Три билета до Эдвенчер; Под пологом пьяного леса; Земля шорохов
Пройдя злаковник, мы вновь вышли к островку леса. Деревья тут росли вокруг безмятежного озера, в которое впадала небольшая ленивая протока реки. Озеро было почти круглое, и в самом его центре, уходя стволом футов на шесть в воду, росло высокое прямое дерево, увешанное фантастическими плодами – странными бутылкообразными гнездами, сплетенными из пальмовых волокон и травы. Тут же порхали с ветки на ветку и ныряли в гнезда их владельцы – желтоспинные кассики, птицы величиной с дрозда; у них было лимонно-желтое с черным оперение и длинные острые клювы цвета слоновой кости. Вместе с подвешенными гнездами и множеством порхающих и присвистывающих ярко окрашенных птиц дерево до мельчайших подробностей отражалось в тихой, медового цвета воде. Время от времени зеркало воды разбивалось упавшим с дерева листом или веткой, и тогда отражение на секунду дробилось и расплывалось.
Мы присели полюбоваться птицами, как вдруг водная гладь у берега всколыхнулась, пошла морщинами, и над водой показалась длинная корявая морда с выпученным глазом.
– Одноглазый, – сказал Мак-Турк, глядя, как кайман приближается к тому месту, где мы сидели. Его голова скользила над поверхностью воды почти неуловимо для глаза. Когда он подплыл совсем близко, стало видно, что одна из его глазниц пуста и сморщена. Двигался он таким образом, чтобы все время держаться к нам своей зрячей стороной. Сколько помнит себя Мак-Турк, кайман этот всегда был властителем озера, а как он потерял глаз – одному богу известно. Быть может, глаз был выбит индейской стрелой, быть может, кайман схлестнулся с ягуаром, и тот выцарапал ему глаз когтями. Как бы там ни было, он остался в живых и, подобно Нельсону пресмыкающихся, здравствовал в озере, властвуя над кайманами поменьше.
Кайман подплыл к нам на расстояние тридцати футов, затем повернул и направился в дальний конец озера. Плыл он слепой стороной к нам. Мак-Турк взял сук и стукнул им по стволу дерева. Эхо гулко разнеслось над водой, птичий гомон смолк. Одноглазый быстро и плавно погрузился и вновь всплыл на поверхность, устремив на нас свой целый глаз. Мы двинулись по берегу в обход озера, а он выплыл на середину и медленно кружился там наподобие волчка, настороженно следя за нами.
Мы подошли к большому дереву, оно клонилось над водой под углом в семьдесят пять градусов и было увешано длинными прядями мха и пучками крупных восково-красных орхидей. Мы забрались в его крону и очутились как бы на сказочном, заполненном орхидеями балконе высоко над водой. Под нами колыхались наши отражения: лепестки орхидей, кружась, падали в воду от наших движений и рябили ее. Мы сидели и осматривали озеро, как вдруг Мак-Турк указал на воду под нами футах в пятидесяти от берега.
Мы напрягли зрение, но, сколько ни вглядывались, над поверхностью воды все было тихо. Я уже собрался спросить, что мы высматриваем, как вдруг раздался громкий всплеск, что-то мелькнуло над водой и пропало, оставив после себя лишь легкую рябь да струйку поднимающихся с глубины золотистых пузырьков.
– Арапаима, – с удовлетворением констатировал Мак-Турк. – Плывет сюда. Смотрите вниз.
Решительно настроенный не упустить такое зрелище, я уставился в воду. Плеск раздался еще и еще, он все приближался, и вот совершенно неожиданно мы увидели большущую рыбину, она лениво проплывала в прозрачной янтарной воде под нами. На какое-то мгновение показалось ее массивное торпедообразное тело, высокий плавник, словно веер украшавший ее спину, и хвост, слишком тупой и короткий для рыбы таких размеров, – и вот уже она пропала в многоцветном отражении дерева, и мы ее больше не видим.
