы сделать тебя священником. А тогда тебе придется от всего отказаться, даже от меня.
Прежде чем Фрэнсис смог что-нибудь ответить, она вскочила на ноги и стала отряхиваться с напускным оживлением:
– Ну, пошли. Что мы как дураки сидим тут целый день! Просто смешно, когда на улице светит солнышко, да к тому же у нас сегодня гости. – (Он хотел встать.) – Нет, подожди минуточку. Закрой глаза, и ты что-то получишь.
И не успел Фрэнсис выполнить ее требование, как Нора молниеносно нагнулась и быстро чмокнула его в щеку. Его ошеломило это быстрое теплое прикосновение, ощущение ее дыхания, близость ее худого личика с крошечной коричневой родинкой на щеке. Вся ярко вспыхнув, она неожиданно скользнула вниз по лестнице и выбежала из сарая. Фрэнсис медленно последовал за ней, густо покраснев и потирая маленькое влажное пятнышко на щеке, словно это была рана. Сердце его громко стучало.
Вечеринка в честь Дня Всех Святых началась в семь часов. Нэд, как дозволено человеку, наделенному абсолютной властью, закрыл бар на пять минут раньше назначенного срока. Всех посетителей, за исключением немногих избранных, попросили уйти. Гости собрались наверху в гостиной, украшенной стеклянными коробками восковых фруктов, портретом Парнелла[15] на потолке, над люстрой голубого стекла, фотографией Нэда и Полли в бархатной рамке, запечатлевшей их в прогулочной машине из мореного дуба, – в память о посещении Килларни, аспидистрой[16] и лакированной дубинкой, что висела рядом на зеленой ленте. Массивная мягкая мебель испускала клубы пыли, когда на нее садились всей тяжестью. Стол красного дерева с толстыми ножками, похожими на страдающих водянкой женщин, был раздвинут и накрыт на двадцать персон. Жар от угля, которым чуть не доверху набили камин, мог бы довести до изнеможения даже исследователя Африки. Вкусно пахло жарким из птицы. Мэгги Мэгун, в чепце и фартуке, носилась как угорелая. В переполненной комнате находились: молодой священник отец Кланси, Тадеус Гилфойл, несколько местных торговцев, мистер Остин, директор трамвайного парка, с женой и тремя детьми, а также, само собой разумеется, Нэд, Полли, Нора и Фрэнсис.
Посреди этого шума и суматохи стоял с шестипенсовой сигарой во рту Нэд, излучая благоволение. Он что-то говорил нравоучительным тоном своему другу Гилфойлу – бледному молодому человеку лет тридцати, слегка простуженному, весьма прозаического вида. Он был клерком на газовом заводе, а в свободное время собирал плату с жильцов дома на Вэррел-стрит, принадлежащего Нэду. Еще Тадеус прислуживал в церкви Святого Доминика. На него твердо можно было рассчитывать: он всегда готов был оказать услугу или выполнить случайное поручение, постоянно всем поддакивал, так как в голове у него не было ни одной мысли, которую он мог бы назвать своей собственной, он не знал противоречий, однако неизменно как-то ухитрялся оказываться там, где был нужен, – скучный и надежный, кивающий в знак согласия, с не проходящим никогда насморком, с привычкой теребить пальцами значок какого-то религиозного братства, с рыбьими глазами и плоскими ступнями, торжественный и положительный, словом, Гилфойл был, что называется, степенным человеком.
– Вы сегодня скажете речь? – спрашивал он Нэда таким тоном, который давал понять, что если Нэд речи не скажет, то мир будет безутешен.
– Ах, я, право, не знаю, – со скромным, но многозначительным видом ответил Нэд, созерцая кончик своей сигары.
– Нет уж, вы скажете, Нэд!
– Гости вовсе и не ждут этого.
– Простите, Нэд, но я осмелюсь не согласиться с вами, – торжественно заявил Гилфойл.
– Вы думаете, я должен сказать?
– Нэд! Вы должны сказать, и вы скажете!
– Вы думаете, мне следовало бы…
– Вам следует, Нэд, и вы это сделаете.
Очень довольный, Бэннон перекатывал во рту сигару.
– Вообще-то, мне нужно… – он многозначительно подмигнул, – мне нужно объявить… Я хочу сделать одно важное сообщение. И раз уж вы меня вынуждаете, я скажу потом несколько слов.
