Остров пропавших деревьев
– А это обязательно?
– Да ладно тебе, Адица! Давай дадим ей шанс. Твоя мама любила свою сестру. Сделай это ради своей мамы.
* * *Дожидаясь в одиночестве, пока закипит вода, Ада в задумчивости прислонилась к прилавку.
«Какая же ты красавица! – сказала тетя. – Совсем как твоя мама».
Ада вспомнила сонный день в предпоследнее лето. Клумбы петуний и бархатцев окрасили сад яркими оранжевыми и пурпурными красками, смерти еще лишь предстояло войти в этот дом. Ада с мамой босые сидели в шезлонгах, голые ноги были нагреты солнцем. Мама, покусывая кончик карандаша, решала кроссворд. Ада, потягивая лимонад, писала эссе о греческих богах, но никак не могла сосредоточиться.
– Мама, это правда, что Афродита была самой прекрасной из всех богинь Олимпа?
Смахнув с глаз прядь волос, Дефне посмотрела на дочь:
– Да, она была красивой, но была ли она такой уж милой, вопрос спорный.
– Ой! Она что, была злой?
– Ну она могла быть, извиняюсь за выражение, настоящей сукой. Она не поддерживала женщин. Если тебе интересно мое мнение, то ее трудно было назвать феминисткой.
– Ты говоришь так, будто хорошо ее знаешь, – хихикнула Ада.
– Конечно знаю! Мы родом с одного острова. Она родилась из морской пены недалеко от Пафоса.
– А я и не знала. Она что, богиня красоты и любви?
– Все верно. А также желания и удовольствия… и деторождения. Хотя последние качества приписали уже позднее римской реинкарнации Афродиты – Венере. Греческая Афродита была более жестокой и эгоистичной. За ее прекрасной внешностью скрывался агрессор, пытавшийся контролировать женщин.
– Как?
– Жила-была юная блестящая девушка по имени Полифонта. Умная, волевая. Посмотрев на свою мать и на свою тетю, Полифонта поняла, что хочет для себя другой жизни. Никакого супружества, никакого мужа, никакой собственности, никаких домашних обязанностей. Нет уж, спасибо большое! Она решила, что будет странствовать, путешествовать по миру, пока не найдет то, что ей нужно. А если не сумеет этого найти, то станет девственной служительницей Артемиды. Таков был план Полифонты. Узнав об этом, Афродита пришла в дикую ярость. И знаешь, что она сделала с Полифонтой? Свела ее с ума. Бедная девушка лишилась рассудка.
– А зачем богиня это сделала?
– Отличный вопрос. Во всех мифах и волшебных сказках женщину, нарушающую условности, непременно наказывают. И очень часто наказание это психологическое, моральное. Классика жанра, да? Помнишь первую жену мистера Рочестера в «Джейн Эйр»? Полифонта – средиземноморская версия душевнобольной женщины, но в нашем случае ее не заперли в мансарде, а скормили медведю. Ужасно нецивилизованный конец для женщины, не желавшей быть частью цивилизации.
Ада хотела улыбнуться, но что-то ей мешало.
– В любом случае эта твоя Афродита, – закончила Дефне, – не была другом женщин. Хотя и очень красивой!
* * *Когда Ада вернулась в гостиную с подносом, на котором стояли фарфоровые чашки и тарелка с песочным печеньем, то, к своему удивлению, никого там не обнаружила.
Поставив поднос на кофейный столик, она огляделась по сторонам:
– Папа?
Дверь гостевой комнаты была открыта настежь. Тети в комнате не было, только на кровати лежали ее чемоданы.
Ада проверила кабинет и остальные комнаты, однако папа с тетей как сквозь землю провалились. Вернувшись в гостиную, Ада заметила, что выходящие в сад французские окна за плотными шторами не заперты. Она распахнула створки и вышла наружу.
Холодно. Пронизывающий холод и полумрак. Один из садовых фонарей, должно быть, потух. На мощеную дорожку падал бледный мерцающий свет серебряной луны. Когда глаза Ады приспособились к темноте, она увидела неподалеку два черных силуэта. Словно забыв о приближающейся буре, папа с тетей стояли бок о бок под мокрым снегом рядом с тем местом, где было закопано фиговое дерево. Так странно было видеть рядом эти два силуэта на фоне непроглядной ночи, что Ада отшатнулась.
– Папа, что ты здесь делаешь? – спросила она, но ветер унес ее голос прочь.