К сожалению, это был первый и последний случай, когда нам довелось увидеть арапаиму, одну из крупнейших пресноводных рыб, хотя они обычны в реках и озерах бассейна Рупунуни. Эти грандиозные рыбы вырастают до шести-семи футов длиной и весят от двухсот до трехсот фунтов. По словам Мак-Турка, самая большая из пойманных рыб достигала девяти футов в длину. Арапаимы настолько крупные и проворные рыбы, что, пожалуй, их единственные враги – человек да вездесущий ягуар. Человек охотится на них с копьем или луком, у ягуара свой метод. Он ловит момент, когда рыба подплывет поближе к берегу, а затем бросается в воду и ударами мощных лап, совсем как кошка бумажку, начинает выбрасывать рыбу на берег.
Мак-Турк сказал, что не составит труда добыть арапаиму с помощью копья, если мне хочется осмотреть ее, но мне просто совестно было убивать такое великолепное животное ради своей прихоти, а о том, чтобы поймать рыбу живьем, не могло быть и речи: если б даже это удалось, встала бы проблема доставки ее к побережью в нескольких сотнях галлонов воды. Даже я, при всей своей неистовой страсти к животным, был вынужден отказаться от мысли взять с собой в Джорджтаун живую арапаиму.
Мак-Турк сообщил нам любопытный факт об этой рыбе – факт, насколько мне известно, еще никем не отмеченный. В период выведения потомства у самки арапаимы появляется на голове нечто вроде железы, источающей белую, похожую на молоко жидкость. Мак-Турк утверждал, что не раз видел, как мальки собираются вокруг головы матери и, по-видимому, питаются этим молоком. Это было поразительно, и я все надеялся, что, пока мы будем на Рупунуни, посчастливится увидеть это, но нам не повезло. Открытие рыбы, которая «вскармливает» свою молодь, произвело бы сенсацию среди зоологов и ихтиологов.
Некоторое время мы сидели на дереве в надежде увидеть еще одну арапаиму, но вода внизу оставалась тихой и безжизненной. Тогда мы слезли с дерева и пошли кругом на противоположный берег. Здесь на мелководье Мак-Турк показал нам индейский способ рыбной ловли. Он снял с плеча небольшой лук – хилое и совершенно никчемное с виду оружие, приладил к тетиве тоненькую стрелу, зашел по колено в темную воду и несколько минут стоял неподвижно. Потом он вдруг поднял лук и тренькнул тетивой. Стрела беззвучно, без всплеска ушла в воду футах в пятнадцати перед ним и первое время торчала стоймя, так что над поверхностью виднелось дюймов пять ее древка, а потом словно обрела самостоятельную жизнь: вздрогнула, задергалась и быстро пошла зигзагами в воде в вертикальном положении. Через минуту-две древко стало все больше и больше подниматься над водой, потом наклонилось и почти плашмя легло на воду. На конце стрелы, в расплывающемся пятне крови, лежала большая серебристая рыба; стрела вошла ей в спину всем наконечником и частью древка. Вплоть до той минуты, пока рыба не всплыла на поверхность, я не видел в воде ничего, кроме пляшущей стрелы. Это оттого, что я смотрю с берега, решил я, вошел в воду и стал рядом с Мак-Турком. Некоторое время мы стояли молча и ждали, потом Мак-Турк сказал:
– Вон там… вон у того бревна, видите?
Я посмотрел туда, куда он указывал. Поверхность воды была как запыленное зеркало, и ничего особенного я не увидел. Но Мак-Турк видел. Он поднял лук и снова выстрелил, и вот уже вторая рыба всплыла на поверхность, нанизанная на древко стрелы. Мак-Турк трижды стрелял при мне таким образом, но я ни разу не видел рыбу до того, как она всплывала на поверхность со стрелой в спине. Многолетняя практика баснословно обострила его зрение, и он успевал увидеть едва заметную тень под водой, определить направление движения, сделать поправку на преломление и выстрелить до того, как я вообще что-либо замечал.
