По направлению к любви

27

Ты узнаешь, что скоро мы переезжаем жить в Астрахань, и очень этому обрадуешься. Папа приедет из госпиталя, и мы начнём собираться. В последний раз в жизни твой папа поднимется в воздух в качестве пилота 30 июля 1964 года – целых пять раз.

Из Лётной книжки майора Кандаурова:

«Ирка, на полк дают три машины «Запорожец». Надо брать. Ну и что, что денег нет? Зато машина будет!»

Твой папа – человек тихий, но это только до того момента, когда им овладевает какая-нибудь неожиданная для всех и для него самого идея.

Уже в Астрахани: «Саня, летуны в Приволжье десантную резиновую лодку списали и мне за пузырь обещали. Как зачем? Рыбачить будем! Ну да, немного дырявая. А ты что хотел? Новая такая знаешь сколько стоит? Подклеим».

Мы с папой выезжаем на Белый Ильмень. Ранняя весна, ещё прохладно. В багажнике – лодка, подклеенная особым суперклеем, который ещё за один пузырь специально сварил у себя в гараже знакомый радиотехник.

У папы приподнятое настроение человека, отправляющегося вокруг света на воздушном шаре. Надуваем лодку и спускаем её на воду. Папа со снастями и со знанием дела отчаливает, я слежу за его действиями как зачарованный, разворачиваюсь и иду к машине.

Слышу какие-то хлюпающие звуки со стороны реки. Оборачиваюсь: папа в кожаной куртке рассекает воду короткими уверенными саженками в сторону берега, а спущенная лодка со снастями, червями и вёслами плывёт вниз по течению. «Что же ты стоишь, как столб, едят тебя мухи, – кричит мне ещё не достигнувший берега папа, – беги на водокачку, лови её палкой, потом заклеим».

Примерно с таким же результатом папа гнал самогон, делал вино из винограда и чачу из виноградных выжимок, придумывал приспособления для ремонта не подлежащих ремонту узлов автомобиля, напоминая одновременно дядюшку Поджера и отца Фёдора.

Поразительно, но при этом, когда наш «двухтрубный гигант» отказывался ехать где-нибудь посреди Калмыкии или Ставрополья, папа, начисто игнорируя отчаянные, бессвязные и обидные мамины крики, начинал меланхолически ходить вдоль дороги, находил какую-нибудь проволочку, любовно её разглаживал, куда-то прикручивал, и мы продолжали свой путь.

28

Опять Астрахань.

«Ирка, у меня есть идея – закачаешься». Это твой папа придумал, что они с мамой поедут к деду в Америку.

«А что? Дочь едет повидать родного отца. У тебя инвалидность, одна ты не можешь, тебе нужен сопровождающий. Я пенсионер, секретов не знаю».

Папина наивность не знала границ. В том числе, границ Империи. Понятно, что времена наступили вполне себе вегетарианские, но всему же есть предел. Деда эта идея привела в полный восторг и сделалась смыслом жизни.

Выяснилось, что нужна характеристика коммунистов аэропорта, где папа служил диспетчером.

Глухой чередой шли застойные семидесятые. В Америку ездили только посвящённые в жрецы и причисленные к лику.

За «Архипелаг» в психушках кололи то, что со временем делает человека овощем. Папа и мама намылились в Нью-Йорк.

Почему не на Луну? Нашли, так сказать, время и место.

Собрали партсобрание коммунистов астраханского аэропорта «Нариманово».

«Тут, товарищи, такое дело. Не знаю, с чего начать… Аркадий Николаевич просит характеристику для поездки в США.»

И тишина. И понеслось.

«Николаич, расскажи, как тебя угораздило заполучить в тести власовца?»

«Если он там, как ты говоришь, работал на фабрике, что же он на родину не возвращается?»

«А на что же он там живёт? На пенсию? Ну, хватит, Аркадий Николаевич, вы же не ребёнок, вы же прекрасно знаете, что при капитализме пенсий не бывает. Так и скажите: на деньги антисоветских организаций».