В виде своего рода увертюры к главному событию дня дети с Полли во главе начали игры, традиционные для Дня Всех Святых. Сначала играли в снэпдрегон, пытаясь выхватить плоские синие изюминки из пламени горящего на большом фарфоровом блюде спирта. Потом играли в «ныряющее яблоко», бросая зубами вилку через спинку стула в лохань с плавающими яблоками. В семь часов явились ряженые. Это были рабочие ребята, с вымазанными сажей лицами, в нелепых нарядах, – они ходили из дома в дом с пением и пантомимами, как полагалось по традиции в канун Дня Всех Святых. Эти парни знали, чем угодить Нэду. Они спели «Милый маленький трилистник», «Кэтлин Мэворнин» и «Дом Мэгги Мэрфи», за что получили щедрые дары и, громко топая, ушли.
– Спасибо, мистер Бэннон! Да здравствует «Юнион»! Спокойной ночи, Нэд!
– Хорошие ребята! Все они, как один, хорошие ребята. – Нэд потирал руки, глаза его были увлажнены, потому что, как всякий потомок кельтов, он был сентиментален. – Однако, Полли, у наших друзей уже подвело животы!
Наконец, когда вся компания уселась за стол и отец Кланси прочел молитву, Мэгги Мэгун с трудом внесла самого большого гуся в Тайнкасле. Фрэнсис никогда еще не ел такого – он был восхитительно ароматен и просто таял во рту. Тело Фрэнсиса приятно горело от долгой прогулки на свежем воздухе и от какой-то звенящей внутренней радости. Время от времени его глаза застенчиво встречались через стол с глазами Норы. Фрэнсис поражался, как глубоко они с Норой без слов понимали друг друга. Хотя сам он был очень тих, ее веселость возбуждала его. Чудо этого счастливого дня, тайная нить, протянувшаяся между ними, наполняли его чувством, похожим на боль.
Когда ужин был закончен, Нэд медленно поднялся. Его встретили аплодисментами. Он встал в позу оратора, засунув большой палец правой руки под мышку. Его волнение производило нелепое впечатление.
– Ваше преподобие, леди и джентльмены! Благодарю вас всех и каждого в отдельности. Я не умею говорить. – (Крик Тадеуса Гилфойла: «Нет-нет!») – Я говорю, что думаю, и думаю, что говорю. – Во время маленькой паузы Нэд собирается с духом. – Я люблю, когда вокруг меня мои друзья, когда они счастливы и довольны, – хорошая компания и хорошее пиво никогда никому не повредят.
Тут его прервал с порога Скэнти Мэгун, который умудрился проникнуть в дом вместе с ряжеными, да так тут и остался.
– Храни вас Бог, мистер Бэннон! – крикнул он, потрясая гусиной ножкой. – Вы хороший человек!
Нэд сохранил невозмутимый вид: что делать, у каждого великого человека имеются прихлебатели!
– Как я говорил, когда муж миссис Мэгун запустил в меня кирпичом… – (Смех.) – Я хочу воспользоваться тем, что мы собрались. Я уверен, все мы, находящиеся здесь, каждый сын своей матери и каждая дочь, горды и довольны тем, что можем оказать сердечный прием мальчику брата моей бедной жены! – (Громкие аплодисменты и голос Полли: «Поклонись, Фрэнсис!») – Я не буду вдаваться в прошлое. Пусть мертвые хоронят мертвых, говорю я. Но я говорю, и я скажу это – посмотрите на него сейчас, говорю я, и вспомните, каким он приехал!
Аплодисменты, и голос Скэнти в коридоре:
– Мэгги, ради бога, принеси мне еще кусочек гуся!
– Ну, я не из тех, кто сам себя хвалит. Я стараюсь воздавать должное Богу, и людям, и животным. Посмотрите на моих гончих, если вы мне не верите.
Голос Гилфойла:
– Лучшие собаки в Тайнкасле!
Последовала более длительная пауза, потому что Нэд потерял нить своей речи.
– О чем это я говорил?
– О Фрэнсисе, – быстро подсказала Полли.
– А да!.. – Нэд повысил голос. – Когда Фрэнсис приехал, я и говорю себе, я так говорю – вот мальчик, который может быть полезен. Что же, запихнуть его за стойку и пусть зарабатывает себе на жизнь? Нет, ей-богу – извините за выражение, отец Кланси, – мы не такие люди. Мы с Полли все обсудили. С мальчиком плохо обращались, у мальчика будущее впереди, мальчик сын брата моей бедной покойной жены. Давай-ка пошлем его в колледж, говорим мы, мы можем это сделать. – Нэд помолчал. – Ваше преподобие, леди и джентльмены! Я счастлив и горд сообщить, что в будущем месяце Фрэнсис отправится в Холиуэлл!
