Покуда я тебя не обрету

– Джек, не стоит обижаться – люди просто не могут совладать с любопытством, – философски рассуждала Эмма. – Гадать, кто из тебя выйдет, – это же жутко интересно, пойми и смирись.

Миссис Малькольм явно придерживалась того же мнения.

Худший час наступал, когда мистер Малькольм возвращался обратно в класс с медсестрой или аптечкой.

– А вот и я, Джейн, я снова с тобой! – всякий раз восклицал он.

– Вы хорошо расслышали, дети? – вопрошала миссис Малькольм. – Он снова со мной! Он никогда не уходит надолго и обязательно возвращается!

Но это было только начало.

– Пожалуйста, Джейн, не надо, – говорил мистер Малькольм, зная, что будет дальше.

– Мистер Малькольм просто обожает за мной ухаживать, – объясняла детям Колясочница Джейн. – Он делает за меня все, ну просто все – все, что я не могу сама.

– Джейн, ну что ты, что ты, – пытался урезонить ее мистер Малькольм, но она не давала ему обработать ссадины у себя на костяшках пальцев.

Вместо этого она давала ему пощечину – сначала одну, затем другую, затем постепенно обращалась в подлинную ветряную мельницу.

– Мистер Малькольм делает за меня все! – верещала Джейн. – Он кормит меня, он одевает меня, он моет меня, слышите, вы!..

– Джейн, милая…

– Он подтирает мне задницу!!! – раздавался последний и решительный вопль, после чего миссис Малькольм переходила на стоны и рыдания.

В тот же миг к ней присоединялся Джимми Бэкон, за ним – сестры Бут (и как им удавалось издавать эти звуки, ведь одеял у них с собой не было), чуть позже – двойняшки Френч. Услышав барабанную дробь, Джек оборачивался к Люсинде Флеминг – как она там; всякий раз их взгляды встречались, и всякий раз на ее лице сияла блаженная улыбка, за которой, казалось, не может крыться ничего похожего на пресловутое «тихое бешенство». Джеку чудилось, что эта улыбка говорит ему: «Ну что, ты хочешь увидеть, как это? Я знаю, хочешь. Ну так я тебе покажу, будь покоен, только не в этот раз».

«Невэтотраз». Джек порой думал, что это хорошее название для мира, в котором он живет с самого приготовительного класса.

Научиться жалеть мистера Малькольма – важный жизненный опыт, важная ступень в образовании. Но образованием Джека занимался не только и не столько мистер Малькольм; куда большее влияние на него оказала Эмма Оустлер.

Когда шел дождь или снег, Эмма садилась в лимузин рядом с Джеком и обращалась к водителю так:

– Пиви, будь добр, просто покатай нас по городу. Только уговор – не оборачивайся. Заднего сиденья для тебя не существует, понял?

– Сэр, вы утверждаете этот приказ? – спрашивал Пиви у Джека.

– Разумеется, Пиви, спасибо, что спросил, – отвечал мальчик.

– Мэм, что и говорить, вы у нас начальник, – подытоживал обмен репликами Пиви.

Джек и Эмма устраивались на заднем сиденье и жевали жвачку, то мятную, то фруктовую. Эмма разрешала Джеку распустить ей косу, но не давала снова ее заплести. Волос у нее было столько, что они, как вуаль, закрывали их обоих.

– Если твоя жвачка окажется у меня в волосах, конфетка моя, я тебя убью, – частенько говорила Эмма.

Джек в ответ смеялся.

Однажды в ответ на его смех Эмма ответила тоном его мамы:

– Когда жуешь жвачку, не смейся – подавишься.

Дальше они всегда смотрели на ее лифчик – Эмма унизительно называла его «тренировочный». С Джековой-то колокольни «тренировки» давали эффект – груди у Эммы постепенно делались больше. Разве не для этого надо носить «тренировочный» лифчик?

Не то с его пенисом.

– Ну как там твой малыш? – обязательно спрашивала Эмма, и Джек показывал ей как.

– Малыш, скажи мне, о чем ты думаешь? – однажды спросила Эмма у Джекова пениса.

Джек не удивился – он уже знал, что пенисы понимают речь, а раз так, то, наверное, должны уметь и думать. Правда, судя по всему, его пенис пока что не очень старался.

Перейдя в третий класс, Джек простился с мистером Малькольмом. Встречались они лишь случайно, обычно в туалете – несчастный учитель порой заходил туда поплакать, хотя чаще Джек заставал педагога перед зеркалом за изучением собственной щетины. Видимо, в изучении состояния недоусов и недобороды проявлялось то немногое, что было в мистере Малькольме от тщеславия.