Ада сделала шаг навстречу отцу с тетей, потом еще один. Теперь она ясно видела их. Папа молча стоял очень прямо, руки сложены на груди, голова чуть склонена набок. Тетя, держа в руках кучку камней, вероятно подобранных в саду, задыхающимся голосом читала молитву, слова вылетали из ее рта, путаясь и спотыкаясь. Что такого она могла говорить?
Закончив молиться, Мерьем принялась укладывать камни друг на друга, сооружая нечто вроде маленькой башни. Ритмичный стук камней напомнил Аде о волнах, тихо бьющихся о борт лодки.
Ну а потом Ада услышала мелодию, утробную, надрывную, заунывную, и невольно подалась вперед. Ее тетя пела. Грудным, сильным голосом. На незнакомом языке, и так печально, что Ада сразу поняла: это погребальная песня.
Ада застыла, опасаясь нарушить ход непонятного действа. Ветер раздувал ее волосы, ногти впивались в ладони, но она ничего не замечала. Скрытая полутьмой, она следила за двумя взрослыми возле закопанного фигового дерева завороженно и в то же время отстраненно, будто смотрела чужой сон.
Фиговое дерево
Это был ритуал для мертвых. Древний обряд, предназначенный для того, чтобы благополучно проводить душу своего незабвенного и не дать ей заплутать в закоулках заоблачных высей. Как правило, церемонию проводят под фиговым деревом, но, полагаю, учитывая мое нынешнее положение, они решили провести ее над фиговым деревом.
С того места, где я лежала, мне было слышно низкое, резонирующее, повторяющееся стук-стук-стук камней, уложенных один на другой, словно столб, на котором покоится небесный свод. Те, кто верит в подобные вещи, утверждают, что этот звук передает стук шагов потерянной души, бредущей по мосту Сират, который тоньше волоса, острее лезвия меча. Мост перекинут через пропасть между этим миром и следующим. С каждым шагом душа сбрасывает очередной груз, коему нет числа, пока полностью не освобождается от бремени, включая всю скопившуюся внутри боль.
Фиговые деревья, по утверждению тех, кто нас хорошо знает, долгое время считались священными. Во многих культурах души, согласно верованиям, селились в наших стволах – добрые, злые, неопределившиеся, но все – невидимые для глаза непосвященного. Утверждают также, что каждый род Ficus является, в сущности, местом встречи самых разных видов. Они собираются под нами и над нами, а также около нас, причем не только люди и животные, но и светлые и темные существа. Есть множество рассказов о том, как листья баньяна, моего ближайшего родственника, могут внезапно начать шелестеть при полном безветрии. И пока все остальные деревья остаются неподвижными, а вселенная, казалось, застыла, баньян шевелится и разговаривает. А воздух зловеще сгущается. Жуткое зрелище! Лучше бы вам его не видеть.
Люди всегда ощущали, что во мне и представителях моего рода есть нечто сверхъестественное. Вот почему они приходили к нам в час нужды или горя и завязывали на наших ветвях бархатные ленты либо полоски ткани. Иногда мы помогаем им, хотя они этого даже не замечают. А как, по-вашему, смогла бы волчица найти братьев-близнецов Ромула и Рема, если бы корзина, в которой они плыли по опасным водам Тибра, не зацепилась бы за корни смоковницы Ficus ruminalis? В иудаизме сидение под смоковницей с древних времен ассоциировалось с глубоким, благочестивым изучением Торы. И хотя Иисус мог и невзлюбить конкретную бесплодную смоковницу, не стоит забывать, что именно сделанная из смоковницы припарка, приложенная к ране царя Езекии, спасла ему жизнь. Пророк Мухаммед говорил, что смоковница – единственное дерево, которое он хотел бы видеть в раю. В Коране даже есть сура, названная в нашу честь. Именно после медитации под Ficus religiosa Будда достиг просветления. Кстати, а я упомянула о том, как нас любил царь Давид, или о том, как мы дали надежду и новое начало людям и животным на Ноевом ковчеге?
Я глубоко сочувствую всем, кто по той или иной причине ищет убежища под фиговым деревом, а люди делали так веками, от Индии до Анатолии, от Мексики до Сальвадора. В нашей тени бедуины улаживали свои разногласия, друзы почтительно целовали нашу кору, клали вокруг нас личные вещи, молясь о достижении марифы[3]. И арабы, и евреи готовились возле нас к свадьбам в надежде, что брак будет достаточно прочным, чтобы выстоять под натиском предстоящих непогоды и бурь. Буддисты, а также индуисты хотели, чтобы мы цвели возле их святилищ. В Кении женщины племени кикуйю натирались соком фиговых деревьев, для того чтобы забеременеть, и эти же женщины отважно защищали нас, когда кто-нибудь хотел срубить священное мугумо[4].