Произнеся последнее слово как торжествующий заключительный аккорд своей речи, Нэд, весь в испарине, сел под гром аплодисментов.
4
На подстриженные лужайки Холиуэлла уже легли длинные тени вязов, но северный июньский вечер был светел, как полдень. Темнота наступит так поздно, так близко к рассвету, что северная заря лишь мимолетно блеснет на высоком бледном небе. Фрэнсис сидел у открытого окна в высоком маленьком кабинете, которым он пользовался вместе с Лоренсом Хадсоном и Ансельмом Мили, с тех пор как был переведен в «философы». Он не мог сосредоточить внимание на записной книжке – прелестный вид, расстилавшийся перед ним, приковывал его взгляд, пробуждая в нем грустные мысли о мимолетности красоты.
Со своего места Фрэнсис видел всю школу – величественное баронское поместье из серого гранита было построено сэром Арчибальдом Фрейзером в 1609 году, а в нашем веке передано в дар католическому колледжу. Часовня в строгом стиле была соединена крытой аркадой с библиотекой и образовывала поросший дерном четырехугольник. За ними располагались площадки для игры в гандбол и футбольное поле, где шла игра. Еще дальше извивалась тонкая лента реки Стинчер и простирались широкой полосой пастбища с флегматично пасущимися тучными черными коровами; буки, дубы и рябины окружали домик привратника, а совсем вдали виднелись синие, слегка зубчатые Грампианские горы.
Сам того не замечая, Фрэнсис вздохнул. Будто только вчера он высадился в Доуне, узловой станции на севере страны, – новичок, страшащийся до полусмерти той неизвестности, что ожидала его впереди… А страшный первый разговор с директором школы отцом Хэймишем Макнэббом… Фрэнсис очень хорошо помнил, как Рыжий Мак, грозный маленький шотландец, кровная родня ирландским Мак нэббам, пригнулся к своему письменному столу, словно собираясь напасть, и воззрился на него из-под кустистых рыжих бровей:
– Ну, мальчик, что ты умеешь делать?
– С вашего позволения, сэр, ничего…
– Ничего! И шотландский флинг не умеешь танцевать?!
– Нет, сэр.
– Вот так-так! С таким именем, как Чисхолм?!
– Мне очень жаль, сэр.
– Хм! Не очень-то много от тебя проку, а, мальчик?
– Да, сэр. Разве только, сэр… – дрожа сказал он, – может быть, я умею ловить рыбу.
– Может быть? А? – На губах Макнэбба появилась неторопливая ироническая усмешка. – Тогда, может быть, мы с тобой подружимся. – Его усмешка стала шире. – Клан Чисхолмов и клан Макнэббов удили вместе, да и сражались вместе, когда нас с тобой еще и в помине не было. Ну а сейчас беги, пока я не отколотил тебя палкой.
…А теперь еще один семестр, и он покинет Холиуэлл. Снова его взгляд скользнул вниз, к небольшим группам, прохаживающимся взад и вперед по усыпанным гравием террасам около фонтана. Почти как в семинарии! Ну и что из этого? Большинство из них отправятся отсюда в семинарию Сан-Моралес в Испании. Среди других гуляющих Фрэнсис различил своих товарищей по комнате, они ходили вместе. Ансельм, как всегда не скрывавший своих привязанностей, нежно взял под руку своего спутника. Тот прохаживался, по привычке жестикулируя, но в меру, как и подобает абсолютному чемпиону кубка доброго товарищества Фрейзера. Сзади них, окруженный своими поклонниками, шагал отец Тэррент – высокий, темноволосый, худой, сосредоточенный, отчужденный и одновременно насмешливый…
При виде этого моложавого священника лицо Фрэнсиса приняло несвойственное ему жесткое выражение. Он с отвращением посмотрел на открытую записную книжку на подоконнике перед ним, взял перо и, помедлив минуту, начал писать. Решительно сдвинутые брови не портили чистых очертаний его загорелого лица и темной ясности его карих глаз. К восемнадцати годам тело Фрэнсиса приобрело гибкую грацию. Светлая чистота облика юноши, какой-то присущий ему вид нетронутости и трогательности странным образом усиливали его физическую привлекательность, но неизменно доставляли ему – увы! – немало горьких, унизительных минут.
«14 июня 1887 г.