Когда мы вернулись к отмели в основное русло, где стоял наш ялик, Мак-Турк ненадолго оставил нас одних, и мы с Бобом, чтобы скоротать время, стали искать черепашьи яйца, но безуспешно, и тогда я решил искупаться. Дно реки, полого понижаясь, длинной отмелью уходило в воду и лежало не глубже шести дюймов от поверхности. Место выглядело вполне безопасным для купания, и вскоре Боб присоединился ко мне. Некоторое время спустя, забравшись по отмели чуть подальше в реку, он подозвал меня к себе и с гордостью указал на какие-то большие круглые ямы в песке. Сядешь в такую вот ямину, погрузишься по подбородок в воду – и чувствуешь себя словно в самой природой созданной ванне. Мы с Бобом выбрали себе по яме, разлеглись в них и – трулля-ля! – весело запели. Кончив купаться, мы, как два слабоумных, запрыгали по песку, чтобы обсушиться. Только мы начали одеваться, как появился Мак-Турк, и я принялся расписывать ему отмель – чудесное место для купания.
– А те ямы, что нашел Боб, лучше не придумаешь, – сказал я. – Сидишь в воде как раз по подбородок.
– Ямы? – переспросил Мак-Турк. – Какие ямы?
– А те, что в песке, вроде кратеров, – пояснил Боб.
– Вы в них сидели? – продолжал допрашивать тот.
– Ну да, – ничего не понимая, отвечал Боб.
– А что, они какие-нибудь особенные? – спросил я.
– Да нет, если не считать того, что они сделаны скатами, – отвечал Мак-Турк, – и если бы вы уселись на ската, вы бы и без меня узнали, что к чему.
Я взглянул на Боба.
– А они большие? – нервно спросил он.
– Да обычно как раз умещаются в яме, – ответил Мак-Турк.
– Господи боже! Я сидел в яме чуть ли не с ванну величиной! – воскликнул я.
– Ну да, бывают и такие, – сказал Мак-Турк.
К ялику мы возвращались в молчании.
Когда мы двинулись обратно вверх по течению к Каранамбо, река под закатным солнцем превратилась в сверкающую дорожку из расплавленной меди, над ней белоснежными цаплями плыли облака. В тихих затонах играли рыбы – внезапный всплеск, золотистые круги по воде. Наконец ялик, тарахтя мотором, обогнул последнюю излучину и протиснулся к своему месту посреди необычной флотилии, собравшейся в бухточке; мотор почихал и затих, над рекой воцарилась тишина, которую нарушали хриплые крики больших жаб на противоположном берегу.
– Как насчет купания? – спросил Мак-Турк, когда мы вылезли из ялика.
Я взглянул на сумеречную реку.
– Здесь? – спросил я.
– Ну да, я всегда здесь купаюсь.
– А пирайи?
– О, здесь они вас не потревожат.
Успокоенные этим заверением, мы разделись и скользнули в теплую воду. Течение напирало и дрожью отдавалось в теле. Футах в тридцати от берега я нырнул и не мог достать дна, уже на глубине шести футов вода была холодна как лед. Мы знай себе плавали, как вдруг со стороны небольшого островка, расположенного посреди реки, футах в полтораста от нас, донесся всхрап и громкий плеск.
– Что это? – спросил я Мак-Турка.
– Кайман, – исчерпывающе объяснил он.
– Они что, не нападают? – как бы невзначай спросил Боб, вставая солдатиком в воде и оглядываясь через плечо, далеко ли до берега.
Я тоже оглянулся и обнаружил весьма удивительную вещь: всего две-три минуты назад я думал, что до берега рукой подать, а теперь мне казалось, что нас отделяет от суши чуть ли не несколько миль водного пространства.
Мак-Турк стал уверять, что кайманы никогда не нападают на человека, но нам уже было не до купания, и мы быстрехонько выскочили на берег. Много ли радости купаться в реке, когда под тобой пятнадцать футов темной воды и ты знаешь, что там, в этой черной глубине, могут быть и электрические угри, и стаи алчущих пирай, и обходящий дозором свои владения кайман? Когда мы оделись, Мак-Турк направил луч карманного фонаря в сторону островка, и мы насчитали шесть пар красных, как раскаленные угли, глаз, светившихся над водой.
– Кайманы, – повторил Мак-Турк. – Их тут полно. Ну что, пошли ужинать?
И он первым двинулся между деревьями к дому.
Глава V. За муравьедом
Поймать гигантского муравьеда было одной из главных причин, почему мы отправились на Рупунуни: мы слышали, что ловить муравьедов в саванне куда проще, чем в гвианских лесах.
Прилетев в Каранамбо, мы три дня только и говорили что о муравьедах, и Мак-Турк пообещал нам устроить это дело. В одно прекрасное утро сразу же после завтрака перед нашим домом возник коренастый индеец, возник пугающе безмолвно, как это они умеют делать. У него было бронзовое, монгольского типа лицо и карие раскосые глаза, которые могли бы показаться хитрыми, если бы не робкий огонек, светившийся в них. Одет он был куда как просто: жалкие остатки рубахи и брюк, а на голове с гладкими черными волосами нелепая, сооруженная из материала, некогда именовавшегося бархатом, шляпа, какую носят разве что феи в сказках. Всякий, кто ожидал увидеть перед собой свирепого воина в пестром головном уборе из перьев и с раскрашенными племенными знаками из глины, испытал бы немалое разочарование. Но как бы там ни было, от него веяло суровой уверенностью в себе, и это обнадеживало.
– Фрэнсис, – сказал Мак-Турк, указывая на явившееся нам привидение. – Похоже, он знает, где можно найти муравьеда.
Знай он, где можно найти крупную золотоносную жилу, мы не обрадовались бы ему больше. Из разговора с ним выяснилось, что он знает, где был муравьед три дня назад, но осталось ли животное на прежнем месте – это вопрос. Мак-Турк сказал, что это надо проверить, и, если муравьед все еще там, пусть Фрэнсис приходит за нами, и мы отправимся на поимку зверя. Робко улыбнувшись, Фрэнсис согласился. В тот же день он ушел и вернулся наутро с вестью, что он определил местонахождение муравьеда и может провести нас к тому месту.
– Как туда добираться? – спросил я у Мак-Турка.
– На лошадях, конечно, – ответил он. – Брать джип нет смысла. Придется здорово мотаться по саванне, джип для этого не годится.
Я повернулся к Бобу.
– Ты умеешь ездить верхом? – с надеждой спросил я.
– Мне случалось влезать на лошадь, если ты это имеешь в виду, – осторожно ответил он и поспешно добавил: – Только на очень спокойную, конечно.
– Думаю, мы сдюжим, если вы дадите нам пару добрых смирных коняг, – сказал я Мак-Турку.
– О, я подберу вам пару смирных лошадей, – ответил Мак-Турк и начал утрясать с Фрэнсисом детали. Немного погодя он сказал нам, что мы должны встретиться с Фрэнсисом завтра утром в условленном месте милях в двух от дома. Оттуда начнется наш путь в неизвестное.
Приятных золотисто-зеленых тонов лежала саванна в первых лучах солнца, когда мы выехали на джипе к далекой кромке деревьев, где была назначена встреча с Фрэнсисом. Небо было нежно-голубое, цвета крыла сойки, высоко над нами медленно кружили два крохотных ястреба, отыскивая в просторах саванны свой завтрак. Над рыскающим носом джипа проносились прыгучие, как искры фейерверка, стрекозы, сзади вихрем взметалась рыжеватая пыль. Мак-Турк, небрежно держа одной рукой баранку, другой нахлобучил шляпу на лоб и, склонясь ко мне, заговорил, то и дело переходя на крик, чтобы перекрыть шум ветра и мотора:
– Этот индеец… Фрэнсис… не мешало бы предупредить вас… Он иной раз бывает чуть-чуть того… возбужденным… какие-то припадки, что ли… говорит, будто все кружится у него в голове… Вот почему-то и сегодня… Так что не мешает предупредить вас… Разумеется, это совершенно не опасно…
– Вы уверены, что это не опасно? – прокричал я в ответ, чувствуя, как вдоль спины у меня пополз холодок.
