Утром, во время построения (которое при новых порядках составляло тридцать минут усиленной муштры), на Эпторпе лица не было. Эпторп встал в строй рядом с Гаем. Последовало несколько мягких пасов, и Гай снова обнаружил, что держит записку. После первой же команды «Вольно», когда Эпторп нарочито отвернулся, Гай прочел: «Должен поговорить с тобой при первой оказии. Прямая угроза».
Оказия не заставила себя ждать.
– Он сумасшедший. Маньяк, как есть маньяк. Он для общества опасен. Не представляю, какие шаги предпринять.
– Что он на сей раз вытворил?
– Едва не убил меня, вот что. Если бы не стальная каска, я бы сейчас с тобой не разговаривал. Он применил ко мне цветочный горшок, тяжеленный, как сам дьявол, с землей и засохшей геранью. Прямо в темя подладил. Нынче утром. А ты говоришь – вытворил.
– Он что, метнул в тебя цветочный горшок?
– Нет: пристроил горшок на дверь садовничьей кладовки.
– А почему ты был в каске?
– Интуиция, дружище. Инстинкт самосохранения.
– Постой, ты же вчера вечером сказал, что инцидент исчерпан. Эпторп, ты что, всегда напяливаешь каску, прежде чем взгромоздиться на свой бушбокс?
– Краучбек, твои вопросы неуместны и даже, я бы сказал, праздны. Я о чем толкую? О том, что бриг – невменяемый тип. Для человека, занимающего его положение, это принципиально. Кстати, для человека, занимающего наше с тобой положение, – тоже. Может такое время наступить, когда мы будем полностью в его власти. Что мне делать, Краучбек?
– Перенеси бушбокс на прежнее место.
– А может, следует доложить, куда, гм, следует?
– Вспомни про чувство собственного достоинства.
– Ты хочешь сказать, кое-кто сочтет мой случай курьезным?
– И даже очень курьезным.
– Проклятие! – воскликнул Эпторп. – Я совсем упустил из виду этот аспект.
– Давай-ка лучше выкладывай всю правду о каске.
– Ладно, раз ты такой любопытный. Знай же: я действительно последнее время с ней почти не расстаюсь. Полагаю, старина, если в общих чертах, здесь дело в ностальгии. Я воображаю, будто на мне пробковый шлем, и мне легче, если, конечно, ты меня понимаешь. Каска помогает расслабиться, когда я… ну, когда я пользуюсь бушбоксом.
– То есть ты, как только вздумаешь навестить бушбокс, надеваешь каску?
– Нет, несу под мышкой.
– А когда надеваешь – прежде, чем спустить штаны? Это принципиально, старина.
– Обычно на пороге сарайчика. И сегодня утром эта привычка спасла мне жизнь. Только, извини, старина, что-то мне непонятно, зачем тебе такие подробности.
– Затем, старина, чтобы эффективнее визуализировать. Вот состаримся мы с тобой, и что нам останется делать? Только подробности смаковать.
– Знаешь, Краучбек, порой у меня ощущение, что ты попросту издеваешься.
– Ни в коем случае не издеваюсь, Эпторп, дружище. Пожалуйста, не надо думать обо мне так плохо.
И все же Эпторп не мог отделаться от своего ощущения. При других обстоятельствах он бы с удовольствием напустил на себя обиженный вид; при обстоятельствах нынешних – не рискнул. Он имел дело с врагом хитроумным и беспощадным. Ему оставалось держаться за Гая – или обратиться в постыдное бегство.
– Так что же нам делать? – повторил Эпторп.
В тот вечер они прокрались в садовничью кладовку. Эпторп посветил фонариком, и Гай увидел черепки, рассыпанный грунт и засохшую герань – пугающие улики утреннего инцидента. В молчании Гай с Эпторпом взяли бушбокс и передислоцировали, как договорились, в сарай со спортинвентарем.
На следующий день бригадир появился на построении.
– Как вам, конечно же, известно, в главе двадцать четвертой Устава боевой подготовки рекомендуется проводить спортивные игры, помогающие развивать наблюдательность и умение рационально использовать местность. Сегодня утром, джентльмены, вы будете играть в такую игру. Где-то поблизости спрятан походный клозет устаревшей модели – без сомнения, его за ненадобностью оставила предыдущая воинская часть. Выглядит он как обычный ящик. Работать будете поодиночке. Первый из офицеров, который найдет клозет, должен доложить мне. Разойдись!