Далее по списку.

Папа придёт домой чернее тучи. Но бумагу дадут. С ней твой бедный папа пойдёт в местный ОВИР к ведающему выездом майору Козлову, и тут-то всё станет на свои места.

«Пока я здесь сижу, ни одна душа из Астрахани в Америку по своим делам не ездила и не поедет».

Папа приедет к нам с Ириной в Москву, я запишу его на приём к какому-то небожителю, мы вместе с ним отправимся в самый главный советский ОВИР. Ковры, необыкновенная учтивость и библиотечная, нет, хирургическая тишина.

Там вежливо выслушают и направят жалобу на майора Козлова в Астрахань майору Козлову.

В 1988 году твой почти девяностолетний дед умрёт во Флориде, так и не увидев свою успевшую состариться дочь.

29

А пока Туркмения и машина. Папа так проникся преимуществами воздушного охлаждения на своём «двухтрубном гиганте», что принял решение отправиться из Мары в Астрахань на автомобиле вместо того, чтобы, как все другие, отправить его на железнодорожной платформе.

Интересно, что до нас этого никто, кажется, не делал. То есть, автомобильное движение местами наблюдалось, но от Мары до Красноводска никто по своей воле на легковой машине вроде как не ездил. Потом мы должны были загрузиться на паром, и уже за морем продолжить путь по дорогам не менее солнечного Азербайджана.

Дерзость и нелепость замысла вдохнули в папу новые силы: он на время забыл про самолёты и занялся изучением маршрута. А также скрытых от стороннего наблюдателя возможностей своего «двухтрубного гиганта».

Надо сказать, что незадолго до этого к нам в городок из Иркутска подъехали родственники: мамин брат и мой дядя Игорь, в своё время уволенный в Армавире из МВД за весёлый нрав, а ныне демобилизованный из армии, а также его законная жена Люба.

Они привезли с собой сибирскую ёлку и кедровых орехов. Больше им везти было нечего и ехать было некуда.

Дядя Игорь до этого пару раз с тётей Любой расходился и снова сходился, потом она приехала к нему прямо в армию, они стали служить вместе, а уже у нас в Мары родилась Маринка.

Надо ли говорить, что все они единогласно решили последовать с нами в Астрахань. Кажется, это даже не обсуждалось.

Профессиональный водитель, Игорь станет вторым пилотом «гиганта».

30

Потом ты ещё раз побываешь в своём городке в 1976 году, двенадцать лет спустя, с Ириной. Вы сплавите двухгодовалую Ладу родителям в Астрахань и отправитесь в турне Москва – Мары – Ашхабад – Красноводск – Баку – Ереван – Тбилиси – Астрахань – Москва.

Ты ещё раз зайдёшь в свой дом, нынешний хозяин которого вспомнит, что слышал в разговорах папину и твою фамилию, побродишь по городку, кажущемуся теперь маленьким и затрапезным, искупаешься в бассейне. И когда выйдешь из воды по режущей ступни сварной лестнице и увидишь справа туркменский аул, слева – городок, а прямо перед собой – стадион, у тебя возникнет отчётливое ощущение того, что ты никогда не уезжал отсюда, что не было Астрахани, Москвы, всей другой жизни.

Будет невыносимо, до помрачения рассудка жарко, и у Ирины на предплечье эта жара навсегда оставит метку: следы как от прививки. В местной марыйской гостинице не будет воды, света и замков на дверях. С наступлением темноты покидать её будет опасно. Не всякая московская девочка пустилась бы в такой вояж. Ты больше никогда не приедешь сюда, но и никогда не забудешь эти места.

Почему так притягивает к себе пустыня? Может быть потому, что в ней нет ничего лишнего. Нет отвлекающих внимание деталей: один и тот же песок под ногами, открытый днём палящему солнцу, а ночью – густо посоленному звёздами небу.