Еще реже Джек видел миссис Малькольм. Раз-другой в день на двери какого-нибудь женского туалета появлялась табличка «Не работает», это значило, что там мистер Малькольм производит с женой какие-то операции. Девочкам было приказано не беспокоить их в такие моменты.

Однажды Джек, проходя мимо туалета с означенной табличкой, четко услышал, как миссис Малькольм охаживает мужа по физиономии. В ужасе он побежал прочь, и, пока в коридоре не появились девочки – их было семь-восемь, но шуму от них как от пары-тройки дюжин, – мольбы мистера Малькольма («Ну что ты, Джейн», «Джейн, милая, пожалуйста») звенели в его ушах.

Джек провел в школе Святой Хильды еще два года и все это время скучал по мистеру Малькольму – но только по нему самому, а не по зрелищу его унижения. Видя людей в инвалидных колясках, Джек всегда испытывал к ним жалость – как до знакомства с миссис Малькольм, так и после. Изменилось другое – со второго класса он стал испытывать жалость к людям, которые ухаживают за людьми в инвалидных колясках, и куда большую, чем к самим парализованным.

Джеку и его малышу исполнилось восемь лет, и они вместе пошли в третий класс. Позднее «малыш» научился думать и говорить совершенно независимо от Джека, но чем-то вроде собственной жизни зажил уже тогда.

Как было сказано, мисс Вурц отличалась «хрупкой миловидностью», и эту хрупкость только подчеркивал ее небольшой рост. Она была меньше многих матерей своих учениц. Еще она душилась какими-то особыми духами, чей запах вдохновлял мальчиков-третьеклассников притворяться, будто они плохо понимают задание по математике. В таких случаях мисс Вурц подходила к парте очередного «тупицы» и наклонялась над ней, что позволяло притворщику хорошенько вдохнуть этот запах, а заодно насладиться видом родимого пятна у нее на правой ключице и шрама в форме рыболовного крючка на той же стороне шеи.

Когда мисс Вурц волновалась, и шрам, и родимое пятно словно вспыхивали. Джек хорошо помнил, как они светились и пульсировали в ультрафиолетовых лучах пещеры летучих мышей. Джеку очень хотелось знать, откуда у нее шрам, – не меньше, чем как Тату-Петер потерял ногу и отчего хромает Лотти (впрочем, возможности Джека разобраться в последнем вопросе были ограниченны в силу того, что мальчик считал «эпидуралку» частью женского тела).

В начальной школе все знали, что любимый писатель мисс Вурц – Шарлотта Бронте, а «Джейн Эйр» – ее библия. Вклад начальной школы в репертуар школьного театра в основном и сводился к постановкам отрывков из этого романа. Наверное, те девочки, что постарше, лучше бы могли изобразить столь непростой материал на сцене (а здесь и несгибаемая воля Джейн, и слепота Рочестера, и его превращение в верующего), однако мисс Вурц стояла на том, что играть в «Джейн Эйр» – неотъемлемое право учеников начальной школы. Джеку и в третьем, и в четвертом классе выпала честь играть Рочестера.

Ну кто еще, кроме Джека, сумел бы запомнить фразы вроде: «Мисс Эйр, опасайтесь угрызений совести, особенно когда вас искушают, когда вам хочется сойти с пути истинного; знайте – совесть есть яд, она отравляет человеческую жизнь».

Джек умел произнести эти слова так, словно понимал их смысл.

В постановке третьего класса партнершей Джека в роли Джейн оказалась Конни Тернбулл, девочка из шестого класса. Мрачная, замкнутая, она отлично подходила на роль сироты. Сам Станиславский не произнес бы свое «Не верю!», услышав, как Конни изрекает:

– Говорят, человеческие существа довольны покоем. Какая чушь!

Чем-чем, а покоем Конни никогда не осталась бы довольна.

Разумеется, зрители лопались со смеху, когда Джек – Рочестер обнимал Конни – Джейн и рыдал у нее на груди:

– Никогда, никогда еще я не видел женщину столь хрупкую и столь мужественную! Я мог бы переломить ее двумя пальцами!

Еще бы, Джек едва-едва доставал Конни до грудей (и не только Конни). Но Джек плакал, зрители смеялись, а Конни Тернбулл смотрела на него так, словно хотела сказать: «Только попробуй, пенис мой сладенький!»