– Нет, какова наглость, – процедил Эпторп. – Краучбек, стереги сарай, а я направлю брига по ложному следу.
У Эпторпа словно крылья выросли. Он был хозяином положения. С нарочитою целеустремленностью Эпторп направился к угольным бункерам и складам жидкого топлива. Как и следовало ожидать, через некоторое время бригадир последовал за ним. Гай в одиночестве фланировал вокруг сарайчика. Дважды к нему приближались охотники за сокровищами, и дважды Гай говорил:
– Пусто, ребята. Я только что все обшарил.
Наконец затрубил горнист. Бригадир положенное количество раз выслушал «Объект не обнаружен, сэр», сел на мотоцикл, молча обвел курсантов взглядом, ничего хорошего не предвещавшим, укатил и до следующего утра не появлялся.
– Небось переживает. Верно, старина? – радовался Эпторп.
Однако наутро сарайчик снова украшала надпись насчет всех чинов ниже бригадирского.
* * *Как Гай и рассчитывал, безумные мартовские прятки позволили ему переключиться, однако вскоре детали уловок и контруловок подернула в его сознании патина былой невинности. С тех пор всякий раз, вдыхая аромат отсыревших лавров или бредя по тропе, густо усыпанной сосновыми иглами, Гай вспоминал ночные вылазки с Эпторпом – и утра, либо осиянные триумфом, либо омраченные жесточайшим разочарованием. Но самая последовательность эпизодов и даже их количество поблекли – и затерялись среди скарба, оставляемого опытом.
Кульминация имела место на Страстной неделе. Курс обучения заканчивался. Бригадир три дня пробыл в Лондоне, где определял будущее вверенного ему подразделения. Бушбокс стоял у края игровой площадки, лишенный рукотворного навеса, но надежно укрытый ветвями вяза и подстрахованный огромным катком. Целых три благословенных дня ни одна душа не нарушала Эпторповых прав собственности.
Бригадир вернулся в подозрительно хорошем расположении духа. В Лондоне он приобрел бокалы-шутихи – стоило поднять такой бокал, содержимое расплескивалось на подбородок пьющего. Эти-то бокалы бригадир тайком расставил на столе. После ужина долго забивали козла. Объявив последний номер, бригадир обратился к офицерам:
– Джентльмены, завтра все вы уедете. Останемся только мы с начальником разведштаба. Встретимся же мы с вами уже в палаточном лагере, в долинах Шотландии, где вам будет очень удобно применять на практике полученные здесь знания. Подробности передислокации вы прочитаете, как только наш начальник разведштаба поднатужится и родит их. Прошу учесть, что офицерский багаж ограничивается пределами, установленными Военным министерством, о чем имеется отдельный пункт, условия которого соблюдаются неукоснительно. Вот, кажется, и все. Вроде ничего не упустил. Ах да, последний момент. Вы все одеты не по форме. Сегодня утром каждому из вас присвоен следующий чин. Прежде чем выехать, приколите на погоны по второй звездочке.
В тот вечер в дортуарах слышалось пение.
Вот дожить бы до утра —Там и кончится муштра, —сочинял на ходу Леонард.
Ни побудок среди ночи,Ни кричалок что есть мочи.– Я вот что, старина, – начал Гай, – у тебя столько багажа, наверняка он не впишется в рамки дозволенного.
– Знаю, старина, знаю. Сам уже извелся.
– А что же ты станешь делать с бушбоксом?
– Надо найти для него место. Надо спрятать его – в идеале, конечно, в какой-нибудь подвал, а лучше в бомбоубежище. Ну, чтобы я был уверен: он дождется меня с войны, он встретит меня целехонек.
Пусть на брюхе по болотуРассекает новый кто-то.Пусть себе зубрит Устав,На плацу с утра устав.Веселые голоса достигли комнаты с табличкой «Штаб бригады», где трудились бригадир и начальник разведштаба.
– О, кстати, – просиял лицом бригадир. – У меня же остались кое-какие дела во дворе.
* * *На следующее утро, едва первый солнечный луч проник в лишенное штор окно «Пашендаля», Эпторп вскочил и маникюрными ножничками принялся прокалывать новые дырочки на погонах. Вскоре он предстал лейтенантом. «Он ничего / Не сделал, что могло б его / Унизить»[22]. Последний жест, совершенный Эпторпом уже на пороге комнаты, даже относился к числу великодушных – Эпторп предложил Гаю две звездочки из аккуратной кожаной коробочки для запонок, которая при ближайшем рассмотрении оказалась полнехонька как звездочек, так и коронок. Видимо, Эпторп не сомневался в собственной блестящей карьере. Гай еще не закончил бритье, когда Эпторп, одетый надлежащим образом и с каскою под мышкой, направился к игровой площадке.