Сегодня случилось нечто столь удивительное, сенсационное и выходящее за рамки всех правил, что я должен отыграться на этом противном дневнике (и на отце Тэрренте!), записав это. По существу, мне не следовало бы терять этот час перед вечерней – потом Ансельм припрет меня к стенке и заставит идти играть в мяч, – мне нужно было бы коротко записать: Вознесение… Чудесный день… Незабываемое приключение со свирепым Маком… И этим ограничиться. Но даже наш язвительный заведующий учебной частью признает одну мою врожденную добродетель – добросовестность. Сегодня после своей лекции он сказал мне:
– Чисхолм! Я бы посоветовал вам вести дневник. Не для печати, конечно, – не мог не блеснуть он своей адской иронией, – а так… как своего рода испытание совести… Вы, Чисхолм, чрезмерно подвержены этакому духовному упрямству. Если бы вы записывали свои сокровенные мысли… если бы вы смогли это делать… вам, может быть, удалось бы избавиться от этого.
Я, конечно, покраснел как дурак и вспылил:
– Вы хотите сказать, отец Тэррент, что я не подчиняюсь тому, что мне говорят?
Он еле глянул на меня – руки привычно засунуты в рукава сутаны, худой, темноволосый, со сжатыми губами и… такой неопровержимо умный! Видя, как он старается скрыть свою неприязнь ко мне, я вдруг живо представил себе грубую рубашку, которую он носит, и железную дисциплину, которой он – я знаю это – беспощадно себя мучает. Он ответил уклончиво:
– Бывает непослушание ума… – и ушел.
Может быть, это самомнение – воображать, что он так терпеть меня не может, потому что я не стараюсь подражать ему во всем? Большинство из нас делают это. С тех пор как он приехал сюда два года назад, вокруг него образовался настоящий культ с Ансельмом в роли дьякона. Вероятно, он не может забыть тот случай, когда после его лекции о „единой, истинной и апостольской религии“ я вдруг сказал:
– Но, сэр, принадлежность к тому или другому вероисповеданию является, безусловно, такой случайностью рождения, что Бог не может придавать ей столь исключительного значения.
В испуганной тишине, которая наступила вслед за этим, он стоял в замешательстве, но холодный как лед.
– Какой великолепный еретик получился бы из вас, мой милый Чисхолм!
Но по одному пункту, по крайней мере, мы находимся в полном согласии: мы оба убеждены, что я никогда не стану священником. Я пишу смехотворно напыщенно для неоперившегося восемнадцатилетнего юнца. Может быть, это и называется аффектацией, присущей моему возрасту. Но я очень обеспокоен… Я беспокоюсь по нескольким причинам. Во-первых, я ужасно – наверное, и нелепо – беспокоюсь о Тайнкасле. Я думаю, что человек неизбежно теряет связь с домом, если его пребывание там продолжается каких-то четыре недели. Эти короткие летние каникулы – единственное суровое ограничение, применяемое в Холиуэлле, – может быть, и оправдывают себя, помогая людям укрепиться в своем призвании, но они также подстегивают ваше воображение. Нэд никогда не пишет. Его общение со мной за эти три года, что я провел в Холиуэлле, осуществлялось посредством внезапных и фантастических продовольственных посылок: колоссальный мешок грецких орехов, присланный в первую мою зиму здесь, и прошлой весной – корзина бананов. Три четверти из них были перезрелые и вызвали здесь пренекрасивую эпидемию среди „духовенства и мирян“.
Но даже и в молчании Нэда есть что-то странное, а письма тети Полли еще больше настораживают меня. Ее милые неподражаемые сплетни обо всех событиях в нашем приходе заменились скудным перечислением фактов и, главным образом, сообщениями о погоде. И эта перемена тона произошла совершенно неожиданно. Нора, естественно, ничем мне в этом не помогла. Она-то вообще настоящая „открыточная“ девочка: все свои обязанности по писанию писем она ограничивает несколькими словами, нацарапанными за пять минут раз в год у моря.