Под нашим пологом резали жертвенных животных, давали обеты, обменивались кольцами и мирились, положив конец кровной вражде. А некоторые даже верили, что если семь раз обойти вокруг фигового дерева, зажигая благовония и произнося правильные слова, то можно изменить свой пол. Наконец, были люди, которые загоняли в наш ствол острейшие гвозди, чтобы передать нам свои болезни или недуги. И это мы тоже молча терпели. Нас не зря называли священными деревьями, деревьями желаний, проклятыми деревьями, призрачными деревьями, неземными деревьями, жуткими деревьями, деревьями – похитителями душ.
И не зря Мерьем настаивала на проведении ритуала оплакивания покойной сестры под – или над – Ficus carica. И когда она начала складывать камни друг на друга, я услышала, как она поет элегию, медленную и печальную, запоздалые причитания на похоронах, которые пропустила.
Между тем мой ненаглядный Костас держался чуть в стороне и в основном молчал. Мне не было нужды видеть его лицо, чтобы знать, что на нем написано вежливое неодобрение. Как человек науки, разумный и с аналитическим умом, он никогда не верил в сверхъестественное, однако никогда не стал бы принижать того, кто верил. Ведь при всей своей учености он в первую очередь был островитянином. И его тоже воспитала мать, склонная к суевериям.
Однажды я слышала, как Дефне сказала Костасу:
– Люди со спорных островов никогда не будут нормальными. Мы можем притворяться, можем демонстрировать потрясающие успехи, однако мы никогда не научимся чувствовать себя в безопасности. То, что другим кажется незыблемым, для нас является бурными водами.
Костас, как всегда, внимательно выслушал жену. На протяжении их совместной жизни и тогда, когда они еще только встречались, он пытался сделать все, чтобы эти бурные воды не поглотили ее, хотя в конце концов именно так и случилось.
Не знаю, почему воспоминание о том разговоре сегодня вечером неожиданно всплыло у меня в памяти. Мне вдруг стало любопытно, были ли те камни, что Мерьем положила на мерзлую землю, некой формой утешения, символом вновь обретенной уверенности, когда ничего вокруг больше не казалось незыблемым.
Банкет
Проснувшись на следующее утро, Ада сразу почувствовала наполнившие дом непривычные ароматы. Ее тетя приготовила завтрак, а точнее, форменный банкет. На столе были аккуратно выставлены: жареный халлуми с тимьяном, запеченная фета с медом, халва с кунжутом, фаршированные томаты, зеленые оливки с фенхелем, булочки с оливковым маслом, жареный перец, пряная колбаса, бурек со шпинатом, сырные палочки из слоеного теста, гранатовая меласса с тахини, желе из боярышника, айвовый джем и большая миска яиц пашот с чесночным йогуртом.
– Ух ты! – войдя в кухню, воскликнула Ада.
Мерьем, в длинной черной юбке и свободном кардигане до колена, нарезавшая на деревянной доске петрушку, с улыбкой повернулась к племяннице:
– Доброе утро.
– Откуда вся эта еда?
– Ну кое-что я нашла в кухонных шкафах, остальное привезла с собой. Ой, видела бы ты меня в аэропорту! Я ужасно боялась, что все эти ищейки унюхают мою халву. У меня сердце в пятки ушло, когда я проходила через таможню. Ведь они всегда останавливают людей вроде меня. Правда? – Она показала на свои волосы. – Темные волосы, неправильный паспорт.
Ада сидела в конце стола, внимательно слушая. Она увидела, что тетя отрезает большой кусок бурека, а затем щедрой рукой кладет на тарелку яйца и колбасу.
– Это мне? Спасибо. Мне столько не съесть.
– Не съесть?! Тут всего ничего. Орел не питается мухами.
Если Аду и удивили эти слова, на ее лице не дрогнул ни один мускул. Она оглядела кухню:
– А где папа?
Мерьем, взяв стакан чая, пододвинула себе стул. Похоже, она, помимо всего прочего, привезла с Кипра набор чайных стаканов и медный самовар, который сейчас кипел и плевался в углу.
– Он там, в саду. Сказал, ему нужно поговорить с деревом.
– Ага… Хотя меня это не удивляет, – едва слышно пробормотала Ада, вонзив вилку в тесто. – Он просто одержим этой фигой.
