– Пару штук в неделю непременно делает. У него их целая коробка под кроватью.
– Я тоже рисую. Интересно… не захочет ли он посмотреть мои работы?
– Если он не захочет, я с удовольствием посмотрел бы.
– Ну, то есть… Это ведь тоже способ общения. Можно было бы послушать, что Зед скажет. – Она посмотрела на Грейтхауса. – На языке художника.
– Уверен, стоит попробовать. – Он уже не испытывал прежнего воодушевления, глаза утратили живой блеск, что был в них до того, как прозвучала сумма в тридцать два фунта. – Делайте что хотите. Маккаггерс, спасибо, что уделили время.
Он бросил еще один взгляд на Зеда, чья повернутая к ним спина красноречиво говорила, что сегодня он больше не развлекает посетителей, прошел под скелетами к выходу и покинул чердак.
– С нетерпением жду следующей встречи с вами, – сказал Маккаггерс Берри, и Мэтью почувствовал себя третьим колесом тележки разъездного торговца. – Надеюсь, когда вы придете, я все-таки смогу угостить вас чаем.
– Спасибо, – ответила она, и Мэтью с облегчением вышел следом за ней из владений коронера и стал спускаться по лестнице.
Когда они шли вместе по Уолл-стрит к Ист-Ривер, Берри принялась болтать о рисунках Зеда.
– В них есть что-то природное, – сказала она. – Какая-то стихийная сила. Правда ведь?
Мэтью пожал плечами. По его мнению, такое мог бы намалевать какой-нибудь обитатель дома призрения душевнобольных близ Уэстервика в колонии Нью-Джерси. Он раздумывал, стоит ли так ей и сказать, как вдруг из проулка шмыгнула черная кошка и перебежала дорогу, так что он решил придержать язык и глядеть в оба: не выскочит ли откуда-нибудь взбесившийся бык и не заготовил ли Дьявол на его пути нор мускусных крыс, яблок конского навоза или еще каких-нибудь пакостей.
Глава 5
Рано утром в субботу, когда из-за леса всходило солнце, окрашивая мир в огненные цвета, Мэтью поймал себя на том, что размышляет о зубе чудовища.
Верхом на мускулистом вороном коне Данте, которого Мэтью обычно выбирал в конюшне Тобиаса Вайнкупа, он скакал по Почтовому тракту на север и с семи часов успел проделать большой путь. Далеко позади остались знакомые улицы и здания города. Ехать по этой дороге, взбиравшейся на холмы и сбегавшей в долины, петляя между огромными дубами и мелколесьем, грозившим совсем перекрыть проезд, было очень опасно.
В середине лета примерно в этом же месте его остановил здоровенный грабитель – тот еще упрямый осел. Тут следовало остерегаться диких зверей и индейцев (самих их никогда не увидишь, зато они запросто могут пустить вам в горло стрелу). Правда, вдоль скалистых берегов реки кое-где прятались фермы и имения, защищенные, насколько это было возможно, каменными стенами и мушкетами поселенцев. Ведь ньюйоркцы – люди мужественные. Ну или охваченные страстью жить на грани катастрофы.
Мэтью не хотелось сегодня нарваться на какую-нибудь беду, но он готов был к тому, что она может свалиться ему на голову. Под серым плащом на нем был черный пояс, а под ним – заряженный кремневый пистолет, с которым он научился неплохо управляться под взыскательным руководством Грейтхауса. Мэтью знал, что хорошо владеть клинком он никогда не сможет, в кулачном бое он тоже был не очень проворен, зато быстро взвести курок пистолета и выстрелить, чтобы, если потребуется, сделать пробор в волосах какого-нибудь разбойника, он умел.
Эту поездку он обдумывал несколько недель. Много раз он ложился спать с намерением отправиться в путь, но на рассвете понимал, что решимость его еще не столь сильна, как ему казалось. Но сегодня он проснулся готовым, и, быть может, знакомство с зубом чудовища – и тайной Маккаггерса, не имеющей разгадки, – живо напомнило ему о том, что у него есть собственная тайна, не поддающаяся разгадке. Ее нужно раскрыть. Это что-то, надежно спрятанное от света, – будто клык, лежавший в угольных копях на глубине шестидесяти футов. Как может он называть себя «решателем проблем», когда ему свою проблему не решить?
Или, вернее, страшно столкнуться с ней лицом к лицу. Именно поэтому он и взял с собой пистолет, а не из-за воображаемых рыцарей большой дороги или маловероятного нападения лесного зверя или индейца, который наверняка испытывал бы скорее любопытство, чем жажду крови, ведь в последнее время между ирокезами и колонистами не было никаких стычек.
В это ясное субботнее утро Мэтью уже проскакал пятнадцать миль к северу от Нью-Йорка в сторону имения Капелла, где он и Берри едва не лишились жизни и где нужно разгадать тайну, чтобы не думать больше о тех ужасных событиях.
Мысли его занимал зуб. Что за фантастический предмет! Не увидь он зуб воочию – был бы уверен, что Маккаггерс просто бредит спьяну. Свидетельство существования бегемота или левиафана – вполне возможно, но какой цели может служить такое чудовище? Для чего Господу в премудрости Своей создавать такого зверя? Для одного только разрушения? Мысленным взором Мэтью увидел древнее поле под серым небом, пронизанным молниями; по полю ползло что-то темное, гигантское, чей рот был полон таких зубов, похожих на клинки и влажно мерцавших в синих сполохах. Громоздкая голова существа поворачивалась то влево, то вправо, ища кого-нибудь послабее, чтобы разорвать на куски.
Так средь бела дня можно погрузиться в ночной кошмар, подумал Мэтью. Особенно когда что-то шуршит в густых кустах впереди. При этом звуке он чуть не выпрыгнул из седла – а через дорогу метнулись два коричневых крольчонка.
Там, где дорога раздваивалась перед небольшим темным болотцем, он поехал по той ее ветви, что поворачивает налево, к реке. Он приближался к имению Капелла, еще час, и он будет там. Его подташнивало, но не от полосок сушеной говядины, которые сжевал на завтрак. Тяжело было возвращаться туда, где он когда-то ждал, что смерть настигнет его, и он поймал себя на том, что высматривает сквозь деревья, не кружат ли в небе ястребы.
Данте брел по дороге, и ему не было дела до воспоминаний своего хозяина. И вдруг, застав Мэтью врасплох, перед ними выросла стена из бутового камня высотой около восьми футов, увитая плющом и другими ползучими растениями, и Мэтью, должно быть, слишком резко сдвинул колени или натянул поводья, как неумелый ездок, потому что Данте вздернул голову, укоризненно фыркнув и давая понять, что может и сбросить его.
Дорога шла дальше, вплотную прижимаясь к уродливой стене. Как и в первый приезд сюда, у Мэтью было ощущение, будто они подъезжают не к имению, а к настоящей крепости. Вскоре впереди показались огромные деревянные ворота, распахнутые настежь с тех пор, как сюда ворвались главный констебль Лиллехорн и его спасательный отряд. Мэтью вдруг показалось, что солнечный свет потускнел, а в прохладном воздухе повеяло злом. Он должен въехать в эти ворота, на эту землю, потому что нужно выяснить, каким образом в тот страшный день прошлым летом четверым удалось уйти от людей Лиллехорна и бесследно исчезнуть.
Он направил Данте в ворота, проехал мимо беленой сторожки с разбитым окном и продолжил путь вдоль подъездной дороги, уходившей направо сквозь густой лес.
Четверо. Хорошо одетых мужчину и женщину Мэтью видел вдалеке, у строений около заросшего сорняками виноградника. Женщина тогда наблюдала за происходящим из-под синего зонтика. И эта пара исчезла, хотя Лиллехорн со своими людьми прочесал все имение и лес не только в тот день, но и, поставив у ворот стражу, вернулся позже и возобновил поиски. Однако пропавшие как в воду канули.
Затем Рипли, юный подмастерье-убийца. Неопределенного возраста. Щуплый, бледный и до странности хрупкий, с шелковистыми волосами цвета пыли. Правую бровь рассекает длинный тонкий шрам, уходящий под волосы, а вместо правого глаза – холодный шар молочного-белого цвета. В руке голубая вязальная спица, которую он должен был всадить Берри в глаз и проткнуть ей мозг.
Его тоже не поймали.
И наконец, загадочный фехтовальщик, граф Антон Маннергейм Дальгрен, едва не вспоровший Мэтью живот своим кинжалом. Дальгрен – со сломанным запястьем, обмотанный винноцветными портьерами, содранными с карниза, – перелетел через перила террасы и рухнул в пруд с золотыми рыбками.
И он испарился, до последнего дюйма своей дрянной прусской душонки.
Но как эти четверо сумели сбежать? Все здания и постройки в имении были обысканы, от погребов до чердаков. Лес обшарили до последнего засохшего куста, некоторые из следопытов даже забирались на деревья, чтобы с высоты лучше обозреть местность.
Улетели, что ли, за речные утесы, словно злые духи? Вряд ли, думал Мэтью, тем более что у Дальгрена сломано крыло. Но Дальгрен и в таком виде опасен, к тому же Мэтью не нравилось, что где-то разгуливает Рипли, затачивая свои спицы.
И вот показался двухэтажный крапчатый особняк из красного и серого кирпича. Красивый фасад прорезали многочисленные окна, а медную крышу венчала серая башенка с куполом. В небо поднималось несколько дымовых труб. Подъездная дорожка огибала пруд с лилиями, расположившийся в нескольких ярдах от парадного крыльца, у которого Мэтью и остановил Данте.
Входная дверь была открыта. На самом деле двери не было: она была сорвана с петель. На ступеньках лежал испорченный дождем стул с желтой обивкой, вероятно выброшенный из перегруженного фургона, увезшего другие ценные вещи. Некоторые окна были разбиты, а прямо на пороге валялись черепки: значит, здесь из чьих-то жирных пальцев выскользнул большой белый горшок. Недалеко, на заросшей сорняками лужайке, стоял, словно лошадь, мечтающая, чтобы ее пристрелили, покосившийся письменный стол темного дуба с двумя сломанными ножками. Ящиков в столе не было. Может быть, подумал Мэтью, это из кабинета Капелла, а кабинет Лиллехорн перевернул сверху донизу, выискивая улики.
Вот так. Мэтью подозревал, что многие горожане побывали здесь, влекомые любопытством (и шокирующими рассказами в «Уховертке»), и ушли отсюда ворами, набив седельные сумки и фургоны добром, награбленным у Капелла. Он не мог их винить. Он вспомнил, как богато был обставлен дом: гобелены, картины, подсвечники и люстры, затейливо украшенные столы, стулья и…
О да. Книги.
В библиотеке Мэтью побывать не успел. Может быть, какие-нибудь книги там и остались. Кто же будет грузить фургон книгами, когда тут персидские ковры и кровати с балдахинами?
Он спешился и подвел Данте к пруду попить. У края пруда конь вдруг отпрянул, и одновременно Мэтью уловил поднимающуюся от воды вонь. Там, в жужжащем облаке зеленых мух, плавала большая дохлая змея. Мэтью отошел, привязал Данте к нижней ветке дерева в стороне от дорожки, открыл одну из седельных сумок и скормил коню яблоко. Он отпил воды из кожаной фляжки и налил немного в горсть для Данте. В тени дома запах гниющей змеи витал вокруг, как…
Как невидимое присутствие профессора Фелла?
Да, имение принадлежит Капеллу, но это лишь часть организации профессора. Как сказал Грейтхаус, «тот, кто перешел дорогу профессору Феллу, не жилец на этом свете».
Мэтью испортил Феллу игру. Опрокинул доску с фигурами. Но выиграл ли он? Нет. Подброшенная ему под дверь карточка с кровавым отпечатком пальца, предвещающая смерть, означает, что игра только начинается и Мэтью должен заплатить за то, что разгневал профессора.
Он поймал себя на том, что рука его лежит на пистолете, заткнутом за пояс. За открытым дверным проемом ничто не двигалось. Ни звука, только мухи справляют свой пир. Внутри царят тени и хаос, разрушение и распад – маленький ад на земле. Правда, там были… знания для жаждущих – в книгах, купленных, должно быть, на деньги профессора Фелла.
Мэтью поднялся по ступенькам и вошел в дом.
«Существует подпольный преступный мир, который тебе и не снился, – говорил Грейтхаус. – Эти люди промышляют подлогом, фальшивомонетничеством, кражей государственных и личных бумаг, шантажом, похищениями, поджогами, заказными убийствами – словом, заколачивают деньги всеми правдами и неправдами».
Под сапогом у Мэтью хрустнули черепки. Когда-то это, видимо, были чайные чашки. В прихожей кто-то сорвал железную люстру, и куски потолочной кладки упали на пол. В блестящих стенных панелях темного дерева были пробиты дыры. Кое-где падальщики отодрали от лестницы подступёнки. Искали спрятанные сокровища, подумал Мэтью. Нашли ли? Он пошел по главному коридору, где со стен были сняты гобелены. Тут тоже зияли дыры, очевидно прорубленные топорами. Интересно, в скольких нью-йоркских домах теперь красуются вещи, вывезенные отсюда? Мэтью не сомневался, что Диппен Нэк нынче садится на ночной горшок с золоченым орнаментом и что сам Лиллехорн небось привез своей сварливой жене, которую он называл Принцессой, какие-нибудь шелковые простыни.
«Эти криминальные междоусобицы были жестоки, кровавы и ровным счетом ничего им не давали, – говорил Грейтхаус. – Однако в последнее время все стало меняться. Лет пятнадцать назад появился профессор Фелл; откуда – мы не знаем. Коварством, умом и немалой кровью он сумел объединить враждующих уголовников в эдакий криминальный парламент». Мэтью увидел справа вход в еще одну комнату, раньше здесь была дверь, пока кто-то не утащил ее. Из двух высоких окон (оба были разбиты) лился пыльный желтый свет, падая под сводчатым бледно-голубым потолком на то, что осталось от книжных полок, занимавших всю стену.
Вторым любимым занятием Мэтью после решения головоломных задач было чтение. Поэтому он разглядывал разгромленную библиотеку со смешанными чувствами: и огромным удовольствием, и мучительным смятением. Удовольствием – потому что на полу лежала груда уцелевших книг, хоть большую их часть и сбросили с полок, а смятением – потому что десятки томов кто-то отправил в камин, и теперь их обугленные переплеты валялись, словно куча костей.
«Никто не знает его имени и возраста. Никто не знает даже, мужчина „он“ или женщина и действительно ли „он“ где-то преподает. Никто никогда его не видел и не может описать его внешность…»
Из порезанного и выпотрошенного серого дивана торчали наружу внутренности. Письменному столу, похоже, досталось от подгулявшего мародера, орудовавшего кузнечным молотом. На стенах темнели прямоугольники – там, где раньше висели картины. Видимо, кто-то пытался содрать обои, чтобы прихватить на память и эти следы от картин. Книги жгли, чтобы согреться и не сидеть в темноте, предположил Мэтью, ведь мародеры явно занимались тут своим мародерским делом всю ночь.
Можно ли винить людей за то, что они пришли сюда и взяли то, чем можно было поживиться? Мэтью знал, что сенсационные истории, растиражированные «Уховерткой», прославили не только его. Известность приобрело и это имение, а когда пришел его бесславный конец, обчищать его ринулись те, кому хотелось вкусить хоть чуточку славы. А если не получится, то утащить красивую вазу, чтобы поставить на подоконник у себя в кухне.