– Совершенно уверен.
– О чем вы? – поинтересовался Боб с заднего сиденья.
– Мак-Турк говорил, у Фрэнсиса припадки, – успокоил я его.
– Чего-чего? – переспросил Боб.
– Припадки.
– Припадки?
– Ну да… Он становится иной раз чуточку того… Но Мак-Турк говорит, это не опасно.
– Господи боже! – гробовым голосом произнес Боб и, откинувшись на спинку сиденья, закрыл глаза с выражением крайнего мученичества на лице.
Мы подъехали к деревьям и увидели Фрэнсиса. Он сидел на корточках в своей сказочной шляпе, лихо сдвинутой набекрень. Позади него жалкой кучкой стояли лошади, понурив головы и тряся поводьями. На них были чрезвычайно неудобные на вид седла с высокой лукой. Мы вытряхнулись из джипа и с несколько нарочитой приветливостью поздоровались с Фрэнсисом. Мак-Турк пожелал нам удачной охоты, развернулся и дал газу. Лошади так и взвились на дыбы, звеня всеми своими уздечками и стременами. Фрэнсис насилу утихомирил их и подвел к нам для осмотра. С равным недоверием мы уставились на них, они на нас.
– Какую возьмешь? – спросил я у Боба.
– Я думаю, это не имеет значения, – ответил он. – Впрочем, мне больше нравится вот эта гнедая, раскосая.
Мне досталась большая серая, оказавшаяся чертовски норовистой. Я бодро-весело позвал ее, но, когда подступил поближе, она, приплясывая, шарахнулась в сторону и сверкнула на меня белками глаз.
– Стой, малыш, – хриплым голосом ворковал я, пытаясь вдеть ногу в стремя.
– Это не он, а она, – внес существенную поправку Боб.
Наконец я исхитрился взгромоздиться на костлявую спину своей клячи и судорожно ухватился за поводья. Животина Боба оказалась как будто более покладистой: она покорно позволила ему взобраться на себя, но только он угнездился в седле, как она потихоньку, но с яростной целеустремленностью начала пятиться задом и, я уверен, дошла бы так до самой бразильской границы, если бы путь ей не преградил большой колючий куст. Упершись в него, она встала как вкопанная – и ни с места.
Тем временем Фрэнсис вскочил на свою свирепую черную лошадь и потрусил по тропе. Насилу переупрямив свою скотину, я последовал за ним. Поощрительные возгласы Боба, которыми он подбадривал свою лошадь, затихали вдали. Мы миновали поворот, и Боб пропал из виду. Потом он догнал нас. Его лошадь шла каким-то замысловатым аллюром, помесью шага с рысью, а Боб болтался в седле, судорожно сжимая в руке длинную ветку, которой охаживал бока лошади всякий раз, как только к этому представлялась возможность. Я натянул поводья и с интересом наблюдал эту картину.
– Ну как езда? – спросил я, когда он поравнялся со мной.
Боб бросил на меня уничтожающий взгляд.
– Все бы… ничего… если б только… она шла… как следует, – проговорил он, ловя паузы между толчками.
– Погоди чуток, – сказал я, желая помочь ему. – Я подъеду и шлепну ее разок.
Сзади Боб и его конь выглядели так, словно они исполняют какую-то замысловатую румбу сугубо латиноамериканского происхождения. Я пустил свою лошадь рысью и, поравнявшись с трясущимся впереди крупом Бобовой лошади, подобрал поводья и нагнулся, чтобы дать ей шлепка. И тут случилось непредвиденное. Моей лошади, которая вплоть до этой минуты вела себя образцово, вдруг почудилось, что я ни с того ни с сего подло и вероломно покушаюсь на ее жизнь. Собравшись в комок, она с проворством кузнечика скакнула вперед. Мимо меня промелькнуло удивленное лицо Боба – и вот уж мы мчимся по тропе к Фрэнсису. Когда я поравнялся с ним, он повернулся в седле и, широко осклабившись, подбодрил свою лошадь ударами поводьев по шее. Не успел я сообразить, что к чему, как мы уже голова в голову мчались галопом вниз по тропе, причем Фрэнсис какими-то неслыханными гортанными выкриками поощрял свою лошадь наддать ходу.