Однако Джек брал не способностью запоминать сложные реплики. Мисс Вурц научила его держать себя на сцене как полагается; там он был король.

– Но как мне это сделать?

– Джек, вообрази, что в зале – всего один зритель, один-одинешенек, – сказала мальчику мисс Вурц. – Вообрази, что на тебя смотрит единственный зритель, и вот ты должен проникнуть ему в самое сердце.

– А кто этот зритель?

– А в чье сердце ты хотел бы проникнуть?

– В мамино?

– Нет, Джек, в ее сердце ты можешь проникнуть во всякую минуту.

Ну а в чье сердце мог проникнуть старина Рочестер? Разве это не Джейн проникала в сердца окружающих? Но кажется, мисс Вурц вела речь не об этом. Она имела в виду кого-то, кто хотел бы видеть Джека, а сам оставаться невидимым; так кто же этот неведомый зритель, чужак в театре, кому есть дело только до Джека, до Джека, и ни до кого другого? Кто хотел бы восхититься способностями Джека и в то же время скрыться от его глаз?

Конечно, Джеков единственный зритель был папа. И как только Джек научился воображать себе, что в зале сидит Уильям, он завоевал сцену. С тех пор он чувствовал – каждый шаг его, каждый миг жизни он в объективе камеры, на виду у всех. Джек позднее узнал, что искусство актера – несложное, в нем всего две тайны. Первая – ты должен уметь заставить зрителей влюбиться в тебя; вторая – затем ты должен разбить им сердце.

Как только Джек научился воображать, что в любом зале где-то в темном углу прячется папа, он победил – с тех пор он мог сыграть все, все, что угодно.

– Подумай, Джек, – упорствовала мисс Вурц. – К кому в сердце ты хочешь проникнуть? Ну, кто это?

– Папа?

– Отличная идея, для начала очень неплохо! – восхищенно сказала мисс Вурц, полыхнув родимым пятном и шрамом. – Давай посмотрим, как это работает в твоем случае.

Все и в самом деле сработало на отлично – даже когда крошке Джеку приходилось обнимать великаншу Конни. Все сработало с первой же попытки.

– Джейн! – сказал Рочестер – Джек. – Осмелюсь сказать, вы полагаете меня презренным атеистом…

И с этого момента зал принадлежал ему. Все выглядело донельзя, до колик смешно, но Джек завоевал даже Конни Тернбулл. Вот как он понял, что завоевал ее, – в ответ на эту реплику она взяла его руку и поцеловала ее, но не притворяясь, а раскрыв губы, прикоснувшись к ней и языком, и зубами.

– Отлично сыграно, Джек, молодчина, – шепнула Конни ему на ухо.

Джек сразу почувствовал, как возненавидела Конни сидящая в зале Эмма, ее ревность ворвалась на сцену как ураган.

А больше всего в «Джейн Эйр» Джеку нравилась возможность побыть слепым; разумеется, моделью для этой части роли Рочестера служила миссис Малькольм. Почему Джеку нравилось быть слепым? Потому что, когда он спотыкался и падал, на помощь к нему бежала мисс Вурц. Разумеется, она не могла ничем ему помочь (тем более что Джек только притворялся, будто ему больно), зато восхищала Джека своими глупыми вопросами:

– Джек, но почему же ты упал? Как же так получилось?

Первую сознательную реакцию вызвал у Джекова пениса вовсе не «французский» поцелуй Конни Тернбулл – ну что вы, конечно нет! Первую мысль в малыше пробудила мисс Вурц. Страсть к женщинам постарше – она пробудилась в Джеке еще в Осло, во время разговора с Ингрид My, а преследовала его всю сознательную жизнь.

Руки у мисс Вурц были не больше рук ее же учениц-третьеклассниц; когда она утешала одну из них – или одного из мальчиков, – она всегда клала руку ребенку на плечо, и тот сразу чувствовал, как дрожат ее пальцы, словно там не рука, а маленькая трепещущая птица. Казалось, ладонь мисс Вурц собирается с минуты на минуту вспорхнуть и улететь прочь. Если бы одним прекрасным утром мисс Вурц и в самом деле выпорхнула из окна класса и не вернулась, никто бы из третьеклашек не удивился. Такая она была хрупкая и изящная, словно из перьев.