Только море соразмерно пустыне, только в море, как в пустыне, ты не видишь ничего, кроме неба. Бродский писал, что морская линия горизонта – единственная в живой природе идеально прямая линия. Пустыня тоже, если отъехать от неровностей барханов.

Зыбучие пески – чем тебе не волны: так же изменчивы и так же хранят свои тайны.

Это идеальное место для размышлений о грандиозности божьего замысла (привет, месье Сент-Экс!)

Ты будешь искать следы пустыни своего детства в пустыне Негев в Израиле и в иорданских предгорьях, и не найдёшь. Дело в том, что они реальны, а твоя пустыня – раскрашенный тобою миф, декорации, в которых проходил праздник твоего детства.

Это как мамин или бабушкин суп или каша, которую ни одна жена повторить никогда не сможет, нечего и стараться: выйдет почти то, но не совсем.

31

Картинки твоего детства – те же миражи.

Вот ты от нечего делать сидишь в тени и наблюдаешь, как солдаты пытаются завести большую пыльную зелёную машину с торчащими из неё антеннами. Всякий раз, когда она наконец-то заводится, они издают торжествующий вопль, а когда глохнет – не очень громко повторяют одно и то же незнакомое тебе слово и при этом почему-то озираются.

Это повторяется несколько раз.

За обедом ты спрашиваешь у бабушки, что означает это слово. Бабушка вздрагивает, потом берёт себя в руки и осведомляется, откуда ты его знаешь. Получив ответ, как будто успокаивается и просит немедленно забыть это плохое слово раз и навсегда. Сашенька, раз и навсегда. Это ошибка. До этого случая тебя призывали только запоминать и никогда – забывать. Промаявшись до вечера, ты честно подойдёшь к бабушке и признаешься, что, как ты ни старался, забыть никак не получается.

И так по сей день.

Вот ты научился ставить пластинку в патефон, и с радостью делаешь это по просьбе умиляющихся молодых родителей, играющих в тебя как в куклу. Вот они хотят сменить пластинку, но ты оказываешься однолюбом (Господи, во всём бы так!) и в десятый раз ставишь свою любимую «Наши годы длинные, мы друзья старинные». Под неё ты готов на всё, но родители с каждой новой порцией длинных годов и старинных друзей умиляются всё меньше.

Вот папа приносит домой ваш первый магнитофон, вы дружно изучаете инструкцию и первым делом записываете себя. Выясняется, что по заказу сказать особо нечего, но все хохочут как ненормальные, не узнавая свои голоса.

Потом этот магнитофон споёт тебе про то, как уходят под воду в нейтральной воде и про жёлтую подводную лодку, про синий, синий иней и про идущих в рай святых. Потом он заговорит густым низким голосом твоего деда с маленькой, нездешнего качества кассеты, присланной из несуществующего, придуманного города Нью-Йорка. И все будут наговаривать в микрофон ответ, стесняясь того, что все слышат, не умея писать письмо без бумаги и ручки.

Потом магнитофон выбросят, а кассеты с голосом деда потеряются при переезде после смерти папы. Прощай, «Днипро», ты был настоящим другом.

Вот вы с папой сидите ночью у включённого радиоприёмника «Балтика». Передают ходы шахматной партии с чемпионата мира, мы записывает, папа за белых, Саша – за чёрных. Папа кандидат в мастера, у него грамоты, он приучает сына к древней, хорошей игре. Сонный мужской голос монотонно повторяет буквы и цифры. Мысль о том, что ты на своей доске можешь сделать то же, что делают шахматные небожители, на какое-то время вдохновляет тебя, но вообще-то ты ничего не понимаешь, хочешь спать и развлекаешься тем, что читаешь на освещённой панели приёмника слова «Пекин», «Стокгольм», «Варшава».

Вот вы с папой идёте на склад за пайком. Равнодушный заспанный старшина ставит на весы крупы, сахар-рафинад, ещё что-то малоинтересное, и рисует крестики в ведомости. Наконец он открывает деревянную коробку, в которой лежат огромные пластины шоколада, кладёт несколько плит на весы, а одну ломает, чтобы выдать точный вес. Ты гордишься: у папы такая работа, что ему положен шоколад. Папа его не любит. Папа любит хлеб, намазанный маслом и посыпанный сахаром. Папин шоколад по праздникам дружно едят все и ещё посылают родне в Астрахань в подарок.