До известного Гаю места было примерно семьсот футов. Не прошло и пяти минут, как школу потряс изрядный взрыв. Зазвенели оконные стекла, послышались восторженные голоса:
– Воздушная тревога! Все в укрытие! Газы!
Гай застегнул ремень и поспешил к предполагаемому месту происшествия. Над игровой площадкой клубился дым. Гай не сразу заметил Эпторпа. Эпторп, в каске, стоял, прислонившись к вязу, перебирая пуговицы на штанах и с ужасом озирая масштаб разрушений.
– Эпторп, дружище, ты цел?
– Кто это? А, Краучбек. Не знаю. Пока не понял, старина.
От бушбокса осталась груда дымящихся деревяшек, медные скобы, порошок (он образовал розоватую взвесь в радиусе многих ярдов) и крупные осколки расписного фаянса.
– Что случилось?
– Сам не пойму, старина. Пришел, сел. Вдруг как громыхнет. Очнулся на четвереньках, в траве, вот на этом месте.
– Ты ранен? – снова спросил Гай.
– У меня шок, – отвечал Эпторп. – Кошмарно себя чувствую.
Гай внимательнее осмотрел место происшествия. Вспомнил последнюю бригадирову лекцию, и картина стала ему ясна.
Эпторп снял каску, надел фуражку, оправил форму, ощупал погоны и удостоверился, что звездочки не пострадали. Еще раз взглянул на останки бушбокса.
«Вот тебе и трах-бах, – подумал Гай. – Истинная скорбь придет позднее, на смену шоку».
Гай тщетно искал слова утешения.
– Двинем-ка лучше в столовую, дружище. Завтракать пора.
Они повернули к школе.
Эпторп шел неуверенно, оскальзывался на мокрой траве, смотрел в одну точку.
У дверей он остановился и бросил прощальный взгляд назад.
Эпитафия, сорвавшаяся с Эпторповых губ, отдавала мировою скорбью:
– Повержен. Сражен. Сокрушен.
4
Гай думал провести Страстную неделю в Даунсайде, но переменил решение – отправился в Мэтчет. Гостиница «Марина» была полнехонька, только теперь персонал не суетился. И управляющие, и прислуга, казалось, решили придерживаться простейшей политики – делать меньше, денег требовать больше. В холле вывесили доску объявлений. Если абстрагироваться от подобострастных «Уважаемые гости, администрация гостиницы имеет честь напомнить», или «Убедительно просим наших дорогих гостей», или «Приносим нижайшие извинения за доставленные неудобства», все объявления до странного походили на военные приказы, и каждое свидетельствовало об изъятии из прейскуранта очередного маленького блага.
– А сервис-то уж не тот, – заметил Тиккеридж, ныне подполковник.
– Несомненно, они стараются изо всех сил, – вступился мистер Краучбек.
– Еще и цены взвинтили.
– Наверно, их вынудила к тому общая дороговизна.
Мистер Краучбек привык во время Великого поста воздерживаться от табака и алкоголя, однако на его столе неизменно стоял декантер с портвейном, из коего каждый вечер причащались Тиккериджи.
Был Страстной четверг. Гай с отцом зябли на парадном крыльце; Феликс умчался в темноту. Мистер Краучбек произнес:
– Я так рад, что ты попал под начало к Тиккериджу. Приятнейший человек. Жена и дочка очень по нему скучают… Он сказал, что тебе, возможно, доверят роту.
– Вряд ли. Разве что заместителем командира сделают.
– Тиккеридж уверяет, что ты будешь командовать ротой. Он о тебе очень высокого мнения. Я так рад. Кстати, ты Джарвисов медальон носишь?
– Ношу.
– Я просто счастлив, что ты хорошо показал себя на службе. Только не подумай – я в этом и не сомневался. Кстати, завтра моя очередь дежурить у алтаря[23]. Но ты, наверно, захочешь отоспаться?
– А когда ты будешь в церкви?
– Видишь ли, не много желающих дежурить в ранние часы, ну а мне-то все равно, так что я обещал с пяти до семи утра.
– Для меня многовато. Я загляну на полчасика.
– Загляни, Гай. В этом году боковой алтарь так славно убран, душа радуется.
Утро едва брезжило, когда Гай отворил дверь маленькой церкви; внутри же было впечатление, что стоит глухая ночь. Воздух сгущали запахи цветов и воска. Гай застал отца в одиночестве, на коленях пред импровизированным алтарем. Мистер Краучбек смотрел в одну точку – на свечу. Он обернулся; лицо его озарила улыбка. Затем продолжил молитву.
Гай тоже преклонил колени и стал молиться.
Вскоре вошел ризничий и поднял черные шторы на восточных окнах. Солнечный свет ударил в глаза – на миг отец и сын ослепли, а свечи и потир растворились в белых лучах.
* * *А в это время в Лондоне – именно в это, ибо для особо секретной работы в известном департаменте и часы выбирались особо экзотические, – в это время разговор шел о Гае.
– Сэр, насчет саутсендского дела. Новые подробности выяснились.
– Что, опять валлийский профессор на летчиков покушается?
– Нет, сэр. Помните, мы перехватили донесение радиофицированного агента «Л-18»? Вот оно, я его принес: «Два офицера-алебардщика утверждают, что важный резидент Бокс тайно встречался в Саутсенде с крупным военачальником».
– Ерунда, я же сразу сказал. Насколько мне известно, никаких подозрительных Боксов в наших списках не значится, а в Саутсенде и округе нет крупных военачальников. Если, конечно, «Бокс» – это не кодовое название.
– Сэр, по вашему распоряжению мы провели расследование и выяснили, что фамилия одного члена парламента – Бокс-Бендер, а у него есть шурин по фамилии Краучбек, и этот шурин как раз алебардщик. Кстати, Бокс-Бендер – урожденный Бокс, его отец взял хвост «Бендер» в 1897 году.
– Ну и что? Разве не мог этот ваш Бокс-Бендер навестить шурина в полку? Родня, как-никак.
– Тайно навестить, сэр?
– Да почему тайно? Что, разве этот Бокс где-то уже засветился? Надеюсь, вам внушает подозрения не тот факт, что в фамилии его присутствует дефис?
– Пока ничего серьезного на Бокс-Бендера у нас нет, сэр, – отвечал младший офицер по фамилии Грейс-Граундлинг-Марчпоул. Каждый дефис в его фамилии свидетельствовал об удачном браке, заключенном в эпоху земельной собственности. – Правда, Бокс-Бендер дважды ездил в Зальцбург, якобы на музыкальный фестиваль. Зато Краучбек – персонаж совсем иного рода. До сентября 1939-го жил в Италии. Замечен в дружеских отношениях с фашистскими властями. Не завести ли на него отдельную папку, сэр?
– Пожалуй.
– Может, заодно и на Бокс-Бендера?
– Да. Не помешает.
И они, подобно ризничему, подняли черные шторы и впустили утренний свет.
Так Совершенно Секретный каталог обогатился еще двумя фамилиями. Позже этот Каталог переснимали на микропленку, размножали в копиях и рассылали для внесения в каталоги штабов контрразведки Свободного Мира. Судьба им была – до скончания времен пылиться в Особо секретных архивах Второй мировой.
5
Таинства, срок которому имел расплывчатое определение «когда бригада будет сформирована», Гай и едва ли не все его товарищи ждали более пяти месяцев. Мысль грела их; в то же время алебардщики трепетали грядущего.
В свое время Гай смотрел фильм о восстании 45-го года[24]. В память ему врезалась картинка: принц Чарльз с горсткой союзников стоит на вересковом холме, все наряжены точно для Королевского шотландского бала, а вид – в точности как у бражников, отбившихся от основной компании, заплутавших в предместьях и тщетно ожидающих, когда за ними заедут на машине.
Судьбоносный момент настал, когда солнечные лучи коснулись горизонта за спинами страдальцев. Принц понурил голову, вложил в ножны старинный палаш и молвил с махровым милуокским выговором: «Полагаю, Макинтош, ждать больше нечего». (Макинтош с самого начала советовал отступить.)
И вдруг послышались вопли волынки. Вскоре воздействие их стало сравнимо с психической атакой. По мере нарастания звука изо всех щелей, сиречь долин, полезло пополнение. На ветру полоскались килты. И понеслось: «Узри великий Инверколд», «Да, Лохиель!», «Сильный духом Монтроз», «Лорд Кокпен», «Береты лорда Данди», «Кэмпбеллы идут – ура!» Какофония не стихала, пока, озаряемые алыми лучами, отряды и отрядили сбирались в одну могучую армию, непобедимую в глазах всякого, кто незнаком с историей; маршем проследовали они навстречу судьбе, и всякий, кто видел карту Хайлендс, предостерег бы их, ибо путь лежал прямиком в холодные воды Лох-Мойдарта.
Гай ожидал повторения истории; вышло, что он жестоко ошибся.
После пасхального отпуска они собрались в Пенкирке, долине, расположенной милях в двадцати от Эдинбурга, разделенной на небольшие фермы под началом приземистого викторианского замка. Здесь алебардщики встретились, и здесь они жили первые два дня. Ряды их пополнялись за счет неизвестных кадровых военных всех рангов, военврача, неконфессионального капеллана, а также вздорного ветерана с целым иконостасом на груди, командовавшего саперно-строительной частью. Однако рядовых до сих пор не было. Набор не производился, ибо их некуда было селить.
Имелось в виду, что лагерь построят саперы, но к указанной дате долина ничуть не видоизменилась. Саперы всю зиму провели в конюшнях замка. Некоторые душевно привязались к этому месту, особенно резервисты, которые завели в округе друзей и грелись у их каминов в рабочие часы, за гостеприимство же платили инструментами и провизией с ротных складов. Предполагалось усилить этих ветеранов отрядом антифашистов-виолончелистов и специализирующихся на абстракционизме галеристов Дунайского бассейна[25].
– Будь у меня взвод фашистов, – заметил командир, – и недели бы не прошло, как мы бы жили в приличном лагере.
Однако командир не роптал, ибо с комфортом устроился в привокзальной гостинице в трех милях от предполагаемого лагеря. Он приобщился тайн платежной кассы и получал все возможные надбавки к жалованью. В зависимости от впечатления, какое произвел бы на него новый командующий, он был не прочь продолжить исполнение долга до самой осени.
Пять минут в обществе бригадира Ричи-Хука укрепили в командировом сознании мысль о необходимости скорейшей ретирады. Ветеранов отловили и обязали подгонять антифашистов. Строительные работы начались бодро; впрочем, в представлении Ричи-Хука то был шаг черепаший. Новый Раскин[26], он в первое же утро отправил своих курсантов копать и носить. И все бы ничего, если бы накануне он же не распорядился привить им все вирусы, имевшиеся в походной лаборатории. С неутихающим энтузиазмом разжигал бригадир дух соревнования между алебардщиками и саперами. Виолончелисты отзывались со свойственным их профессии темпераментом, галеристы выказывали похвальную основательность, привитые алебардщики еле передвигали ноги.
Они рыли траншеи и таскали настилы для палаток (истинный бич носильщиков), они выгружали железные печки и цинковые водопроводные трубы, они страдали головокружением, шатались и даже теряли сознание. Адаптация к новым вирусам и завершение работ совпали минута в минуту.
В первые две ночи спали в замке на одеялах, а ели тоже на полу. Царил хаос, как при майоре Маккинни в Кут-эль-Имаре. На третий день каждый батальон получил необходимое количество офицерских жилых палаток, палатку-столовую, палатку-умывальню и полевую кухню. Замок был покинут. Начальник штаба добыл винный ящик. Интендант спроворил ужин. Подполковник Тиккеридж пил исправно и под конец порадовал собравшихся «Одноруким флейтистом». Второй батальон, таким образом, обрел пристанище – и обмыл обретение.
В тот вечер Гай, отяжелевший от выпитого и привитого, а также от усталости, долго спотыкался об оттяжки и колышки, пока нашел отведенную им с Эпторпом палатку.
Эпторп, бывалый солдат, ослушался приказа (впрочем, вскоре выяснилось, что так поступили все кадровые) и взял с собой львиную долю «личных вещей». С ужина по случаю завершения работ он ушел раньше Гая. Теперь Эпторп лежал на высокой походной койке, под балдахином белого муслина, подсвеченным изнутри патентованною масляной лампой, и сильно смахивал бы на крупногабаритного младенца, если б не курил трубку и не читал «Наставление по военно-судебному производству». Ложе окружали: столик, стул, ванна, умывальник (все раскладное); сундуки и чемоданы (все неподъемные), а также любопытная конструкция (с виду виселица) для военной формы. Потрясенный Гай застыл у входа. Из белоснежного, окутанного табачным дымом кокона донесся Эпторпов голос:
– Краучбек, дружище, надеюсь, я тебе достаточно места оставил?
– Вполне, – отвечал Гай.
У него были только резиновый матрац, фонарь «летучая мышь» да брезентовый умывальник на треноге.
– Тебе, должно быть, странно, что я сплю под балдахином.
– Ничуть: по-моему, соблюдать все меры предосторожности очень разумно.
– О нет, дружище: меры предосторожности тут ни при чем. Просто под балдахином лучше спится. Лично мне.
Гай разделся, одежду положил на чемодан, расстелил матрац, поверх него одеяло, лег, укрылся вторым одеялом – и уже через несколько минут продрог до костей. Стал шарить в чемодане, нащупал шерстяные носки и подшлемник, что связала для него одна леди из мэтчетской гостиницы. Поверх одеяла набросил еще и шинель.
– Что, замерз? – проявил участие Эпторп.
– Замерз.
– Вообще-то, нынче не холодно, – рассудил Эпторп. – Ты настоящих холодов еще не нюхал. Конечно, по сравнению с Саутсендом прохладственно…
– И даже очень.
– У меня есть согревающая растирка. Могу дать.
– Большое спасибо. Я уж как-нибудь без растирки.
– Зря отказываешься. С растиркой совсем другое дело.
Гай не ответил.
– Конечно, мы тут временно, – продолжал Эпторп. – Скоро все утрясется. Каждому ротному полагается отдельная палатка. Я бы на твоем месте присоседился к Леонарду. Он – один из лучших младших офицеров. Его жена родила на прошлой неделе. По-моему, прегадкая ситуация: приезжаешь домой, а вместо отдыха – няньки да пеленки. А Леонарду хоть бы что. Кажется, даже доволен. Странный человек.
– Я в курсе насчет ребенка. Леонард уже похвастался.
– Главное, чтобы тип, с которым делишь палатку, не имел привычки брать что приглянется.
– Ты прав.
– Ладно, буду спать. Если ночью пойдешь в сортир, смотри не оберни мне что-нибудь. Тут на полу ценные вещи – я пока не придумал, как их получше разместить.
И Эпторп положил трубку на столик и погасил свет. Вскоре, утомленный, разнеженный, что твоя Гера, одурманенная очередной Зевсовой байкой, он уже спал в своем белоснежном перистом коконе.
Гай погасил фонарь и долго не мог глаз сомкнуть. Он отчаянно мерз, страдал от боли в мышцах – и все же был далек от недовольства.
Гай размышлял о странной способности всякой армии к быстрому обустройству. Разори муравейник – и на несколько минут в муравьиной колонии воцарится хаос. Но скоро даст о себе знать инстинкт. Муравьи, вот только что ползавшие без цели, возьмутся за работу. Каждый вновь найдет свое место и станет исполнять назначенные природой функции. Солдаты действуют так же.
В последующие годы Гаю предстояло не раз наблюдать торжества инстинкта как в окопах, так и в местах вполне цивилизованных. Солдаты, против природы оторванные от жен и родных, приступали к строительству временных жилищ, красили, шпаклевали, обзаводились мебелью, разбивали клумбы с бордюрами из белой гальки и чуть ли не под пулеметным огнем вышивали чехлы для подушек-думочек.
Еще Гай размышлял об Эпторпе.
Во время строительства лагеря Эпторп чувствовал себя как рыба в воде.
Когда делали прививки, Эпторп тянул до последнего, а военврачу наговорил сорок бочек: и какими болезнями страдает в хронической форме, и какие прививки перенес, и какие от них были побочные эффекты, и какие предостережения выслушал от многочисленных медицинских светил относительно будущих прививок, и на что у него аллергия, и так далее и тому подобное. В итоге бедняга-военврач ограничился одной-единственной пустяковой прививкой, чисто для галочки.
Таким образом, Эпторп остался в ясном уме и сохранил бодрость тела и духа. Пока остальные алебардщики таскали тяжести, он консультировал командира саперов на предмет расположения полевой кухни с учетом розы ветров или придирчиво оценивал канатные растяжки.
Заодно Эпторп коротко сошелся с начальством. Теперь в штабе он был свой человек. Выяснилось, что он давно дружен с родственником начальника штаба бригады. Да, Эпторп не терял времени даром.
И все же, думал Гай, все же есть в Эпторпе что-то странное. О нет, он не мутный, Эпторп, не загадочный; он вроде бы лишен белых пятен, во всяком случае, постоянно их закрашивает; он колоритен, если не аляповат, точно злосчастный Красавчик принц Чарли. Нет, странность Эпторпа относится к разряду неопределимых. Достаточно посмотреть ему в глаза. Или нет – пожить бок о бок, проникнуться аурой. Эпторп определенно странный тип, заключил Гай.