Но управлять детьми мисс Вурц не умела. Дети вели себя, в общем, нормально – не хуже других третьеклашек (один только Роланд Симпсон впоследствии стал вести себя хуже прочих и в итоге попал в тюрьму). Джимми Бэкон, конечно, стонал, но с ним вообще было не очень весело – однажды он вырядился на Хеллоуин привидением, то есть напялил на себя простыню, под которой не было ничего, совсем ничего, даже нижнего белья. И когда неожиданно, как из-под земли, перед ним появился Серый Призрак, Джимми так перепугался, что обкакался прямо в этой самой простыне.

Мисс же Вурц была столь хрупкой, что не справилась бы даже с приготовишками, да что там, со своими собственными детьми. Интересно, наверное, ее сила умела проявляться лишь на сцене. Интуиция подсказала Алисе такое вот безжалостное объяснение характера мисс Вурц:

– Бедная Каролина! Глядя на нее, думаешь, что кто-то разбил ей сердце, а она так и не смогла это пережить.

Главное, чему научила Джека мисс Вурц: жизнь – не пьеса, жизнь – импровизация. Мисс Вурц совершенно не выносила импровизации; у нее дети железно заучивали реплики и произносили их точно так, как те были напечатаны. В театре мисс Вурц Джекова способность к запоминанию пришлась ко двору как нельзя лучше; а ее подсказка вообразить себе единственного зрителя стала для Джека настоящим даром – и от нее, и от папы. Но Джек был внимательный ученик – он извлек урок и из беспомощности мисс Вурц в классе, и из ее безупречного знания, как достичь успеха на сцене. Ему сразу же стало ясно, что успеха в жизни без умения импровизировать не достичь. Нет, кто бы спорил, роли-то надо знать назубок, это верно. Но в иных ситуациях ты должен сам придумывать себе реплики, экспромтом. Мисс Вурц полностью завладела мыслями Джека – и потому, что многому могла его научить, и потому, что многое не способна была исполнить; неудивительно, что в своей памяти Джек отвел ей куда больше места, чем девочкам. Более того, она стала частью его жизни.

Мисс Вурц частенько снилась Джеку, он ее, конечно, целовал, а одета она была, конечно, не как школьная учительница. Во сне она являлась Джеку в старомодном дамском белье, какое Джек впервые увидел в каталогах у Лотти. В связи с этим его очень беспокоила одна вещь – почему-то это белье каталоги предлагали для двух категорий женщин: тинейджеров и незамужних. Джек так никогда и не понял, почему это женщины, выйдя замуж, начинают носить другое белье.

Изредка мисс Вурц и правда появлялась перед учениками и ученицами в кремовой, почти прозрачной блузке; но в классе было холодно, так что обычно поверх блузки красовался свитер, каждый день новый. Все это очень мисс Вурц шло. Алиса сказала сыну, что это кашемировые свитеры, а значит, денег, что мисс Вурц получает в школе, на них никак не может хватать.

– У этой Вурц точно есть дружок, – говорила Эмма. – Причем богатенький, и уж точно с хорошим вкусом. Так я думаю, по крайней мере.

Джек не уставал опровергать обвинения Эммы, что у него стоит на Конни Тернбулл, особенно – что стоит всякий раз, как она целует ему руку. Он клялся, что малыш ну никак не реагирует, когда Джек обнимает Конни – Джейн, зарывшись (по необходимости) ей в груди. Секрет простой – у Джека отчаянно стоял все время, что рядом была Каролина Вурц, только до Эммы это никак не доходило. При этом понятие «рядом» распространялось как на реальную действительность, так и на мир снов.

Джек очень не хотел, чтобы Эмма оказалась права и у Вурц в самом деле был дружок. Уж очень он боялся, что этот дружок проникнет в его сны и застанет их с Вурц, одетой в разные корсеты, пояса и лифчики из старомодных каталогов.

Ни одна из одноклассниц, даже Люсинда Флеминг, которая как-то умудрилась за целых два года так ни разу и не проявить свое «тихое бешенство», и не думала сниться Джеку. Правда, у мисс Вурц во сне периодически возникал на верхней губе намек на усики – но тут уж всему виной Эмма Оустлер. Джек ничего не мог поделать со своей страстью к верхней губе Эммы, даже во сне. И постепенно малыш стал оживать, причем все чаще – по собственной воле, а не по желанию Джека.

– Ну, есть ли новости, Джек? – непременно шептала Эмма ему на ухо, сидя на заднем сиденье лимузина.

– Пока нет, – отвечал Джек; он как-то почувствовал, что это самый правильный, то есть самый безопасный, ответ, – и на сей раз угадал.