Вот вы с Валеркой едете на великах на водораздел ловить рыбу. Это за взлётно-посадочной полосой, которую надо объехать. Вам сто раз говорили, что ВПП пересекать нельзя. Но ведь полётов нет, и по ней так славно разгоняться, не то, что по песку, в объезд.

На середине ВПП, выложенной металлическими плитами с дырками, вас нагоняет газик, из которого выскакивает дежурный по аэродрому с красной повязкой. На нём нет лица. Пилот сообщил ему по радио, что на ВПП видит велосипедистов, садиться не может. Это ЧП. Его отправляют на второй круг, вас с Валеркой отправляют по домам под конвоем.

Вечером приходит мрачный папа. В общем, лучше не вспоминать.

Вот ты с папой и мамой едешь в город на текинский базар. По-простому, «на текинку». Это что-то вроде ярмарки. Продают прямо с машин, откинув борта. Ослы, верблюды. Продают посуду, ковры, подушки, всякую всячину. Короче, кроме верблюдов и жёлтых торпедоподобных дынь сорта «бахарман» из Чарджоу ничего интересного нет. Ерунда всякая.

Хотя… Опытным глазом ты находишь цыганку в ярком халате, у которой в руках целая стая красных петушков-леденцов, и начинаешь канючить. Ты знаешь, почему это нельзя брать в рот, какие страшные неизлечимые недуги таятся в этих алых гребешках, в какой антисанитарной посуде их варили. Но дело твоё небезнадёжно.

Ну, с Богом, поехали: мам, только один, ну что вам жалко? Прошлый раз тоже пугали, а ничего же не было. А как же путешественники в Африке питаются? Меня же надо закаливать. Сейчас всё раскупят, и всё. Здесь не буду, а дома окатим кипятком.

А ещё один Юрке? Если ему нельзя, я могу, того, и второй.

32

Тебе лет пять-шесть, ты упрямишься, и бабушка предлагает тебе либо слушаться, либо покинуть отчий дом. Ты выбираешь свободу. Пусть изгнание, пусть. Они ещё поплачут.

Бабушка снаряжает тебя в дорогу. Ты медленно, в надежде, что бабушка образумится, бредёшь за околицу. Околица через три дома, где протекает арык.

Ты бредёшь к арыку и встречаешь Светку, подружку дней твоих суровых. У тебя котомка, в ней хлеб и вода, всё как положено. Вы со Светкой съедаете хлеб и запиваете водой. Она дивится твоей смелости. Ты тоже ей дивишься, но про себя. Темнеет, Светка уходит домой, ты тупо сидишь у арыка.

Смотри, им всё равно. Гудит комариный рой, надрываются жабы в арыке. Ну и пусть. Но вот, кажется, одумались: приходит бабушка, говорит, что сегодня уж поздно, лучше из дома уходить завтра утром. Это Светка её навела. Ладно, уйду завтра. Насовсем. Пусть плачут.

Но уйдут навсегда они, а плакать по ним суждено тебе. И не только по ним.

В детстве тебе всегда не хватает воздуха, простора, свободы. Для тебя – теми, кто тебя бережёт – протоптаны безопасные тропинки. Тебе положены пределы, за которые ты вырываешься только в мечтах. Ты страдаешь от осознания своей неполноценности, подчинённости, зависимости.

Не бывает детства, из которого не хотелось бы вырваться. Как не бывает детства, в которое не хотелось бы вернуться. И всю жизнь ты не перестаёшь слышать его звуки как медленно, но неумолимо затухающее эхо.