По лицу Мерьем пробежала тень.
– Ты не любишь фиговое дерево?
– С чего бы мне не любить дерево? Какое мне до него дело?
– А ведь это не обычное дерево. Твои мама с папой привезли его прямо из Никосии.
Ада этого не знала, и ей нечего было сказать в ответ. Сколько она себя помнила, Ficus carica всегда рос там, в саду за домом. Она откусила кусок бурека и медленно прожевала. Спору нет, тетя классно готовила, в отличие от мамы, которую никогда не интересовало домашнее хозяйство.
Девочка отодвинула тарелку.
Мерьем подняла брови, выщипанные так тонко, что на ее пухлом лице они напоминали нарисованные карандашом дуги.
– Что такое? Ты больше не хочешь кушать?
– Простите, я не любительница завтраков.
– Это теперь что, такая особая группа? А мне казалось, нет таких людей, которые не были бы любителями завтраков. Ведь мы всегда просыпаемся голодными.
Ада покосилась на тетю. У той была специфическая манера говорить, которую Ада находила забавной и в то же время раздражающей.
– Всем доброго утра. – В кухню размашистым шагом вошел Костас; от холода его щеки покраснели, на волосах таяли слипшиеся снежинки. – Какой сказочный стол!
– Да, но кое-кто отказывается кушать, – пожаловалась Мерьем.
Костас улыбнулся дочери:
– По утрам у Ады нет аппетита. Ничего, поест потом.
– Потом – это совсем не то, что сейчас. Человек должен завтракать как султан, обедать как визирь, ужинать как нищий. Иначе нарушится порядок вещей.
Скрестив на груди руки, Ада села на место и внимательно посмотрела на женщину, возникшую в их жизни из ниоткуда: шумную, громогласную, с крупными чертами лица.
– Но вы нам так и не сказали, зачем приехали.
– Ада! – одернул дочь Костас.
– Что? Ты сам сказал, я могу спросить.
– Все нормально. Это даже хорошо, что она спрашивает. – Мерьем положила в чай кусочек сахара и размешала, а когда снова заговорила, голос ее звучал совсем по-другому. – Мама умерла. Ровно десять дней назад.
– Мама Сельма умерла? Я не знал. Сочувствую твоей утрате, – произнес Костас.
– Спасибо, – не сводя глаз с Ады, ответила Мерьем. – Твоей бабушке было девяноста два года. Она умерла во сне. Счастливая смерть, как у нас принято говорить. Я позаботилась о похоронах, после чего заказала билеты на первый рейс, который смогла найти.
Ада повернулась к отцу:
– Я же говорила тебе, все дело в наследстве.
– В каком таком наследстве? – встрепенулась Мерьем.
Костас покачал головой:
– Ада думает, тебе нужно уладить кое-какие бумажные дела и ты здесь именно поэтому.
– Ой, теперь понимаю! Типа завещание. Нет, мои родители жили очень скромно. У меня нет нужды утрясать с вами какие-либо формальности.
– Тогда зачем вы к нам заявились как снег на голову? – В глазах Ады появился лихорадочный блеск.
В повисшей тишине что-то такое проскочило между Костасом и Мерьем, нечто вроде молчаливого обмена словами. Ада сразу это почувствовала, хотя, что конкретно, сказать не могла. Подавив желание спросить, что именно они от нее скрывают, она резко выпрямилась, как учила мама.
– Я всегда хотела приехать повидаться с вами, – после короткой паузы произнесла Мерьем. – Как можно не хотеть познакомиться с ребенком родной сестры? Но я дала обещание. Мой отец умер четырнадцать лет назад. Ты тогда была еще совсем крошкой. При жизни родителей я была связана честным словом.
– И что за обещание такое? – спросила Ада.
– Что я никогда не увижу никого из вас, пока живы родители, – с придыханием ответила Мерьем. – И когда мама умерла, я почувствовала себя свободной от обязательств и смогла поехать.
– Ничего не понимаю, – покачала головой Ада. – Зачем было давать такое ужасное обещание? И кем надо быть, чтобы просить о подобных вещах?
– Ада, милая, не волнуйся, – сказал Костас.
Ада сердито сверкнула на отца глазами:
– Да ладно тебе, папа! Я уже не ребенок. И все понимаю. Ты грек. Мама – турчанка. Кровная вражда на национальной почве. Ты кое-кого сильно расстроил, женившись на маме, да? Ну и что с того? Такому поведению просто нет оправдания. Они ни разу не приехали нас навестить. Ни один из них. Никто из ваших родственников ни с той ни с другой стороны. Они не приехали на мамины похороны. И ты называешь это семьей?! Я не собираюсь сидеть здесь, есть фалафель, слушать дурацкие поговорки и делать вид, будто меня все это устраивает!
Мерьем автоматически бросила второй кусочек сахара в стакан, явно забыв, что уже подсластила чай. Сделала глоток. Слишком приторно. И отставила стакан в сторону.
– Простите, если я вела себя грубо. – Покачав головой, Ада резко отодвинула стул и поднялась. – Мне нужно делать уроки.
После ухода Ады на кухне наступило неловкое молчание. Мерьем сняла кольца, один за другим, и снова надела. После чего пробурчала себе под нос:
– Я не готовила фалафель. Это даже не наша кухня.
– Извини, – сказал Костас. – Аде пришлось через многое пройти в этом году. Ей было невероятно тяжело.
– И тебе тоже. – Мерьем подняла голову, устремив взгляд на зятя. – Но сходство потрясающее. Она… совсем как ее мать.
– Я знаю, – со слабой улыбкой кивнул Костас.
– Хотя у нее есть полное право задавать вопросы, – заметила Мерьем. – А почему ты на меня не сердишься?
– Ну и как нам это поможет? Разве мы не нахлебались этого сполна: злости, ненависти, обиды? Нахлебались полной ложкой.
Мерьем, словно что-то потеряв, обвела глазами кухню. Когда она снова заговорила, ее голос опустился до шепота.
– А что известно Аде?
– Немного.
– Но ей ведь интересно. Она молодая, умная и хочет все знать.
Костас наклонил голову, морщины на лбу стали еще глубже.
– Она английский ребенок. И никогда не была на Кипре. Дефне оказалась абсолютно права. Зачем обременять наших детей грузом прошлого и заставлять их разбираться в проблемах родителей? Это новое поколение. Они начинают жизнь с чистого листа. Не хочу забивать ей голову историей, которая принесла нам лишь боль и разлад.
– Как хочешь, – печально ответила Мерьем.
Она бросила в стакан очередной кусок сахара и стала смотреть, как он медленно растворяется.
Часть вторая
Корни
Любовники
Кипр, 1974 год
Час до полуночи. Светила луна, яркая и радостная. Было полнолуние, что Дефне всегда нравилось, хотя сегодня ночью она предпочла бы покров темноты.
Девушка встала с постели и сменила пижаму на длинную синюю юбку с вышитым кожаным поясом и белую блузку с оборками, которая, как все говорили, ей очень идет. Надела серьги, но не золотые – такие крошечные, что на мочке их практически было не видно, – а из кварца, свисавшие до плеч и сиявшие, как звезды. Серьги позволяли ей чувствовать себя старше и эффектнее. Связав шнурки кроссовок, она повесила их на шею. Дефне нужно было быть тихой, как эта ночь.
Подняв оконную раму, она залезла на подоконник и несколько секунд сидела скорчившись на выступе окна. Вдали прозвучал тихий клич, всего две ноты, возможно, это сова преследовала добычу. Затаив дыхание, Дефне прислушалась. Костас научил ее различать последовательность звуков в уханье совы: короткая нота, короткая пауза, длинная нота, длинная пауза. Совиная азбука Морзе только для них двоих.
Дефне ухватилась за ветку тутового дерева, повиснув на ней, затем начала спускаться, перебираясь с ветки на ветку, как частенько делала в детстве. Спрыгнув на землю, она огляделась по сторонам проверить, нет ли поблизости соглядатаев. На мгновение ей показалось, будто в окне мелькнула чья-то тень. Может, это сестра? Впрочем, прямо сейчас Мерьем должна была крепко спать у себя в комнате. Придется проверить позже.
С сосущим чувством под ложечкой Дефне выскользнула из сада. Лунный свет отражался от выложенной вдоль узеньких улочек брусчатки, образуя мерцавшие под ногами серебряные струйки, что создавало полное впечатление, будто бредешь по воде. Дефне шла быстрым шагом, каждые несколько секунд оглядываясь через плечо – проверить, что за ней никто не идет.
* * *Обычно они встречались здесь поздно ночью, перед поворотом дороги, возле старого оливкового дерева. Недолго гуляли или сидели на низкой стене, прячась в тени, а тьма мягкой шалью окутывала их обнаженные нервы. Иногда над головой пролетала кваква или мимо ковылял еж – ночные создания, скрытные, как и наши любовники.