– Фрэнсис! – завопил я. – Это тебе не гонки! Я хочу остановиться, понимаешь, остановиться!
Эта мысль медленно, но верно внедрялась в сознание нашего проводника, и выражение крайнего разочарования расползлось по его лицу. Он нехотя осадил свою лошадь, и, к моему величайшему облегчению, моя последовала ее примеру. Мы подождали Боба, и я установил новый порядок следования: Фрэнсис впереди, Боб за ним, а я замыкающим, чтобы поддерживать Бобову конягу на должной высоте. Так тихим шагом мы продолжали свой путь.
Солнце уже изрядно припекало, простор саванны, лежащей перед нами, мерцал в его лучах: травянистое пространство на многие мили вперед, золотисто-зеленое и буро-коричневое, а вдали, словно на самом краю света, гряда волнистых зеленовато-голубых гор. И во всем этом океане травы ни малейшего признака жизни; двигались только мы и наши тени. Два с лишним часа пробирались мы в высокой, по колено, траве. Фрэнсис ехал впереди, он расхлябанно болтался в седле, шляпа сползла ему на глаза. Он явно спал. Однообразный пейзаж и жаркое солнце клонили в сон, и по примеру нашего проводника мы тоже задремали.
Но вот я открыл глаза и с удивлением увидел на равнине саванны впадину – нечто вроде большого овального кратера с отлогими склонами; в центре его лежало окаймленное тростником озеро, берега которого были покрыты чахлым, редким кустарником. Когда мы проходили мимо озера, оно вдруг ожило: маленький кайман скользнул в неподвижную воду, едва взрябив ее; по тому берегу торжественно прошествовали десять ябиру, задумчиво глядя вдоль своих длинных носов; в кустах запорхало и защебетало множество крошечных птичек.
– Боб! Проснись, полюбуйся животными! – сказал я.
Боб сонно вытаращил глаза из-под полей шляпы, невнятно промычал «ммм…» и снова заснул.
По тропе, между копытами моей медленно переступающей лошади, сновали две изумрудно-зеленые ящерицы; они были настолько заняты взаимным преследованием, что не обращали на нас никакого внимания. А вот крошечный пегий зимородок упал с ветки в озеро и снова взмыл ввысь с добычей в клюве. Золотисто-черные стрекозы совершали свой танец над тростником и неподвижно повисали над крохотными орхидеями, розовой дымкой стлавшимися над болотистой почвой. На расщепленном пне восседала пара черных грифов, с мрачной обнадеженностью они воззрились на нас – обстоятельство малоутешительное, если учесть умственное состояние нашего проводника. Миновав озеро, мы вновь углубились в саванну, щебет птиц замер позади. И вот уже только слышно, как ноги лошадей со свистом рассекают траву. Я вновь задремал.
Проснулся я от толчка – лошадь остановилась. Оказалось, что наш проводник тоже проснулся и сидит в седле, обозревая равнину с видом побитого Наполеона. Местность перед нами была ровная, как шахматная доска; слева от нас она слегка повышалась и была покрыта большими пучками травы и низкорослым кустарником. Я подъехал к Фрэнсису и вопросительно поглядел на него. Размахивая своей смуглой рукой, он указал на местность и стал что-то мне объяснять. Я понял, что мы достигли владений муравьеда.
– В чем дело? – спросил Боб.
– Похоже, это то самое место, где он видел муравьеда.
Фрэнсис, клятвенно заверил нас Мак-Турк, говорил по-английски, и вот настал великий момент, когда он должен был подробно объяснить нам тактику охоты. Глядя на меня в упор, он издал ряд звуков, равных которым по невразумительности мне редко доводилось слышать. Он вновь повторил сказанное, но, как я ни вслушивался, я не мог уловить ни одного знакомого английского слова. Тогда я обратился к Бобу, который беспокойно ерзал в седле, не принимая участия в разговоре.
– Помнится, ты говорил, что умеешь объясняться на каком-то индейском диалекте?
– Верно, но то были парагвайские индейцы, вряд ли их язык имеет что-либо общее с языком здешних.
– Ты можешь вспомнить несколько слов?
– Наверное, смогу. Так, кое-какие обрывки.
– Ну так попробуй разобрать, что говорит Фрэнсис.
– А разве он не говорит по-английски? – изумленно спросил Боб.
– Насколько я понимаю, это может быть все, что угодно, вплоть до патагонского. А ну-ка, Фрэнсис, повтори все сначала.
Со страдальческим выражением на лице Фрэнсис повторил свою маленькую речь. Боб, нахмурившись, внимательно слушал.
– Нет, – сказал он наконец. – Ничего не понимаю. Это решительно не английский.
Мы смотрели на Фрэнсиса, он с сожалением смотрел на нас. Но вот его словно осенило, и с помощью многочисленных жестов и пронзительных криков он в конце концов все нам объяснил.
Это то самое место, где он видел муравьеда. Он, наверное, спит где-нибудь поблизости – тут Фрэнсис сложил руки на груди, закрыл глаза и издал громкий храп. Нам следует вытянуться в цепочку и прочесывать траву, производя как можно больше шума.
Итак, мы встали в шеренгу с интервалами в тридцать ярдов и с буйными криками и тирольскими подвываниями пустили лошадей сквозь высокую траву, чувствуя себя в душе идиотами. Фрэнсис, шедший справа от меня, с величайшей правдоподобностью имитировал заливающуюся лаем стаю собак, слева в исполнении Боба лились отрывки из «Лок-Ломонд» вперемежку с пронзительными «кш! кшш!» – сочетание звуков, перед которым не устоял бы ни один муравьед.
Мы прошли таким манером вот уже с полмили, я докричался до хрипоты и начал сомневаться, был ли муравьед, да и вообще водятся ли они в Гвиане. Мои восклицания утратили первоначальный пыл и стали походить скорее на унылое карканье одинокой вороны.
Но вот Фрэнсис вдруг издал торжествующий вопль, и я увидел, как из высокой травы перед ним метнулось что-то темное. Я повернул лошадь и во весь опор помчался на зверя, одновременно клича Боба. Под моими беспрестанными понуканиями лошадь отчаянно спотыкалась, перескакивая через травянистые кочки и глубокие трещины. Зверь выскочил из-под прикрытия высокой травы и резвым галопом устремился по малотравной равнине, и тут я рассмотрел, что это действительно муравьед, причем крупнее всех тех, каких мне приходилось видеть в неволе. Бежал он с поразительной быстротой, мотая с боку на бок большой, похожей на сосульку мордой, а его лохматый хвост, словно флаг, струился за ним. Фрэнсис висел у него на пятках, на скаку разматывая лассо и дикими отрывистыми криками подгоняя лошадь. Между тем я уже выдрался из высокой травы и направил свою лошадь прямо на муравьеда, но он с первого взгляда не показался ей симпатичным, а потому она повернула и со всей решимостью и быстротой помчалась обратно. Я насилу справился с ней и кое-как завернул назад. Но все равно к месту схватки мы приблизились кособочась, тем кругообразным движением, каким бегает краб. Фрэнсис, скача галопом параллельным курсом с муравьедом, метнул лассо и накинул петлю на голову животного. Бросок был неудачный: петля не успела затянуться, муравьед проскользнул сквозь нее, повернулся на месте и вновь устремился к высокой траве. Фрэнсису пришлось остановиться, чтобы собрать и свернуть лассо, а тем временем муравьед со всех ног несся к густому кустарнику, где его невозможно было бы заарканить. Погоняя упирающуюся лошадь, я отрезал муравьеда от кустарника и оттеснил его на равнину. Затем я пустил лошадь резвым галопом, и тут обнаружилось, что я могу следовать параллельным с ним курсом.