Однако прошли уже, кажется, века, с тех пор как она прислала свою последнюю открытку с видом: „Закат на набережной в Скарборо“, а два моих последних письма не удостоились даже ответного „Луна над гаванью в Уитли“. Милая Нора! Я никогда не забуду того вечера в яблочном сарае. Это из-за тебя я с таким нетерпением жду приближающихся каникул. Интересно, пойдем ли мы опять в Госфорт? Затаив дыхание, я наблюдал, как ты растешь, как развивается твой характер (я имею в виду все его противоречия). Я знаю, какая ты живая, застенчивая, храбрая, обидчивая, веселая, немножко испорченная лестью, но полная невинности и жизнерадостности. Даже сейчас я вижу перед собой твое озорное маленькое личико, вижу, как оно все светится задором, когда ты удивительно талантливо изображаешь тетю Полли или меня… – ты уперла в бока свои худенькие ручки, твои синие глаза вызывающе блестят… и вот ты уже несешься в веселом и лукавом танце. Вся ты такая земная и полная жизни… даже эти вспышки раздражительности и приступы дурного настроения, что неизменно кончаются рыданиями, сотрясающими твое хрупкое тело… И, несмотря на все твои не достатки, у тебя такое теплое и порывистое сердечко (я же это знаю!). Это оно заставляет тебя стремиться с внезапным румянцем стыда к тому, кого ты невольно обидела… Я часто лежу без сна и думаю о тебе и вижу взгляд твоих глаз, а когда я представляю себе худенькие ключицы над маленькими круглыми грудями, меня заливает нежность и жалость…»
Фрэнсис остановился, внезапно вспыхнул и вычеркнул последнюю строчку. Потом добросовестно возобновил свое занятие.
«Во-вторых, хотя это и эгоизм, но меня беспокоит мое будущее. Теперь я образованнее – тут отец Тэррент опять согласится со мной – людей моего круга. Мне остается еще один семестр в Холиуэлле. Что же, после этого я должен с благодарностью вернуться к пивным кружкам „Юнион-таверны“? Я больше не могу быть в тягость Нэду или, вернее, Полли, так как недавно совершенно случайно узнал, что плату за мое ученье посылала из своих скромных доходов она, эта удивительная женщина! Я сам запутался в своих стремлениях. Моя любовь к тете Полли, моя безграничная благодарность заставляют меня страстно желать отплатить ей за ее добро. А ее самое заветное желание – видеть меня священником. К тому же в таком месте, как это, где три четверти студентов и большинство твоих друзей будут священниками, трудно устоять перед притягательностью единой цели. Хочется занять свое место в общих рядах. Независимо от Тэррента отец Макнэбб считает, что из меня получится хороший священник. Я чувствую это, когда он смотрит на меня с умным дружеским вызовом и в его почти богоподобном умении ждать. А он, директор колледжа, уж конечно, разбирается в том, есть ли у кого призвание или нет.
Конечно, я слишком порывист и горяч, и мое беспорядочное воспитание породило во мне некоторый еретический выверт. Я не могу претендовать на то, чтобы быть причисленным к тем „благословенным“ юношам – а ими кишит наша библиотека, – которые с раннего детства уже лепетали молитвы, а позднее устраивали часовни в лесу и делали выговоры маленьким девочкам, толкавшим их на деревенской яр марке: „Уйди, Тереза (или Аннабель), я не для тебя“.
Но как описать те мгновения, которые иногда наступают совершенно внезапно: когда идешь один по дороге к Доуну, или когда вдруг проснешься в темноте своей безмолвной комнаты, или когда останешься абсолютно один в пустой церкви, в которой еще веет дыхание жизни и которую только что покинула шаркающая, кашляющая, перешептывающаяся толпа; моменты странных предчувствий, непостижимого прозрения… Это не тот сентиментальный экстаз, который так же отвратителен мне сейчас, как был отвратителен всегда (спрашивается, почему мне всегда становится тошно, когда я вижу восторг на лице руководителя новициев)[17], – нет, это чувство утешения, надежды.
Зачем я пишу все это, хотя оно и не предназначено для посторонних глаз? Такие интимные переживания на бумаге выглядят унылым вздором. Но я должен сказать о том ощущении своей неотвратимой принадлежности Богу, которое пронзает меня сквозь тьму, о глубоком убеждении, что в этой размеренно, согласованно, неумолимо движущейся вселенной человек не возникает из ничего и не исчезает в ничто. И в этом – не странно ли? – я чувствую влияние Дэниела Гленни, милого чудаковатого „святого Дэна“, чувствую на себе его теплый неземной взгляд…
Ах, к черту все! И Тэррента туда же! Я и в самом деле изливаю свою душу. Если я такой уж „святой“, почему же я ничего не делаю для Бога? Почему я не борюсь с равнодушием, охватившим такое множество людей? Почему я не борюсь с материализмом, который с глумливой усмешкой завладевает современным миром… Короче говоря, почему же я не становлюсь священником?.. Ну что ж… я должен быть честным. Я думаю, что это из-за Норы. Красота и нежность моего чувства к ней переполняют мне сердце. Ее светлое милое личико стоит у меня перед глазами, даже когда я в церкви молюсь Пресвятой Деве. Милая, милая Нора. Ты истинная причина того, что я не беру билета на божественное путешествие в Сан-Моралес».