Сегодня Дефне опаздывала. Когда она приблизилась к месту встречи, у нее участилось дыхание. Из-за отсутствия фонарей и каких-либо домов поблизости кругом было темно так, что хоть глаз выколи. Дефне подошла поближе и прищурилась, пытаясь разглядеть между деревьями знакомый силуэт, однако абсолютно ничего не увидела. У нее екнуло сердце. Он, должно быть, ушел. И все-таки она продолжала идти, еще на что-то надеясь.
– Дефне?
Костас слегка округлял гласные, в его устах ее имя звучало чуть мягче. Теперь она уже могла видеть очертания мужской фигуры. Высокой, стройной, которую ни с кем не спутаешь. Крошечный оранжевый огонек двигался вместе с рукой Костаса.
– Это ты? – прошептал он.
– Да, дурачок, а кто еще это может быть? – Дефне подошла поближе, улыбаясь. – А я и не знала, что ты куришь.
– Я тоже не знал, – сказал Костас. – Просто я нервничал. И стащил у брата пачку сигарет.
– Но зачем ты куришь, аским?[5] Разве ты не знаешь, это всего-навсего пара затяжек, которые растают, как только ты выдохнешь? – Увидев его опрокинутое лицо, Дефне рассмеялась. – Шучу-шучу. Все нормально. Не обращай внимания. У меня оба родителя курят. Я привыкшая.
Они взялись за руки, их пальцы переплелись. Дефне заметила, что от Костаса сильнее обычного пахнет одеколоном. Похоже, не она одна хотела произвести впечатление. Девушка притянула любимого к себе для поцелуя. Она была на год старше его и считала себя более искушенной.
– Я ужасно боялся, что ты не придешь, – признался Костас.
– Но я ведь обещала. Разве нет?
– Да, и все же…
– В нашей семье привыкли держать слово. Нас так отец воспитал. И меня, и Мерьем.
Костас выбросил окурок и раздавил каблуком.
– Неужели ты никогда в жизни не нарушала обещания?
– Нет. На самом деле никогда. Думаю, моя сестра тоже. Впрочем, я собой отнюдь не горжусь. Это страшно утомительно. Если мы дали слово, нам приходится его держать. Вот почему я стараюсь как можно реже давать обещания. – Откинув голову, Дефне посмотрела Костасу прямо в глаза. – Но я могу смело обещать одну вещь. Я всегда буду любить тебя, Костас Казандзакис.
Она слышала, как сильно бьется в груди его сердце. Костас был нежным, точно утренняя роса, и умел петь трогательные баллады на незнакомом ей языке. И вот теперь этот парень, который мог взволнованно рассказывать о вечнозеленых кустарниках и удодах, казалось, не мог найти нужных слов.
Дефне наклонилась к нему так близко, что он почувствовал на лице ее дыхание.
– А как насчет тебя?
– Меня? Я уже взял на себя обязательство… давным-давно. Я знаю, что никогда тебя не разлюблю.
Она улыбнулась, хотя ее привычный цинизм не позволил поверить ему. Однако не позволил и усомниться в нем. По крайней мере, сегодня ночью. Ей хотелось обвиться вокруг его слов, чтобы защитить их, подобно дрожащему огоньку, который держишь в ладонях на сильном ветру.
– Я кое-что тебе принес. – Костас вытащил из кармана какой-то небольшой предмет без обертки.
Музыкальная шкатулка, вырезанная из вишневого дерева, с яркими бабочками на крышке и ключиком с красной шелковой кисточкой.
– Ой, как красиво! Спасибо большое!..
Она прижала шкатулку к груди, ощущая ее гладкую прохладу. Дефне знала: чтобы купить подобную вещь, Костасу нужно было откладывать деньги. Она осторожно повернула ключик, из шкатулки полилась сладостная мелодия. Молодые люди слушали до тех пор, пока музыка не закончилась.
– У меня для тебя тоже кое-что есть.
Дефне вытащила из сумки свернутый в трубочку лист бумаги. Карандашный портрет сидевшего на камне Костаса. На горизонте парили птицы, по обе стороны от Костаса высились ряды каменных арок. Неделю назад влюбленные прогуливались вдоль старого акведука, по которому в свое время вода с гор поступала на север города. И хотя встречаться днем было гораздо рискованнее, они провели там весь день, вдыхая аромат диких трав, после чего Дефне захотелось все это запечатлеть.