33

Ты не то, чтобы ленив, но ужасно не любишь отрываться от чтения, а в доме есть дела, которые кто-то должен делать: помыть полы, натаскать из уличной колонки воды в душ, который представляет собой сколоченный из фанеры сарай с высящимся над ним обтекаемым серебристым дюралевым топливным баком от истребителя. Сходить в военторговский магазин за сахаром или бутылкой хлопкового масла. Зимой – притащить в дом пару вёдер угля из сарая и вытащить противный таз с золой на улицу.

Мама на работе в поликлинике, папа – на полётах, а ты – если ты не в школе и не гоняешь на велике – ты сидишь дома и читаешь, а бабушка идёт на всяческие хитрости, чтобы оторвать тебя от книги и подключить к домашним делам. Сама она всё время что-нибудь готовит в такой тесной кухоньке, что в неё помещается только сама бабушка да её керосинка. Летом там сущий ад. В стены кухоньки папа вбил здоровые гвозди, на них висят сковородки и кастрюли.

Мама устаёт на работе, да и не с её ногами мыть полы на мансарде, где ты живёшь с бабушкой, на крутой лесенке и в двух комнатах первого этажа: в одной находится папина и мамина спальня, в другой прежде была гостиная, а теперь спит Юрка.

«Сашенька, хватит читать, ослепнешь. Давай полы помоем».

«Ну да, опять я буду один мыть, а ты меня подбадривать».

«Воды в душе на донышке, отец придёт с полётов, а помыться негде».

«Да вчера же только натаскал, что же вы всё время моетесь, вы же не шахтёры».

Бабушка подъезжает с другой стороны:

«Сашенька, а мама ведь и не ожидает, она думает, ей самой придётся мучиться. Представляешь, как она, бедная, притащится по жаре, увидит чистый дом, обрадуется…».

Ты представляешь. Со вздохом закрываешь книгу и, уже бодро шагая с вёдрами в руках мимо сараев и душа, потом мимо дома командира полка Полетучего и открытого летнего кинозала и дальше – в сторону колонки, продолжаешь представлять, как всплеснёт руками мама, ах, какой сюрприз!

Притащить надо сначала четыре ведра, вымыть все полы, и водой из последнего пятого окатить наше цементное крыльцо и положить на него мокрую тряпку – ноги вытирать. Остатки – в шиповник.

«Сашенька, а душ? Сразу натаскал бы вёдер десять, чтобы уж потом читать и не отрываться. Она же не нагреется к папиному приходу, как же он в душ пойдёт? Что ж у него, взрослого сына нет?»

Притащить воду из колонки – полбеды, надо ещё по сварной лестнице с ведром залезть на крышу душа и вылить воду в горловину бака.

Тебе десять лет, ты бабушкины игры знаешь, но играть не отказываешься.

«Ну вот, что бы мы без тебя делали? Сейчас я Юрку покормлю и в коляску уложу, а ты уж посиди с ним в беседке, он заснёт, а ты читай на здоровье. А вот и мама! Ирочка, ты посмотри, какая у нас чистота!»

34

Вы живёте в пяти километрах от города Мары в военном городке, который называется «Мары-2». А в самом Мары на берегу реки Мургаб есть другой городок «Мары-1».

Здесь тоже живут лётчики, техники и папин друг дядя Вася Антонов с женой тётей Люсей, которую дядя Вася почему-то называет «Люсча – саранча», а она дяде Васе всегда отвечает одинаково: «Ах, Вася, ты помнишь наши встречи…» Дядя Вася все встречи помнит, потому что при этих её словах его губы всегда расплываются в улыбке, и глядит он на неё влюблёнными глазами.

У них есть сын Борька, с которым ты дружишь всякий раз, когда вы встречаетесь. А когда не встречаетесь – то и не дружишь.

Встречаетесь вы на праздники, когда все взрослые садятся за стол, выпивают и закусывают, потом поют песни про пилотов, которым, прямо скажем, делать нечего, и они именно от нечего делать приземляются за столом, ну и так далее. Потом приходят соседи и приземляются тут же, или родители сваливают к соседям и приземляются для разнообразия у них, и вообще какое-то время никого дома не застанешь и нигде днём с огнём не найдёшь.