После того как Лотти подтыкала ему одеяло, Джек частенько вылезал из кровати и отправлялся к маме в спальню, ложился у нее и засыпал. Режим дня у них был разный, и чаще всего Джек спал в маминой спальне один. Она приходила поздно и ложилась рядом с Джеком, который уже спал там не один час. Засыпая, мама частенько перекидывала через Джека ногу, обычно он от этого просыпался. От мамы пахло табачным дымом и травой, а еще чем-то вроде бензина (перегар от белого вина, объяснили Джеку). Иногда они начинали перешептываться, лежа рядышком в полутьме. Джек не понимал, зачем они шепчут – явно не из опасений, что миссис Уикстид или Лотти подслушают их беседу.

– Ну ты как, Джеки?

– Я ничего, ты-то как?

– Мы с тобой так говорим, будто совсем не знакомы друг с другом, – шепнула однажды мама.

Джек расстраивался, что мама ни разу не видела, как он играет.

– Что ты, Джеки, я много раз видела, как ты играешь! – возразила она.

Джек-то имел в виду игру на сцене, в «Джейн Эйр» и других постановках мисс Вурц. Мисс Вурц обожала драму, но обычно ставила не пьесы, а перерабатывала романы. Джек лишь позднее сообразил, что таким способом мисс Вурц могла контролировать в постановке буквально все. Никакой чуждый ей драматург не мог дать детям неправильную команду. Мисс Вурц перерабатывала романы в пьесы так, как она одна считала нужным. Да, она требовала от детей, чтобы на сцене они как актеры были хозяевами – но сама как драматург и режиссер контролировала каждое их движение, каждое их слово.

Позднее Джек заметил, какие восхитительные вещи не попадали в постановки мисс Вурц. Она была не только драматургом и режиссером – она была еще и цензором. Ставя «Тэсс из рода д’Эрбервиллей», мисс Вурц очень много материала взяла из главы «Девушка» и почти ничего из главы «Больше не девушка». Хуже того, она доверила роль Тэсс Джеку.

«Никто не корил Тэсс так, как она сама» – так начиналась постановка (мисс Вурц обожала роль рассказчика, блистая своей дикцией). Джек, конечно, был идеальный выбор для роли существа, известного миру как «сосуд, переполненный эмоциями без малейшей примеси опыта».

Мальчик, однако, умел завоевать сцену, даже одетый в женское платье (мало того, в белое!), даже играя доярку.

– Разные эпохи детства до сих пор проявлялись в ее облике, – извещала зрителей мисс Вурц, а тем временем на сцене Энджел Клэр не мог набраться храбрости и пригласить Джека – Тэсс на танец.

Этот Энджел – какой же он слабак и трус! Какой отличный режиссерский ход – поручить эту роль Джимми Бэкону, любителю постонать и накакать в простыню.

– Несмотря на яркую женственность, щеки ее иной раз наводили на мысль о двенадцатилетней девочке, сияющие глаза – о девятилетней, а изгиб рта – о пятилетней крошке.

Джеку – Тэсс, одетому во все белое, было нечего делать на сцене. Он стоял и излучал в зал бесполую невинность своей героини. Он больше гордился ролью Рочестера, но даже тут у него были свои любимые моменты – взять хоть эту самую бесполую невинность. А еще была реплика Тэсс в адрес д’Эрбервилля (его, свинью этакую, играла не кто иная, как Шарлотта Барфорд, которую Вурц позаимствовала у средней школы):

– Вам не приходило в голову, что может найтись на свете женщина, которая будет чувствовать то, о чем другие женщины лишь говорят?

Глядя на Шарлотту Барфорд, можно было подумать, что она чрезвычайно рада соблазнить Джека – Тэсс.

Хороня своего мертвого ребенка на церковном кладбище, Джек отлично слышал, как девочки в зале, из тех, что постарше, плачут в голос. А ведь история падения Тэсс только начиналась! Джек зачитывал прозу Гарди, словно это был диалог над могилой ребенка:

– В Богом забытом уголке Его же земли, где растет одна лишь крапива… – начал Джек, а девочки в зале уже вообразили, что это может в будущем ожидать и их; именно такого эффекта и хотела добиться мисс Вурц (а возможно, и ее соавтор Томас Гарди). – Там, где лежат все некрещеные дети, известные на весь свет пьяницы, самоубийцы и прочие, кому, предположительно, уготован ад… – продолжал Джек, раззадоренный рыданием, доносящимся из первых рядов.

Мисс Вурц терпеть не могла импровизацию и поэтому не позволила Джеку пропустить наречие «предположительно», хотя он старался пропускать его на репетициях.

Когда Джек сказал слабаку Джимми Бэкону – Энджелу Клэру «но ты не смеешь танцевать со мной», он снова пронзил сердца своих зрительниц из тех, что постарше.

– Надеюсь, это не дурной знак для нас с тобой, – сказал Джек – Тэсс Джимми – Энджелу, а у девочек в зале началась истерика, ведь у Гарди что ни возьми, все дурной знак.

Девочки точно знали, что Тэсс обречена. Именно этого и добивалась мисс Вурц.

Вот что она хотела сказать им – будьте бдительны! Каждая из вас может забеременеть! А любой мужчина – или слабак, как Джимми – Энджел, или грязная похотливая свинья, как Шарлотта – д’Эрбервилль. И Джек – Тэсс отлично донес эту мысль мисс Вурц до зала. Постановки Вурц, хотя играли в них младшеклассники, служили моралью для учениц старших классов.

Джек, однако, учился в третьем всего классе! Все эти чувственные тонкости «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» были ему совершенно непонятны. Но мысль, вложенная мисс Вурц в постановку, предназначалась не Джеку. В школе Святой Хильды все самые важные мысли предназначались для девочек из тех, что постарше. А Джек был просто актер. Мисс Вурц знала, что с репликами у него проблем нет, даже если он не понимает их смысла. А на случай, если среди учениц попадались какие-нибудь законченные идиотки (из тех, разумеется, что постарше), до которых с одного раза не доходит, мисс Вурц предусмотрела вот что – весь репертуар ее театра состоял без исключения из пьес о женщинах, которым приходится преодолевать трудности.

Джеку выпало также играть Хестер Принн из «Алой буквы», но он не сумел уговорить маму прийти в школу смотреть на него в роли прелюбодейки с красной буквой «П» на груди.

– Ненавижу этот роман, – шепнула Алиса сыну в полутьме своей спальни, – там творится такая чудовищная несправедливость. Я попрошу, чтобы Каролина сделала несколько фотографий. На них я посмотрю обязательно, Джеки, но на сцене я эту историю видеть не хочу.

Мисс Вурц глазом знатока сразу увидела в тощем теле Венди Холтон, в ее несгибаемых коленях, в ее каменной твердости, в жестокости, которую она излучала, идеального двойника злобного, одержимого мстителя Роджера Чиллингворта. Снова мисс Вурц позаимствовала из средней школы одну из мучительниц Джека.

С преподобным Димсдейлом удача оставила мисс Вурц – на эту роль она определила Люсинду Флеминг, которая в третьем классе была на голову выше Джека. Мисс Вурц рассчитывала, что в тот момент, когда преподобный переживает самый острый момент своего грехопадения, «тихое бешенство» Люсинды сыграет, вырвется на сцену и перепугает весь зал до полусмерти. Мисс Вурц явно рассчитывала, что, когда преподобный обращается к Хестер, чуть не плача: «О Боже, прости нас обоих! Ведь мы, Хестер, мы с тобой – не худшие грешники на свете! Есть еще один человек, и он мерзее даже падшего священника!», Люсиндино «бешенство» проявит себя. В самом деле, могло и получиться, если бы у девочки прямо на сцене начался приступ и она принялась бы душить себя или биться головой об осветительные приборы.

Но Люсинда и не думала сходить на сцене с ума. Возможно, ее душа выла от боли не меньше души преподобного Димсдейла, но в тот раз она решила оставить этот вой при себе. Джек был совершенно уверен, что она бережет этот момент специально для него. И все же играть на сцене с Люсиндой – Димсдейлом было лучше, чем с Венди – Чиллингвортом; Венди, когда знала, что мисс Вурц не видит, лупила Джека что есть мочи. Она винила именно Джека в том, что на роль Чиллингворта выбрали ее (нечего и говорить, роль в самом деле неблагодарная). «Алая буква» оставила на теле Джека алые ссадины.

– О боже мой, – шептала Алиса на ухо сыну в полутьме своей спальни; мама сразу поняла, что мальчику больно даже от прикосновения, и зажгла свет. – Что эти пуритане с тобой сотворили? Они что, решили, буквы «П» на одежде маловато, надо вывести ее у тебя на теле?

Отказалась мама и смотреть, как Джек бросается под поезд в роли Анны Карениной («Я попрошу Каролину сделать несколько фотографий»). Арсенал несчастных женщин мисс Вурц был поистине неисчерпаем. А как вам решение мисс Вурц поставить на роль Вронского Эмму Оустлер? У нее даже усы были, как требуется по сюжету!