На нас с Борькой никто не обращает внимания, и это замечательно: мы можем отправляться на другой берег Мургаба ловить у пивзавода рыбу или идти в кинотеатр «Родина» смотреть детское кино про приключения или мультфильмы про Маугли или аленький цветочек.

Однажды вы приезжаете к Антоновым сразу же после Нового Года, когда идут каникулы и в кино полно фильмов для детей. Вы с Борькой бродите по берегу Мургаба как неприкаянные: в кассе не дают билеты без денег.

Расчёт тут прост: два билета по десять копеек и два мороженых по пятнадцать. Полтинник делов, да где же его взять?

Вы отправляетесь к родителям, но тех и след простыл: они у кого-то гуляют, и дом пуст. Между тем у тебя в кармане есть три-четыре альчика, которые ты всегда таскаешь с собой подобно тому, как шулер никогда не расстаётся с колодой карт. Даже гуляя по двору или читая, ты вертишь их в руках, тренируя пальцы, которым давно знакома каждая ложбинка и щербинка на отполированном мосле.

Слоняясь, вы с Борькой выходите на берег Мургаба и бродите в тщетной надежде найти оброненные кем-нибудь монетки и отправиться всё-таки в кино. Это рядом, там праздник, там мороженое, там из громкоговорителя доносится музыка, а у входа висит расписание детских сеансов, всё в рисованных шарах и еловых ветках. Короче, «Буратино».

Ты привычно бросаешь в песок альчики, подкручивая для точности, и чтобы вставали, как надо. Мимо идут два туркменских парня – верзилы лет по четырнадцать. Завидев твои манипуляции с костями, останавливаются, любопытствуют со знанием дела:

«Пацан, это у тебя свинчатка? Давай сыграем, ты её ставишь, а мы по два обычных».

Тебя вдруг озаряет: вот же они, деньги! Вот же кино! Эти бедолаги – городские, не гарнизонные, они тебя ещё не знают, не ведают, с кем связались, ты же их – ну прямо здесь и сейчас – без штанов оставишь, даром, что мельче на голову.

Спокойно, главное – спокойно. Чертите прямоугольник, начинаете. Первые десять альчиков они проигрывают очень быстро, и пока ничего не подозревая.

Проиграв ещё двадцать, чешут репу:

«Пацан, вот тебе везёт… У нас с собой мослов больше нет, продай три десятка, будем ещё играть».

Да уж, везёт, думаешь ты, как тут не повезти, когда из кино музыка доносится. Про мороженое вообще молчу.

Ты получаешь тридцать копеек и насовсем. Они – тридцать мослов минут на двадцать упорных схваток, по истечении которых опять оказываются на мели.

Борька болеет за меня и вообще намекает, что, мол, хватит играть, пора и того, в кино. Ты тоже не прочь закончить, но парни задеты за живое: «Ты что? А отыграться?»

Они злятся, переругиваются по-русски и по-туркменски, проигрывают ещё и ещё. Они не понимают, как это возможно: не везёт, и всё тут. Шайтан!

Может, конечно, и шайтан, только это вам, как папа говорит, не академия, здесь соображать надо.

Вы с Борькой обещаете выйти на другой день, чтобы они отыгрались, и уходите, звеня выигранной медью.

Туркменские ребята тоскливо провожают вас взглядом, очевидно, борясь с соблазном догнать, всё отобрать и накостылять, чтобы не мастерился. Скорее всего, так тому бы и быть, если бы не Борька: ты мелкий, а Борька здоровый, как лось, с ним связываться – себе дороже. Да и район военный, не туркменский.

Во дворе вы считаете трофеи: рубль с копейками.

Вы идёте в кино «Родина» – сначала за мороженым, потом в кассу, потом ещё раз за мороженым.

Возвращаетесь домой совершенно счастливые. Тут подгулявшие родители делают серьёзные лица и начинают воспитывать: