Она точно не видит. Сидит поджав ноги в кресле, набросив одеяло на плечи.
Хорошая новость. Он возвращается домой.
Эту новость принесла дорогая жена. В глазах сверкают слезы счастья.
Он не вполне понимает, где провел все это время, но сейчас он возвращается домой.
Одна печаль. Он обещал жене, что будет ее защищать, но появились сомнения.
Она достает из гардероба его вещи. Надо же, оказывается, здесь есть гардероб. Костюм-тройка из шотландки, тесный в талии, самая дорогая одежка, которую он когда-либо купил.
Но это было давно. Уже не вспомнить. Молнии бьют по телу. По лицу. Взрыв. Коллапс. Ноги поехали. Рухнул на обледенелый асфальт.
Джонни? Озабоченный женский голос.
Он так давно его не слышал, что даже онемел от непостижимого счастья, которое примешивается к боязни упасть, ушибиться (он часто плачет, его детское сердечко легко ранится, но [к облегчению родителей] так же легко успокаивается).
Ноги совсем запутались в дурацкой простыне. Он выдергивает рыболовный крючок, застрявший в мягких тканях локтевого сгиба.
Голос! Ее голос.
Ярким летним днем он бежит ей навстречу, голоногий, по колючей траве. Это ты, мой крошка Джонни? Беги ко мне, дорогой!
Ножки у него короткие, вот-вот упадет. Он заранее прикусывает нижнюю губу, чтобы не расплакаться, если это случится. Но он не падает, мама подхватывает его под руки и покрывает лицо поцелуями, губы мокрые, как маленькие рыбки, и такие же щекотные. Он уже не боится. Сердце, кажется, сейчас лопнет от радости, как воздушный шарик, который надувают все больше и больше, и тот переливается на солнце.
II. Осада
Октябрь 2010 – апрель 2011
«Что ты сделала с папой?»
Она просыпается в панике. Где все дети?
Минуту назад они гурьбой путались у нее под ногами, весело щебетали. Это было бог знает как давно. Она переводила их через широкую мощеную улицу вроде бульвара в каком-то заморском городе (впереди показалась на редкость уродливая конная статуя), где машины мчались в облаке выхлопных газов.
Небо обложное. Воздух оттенка старых выцветших документов.
В те далекие времена она была постоянно озабочена. Молодая мать, понимающая, что нет ничего страшнее, чем потерять ребенка.
Ее (голые) ноги в чем-то запутались. Подушка влажная. Волосы немытые, липкие. Ночная сторона ее жизни не дает ей покоя.
Так куда же пропали дети? Ускользнули, пока она удерживала их ручки в своих, пока, словно наседка, пыталась собрать их под крыло и укрыть в объятиях.
Постоянная опасность, что кого-то из них забудешь.
А еще ужас, что кто-то из них не родится.
Только за старшего, Тома, можно не переживать. Он единственный уже обрел имя.
Младших детей она часто путает. Их восковые личики такие пластичные, без печати индивидуальности.
Где их папа, она не знает.
От детей надо это держать в тайне. Лучше им не знать, что их отец пропал. А мама понятия не имеет, где он и где их отель в (неназванной) стране, она потеряла сумочку с паспортами, документами, турчеками и бумажником.
Вся надежда на то, что ее (пропавшие) (временно) дети окажутся в отеле, когда она туда вернется. Что они там вместе с папой. Где ж им еще быть, других вариантов у нее просто нет.
Супруг скомкает ее ночную сорочку и втянет носом тонкий запах стирального порошка, затем вдохнет аромат вымытых волос, и на глаза навернутся слезы счастья. Она это запомнит. Вот ведь, вытянула счастливую монетку.
Зазвонили колокола! Церковные колокола…
Собор на кафедральной площади освещен солнцем, хотя небо по-прежнему напоминает выцветшие газеты.
Колокола, колокольчики, переговариваются на ветру.
Она всячески пытается себя убедить: Ничего страшного не произошло.
Еще минуту назад они стояли на заполненной городской площади, и вот уже все собрались за тесным столом. Все – это только дети, а папы как не было, так и нет. Дети устроили перепалку. Они кажутся ей одного возраста, все, кроме Тома, перворожденного, чье лицо она отчетливо различает. Он издевается над своим братиком-малышом, это нехорошо, а старшие сестры дергают младшую за волосы, такие красивые, вьющиеся, каштановые.
Но где же отец? Кто восстановит порядок за столом?
Случилось что-то страшное. Стол уже перевернут, и дети прячутся под ним от матери. Они взывают к ней разъяренными, требовательными голосами: Что ты сделала с папой? ГДЕ НАШ ПАПА?
Она вдруг понимает, что дети ростом с кукол. Двое самых младших сделаны из тонкой оберточной бумаги, в которую заворачивают коробочки с подарками. От их криков, кажется, у нее сейчас лопнут барабанные перепонки.
Сердце готово выпрыгнуть из груди. Дети в ярости, они ей этого не простят. Их папа пропал и уже никогда не вернется домой.
Сильная
Дорогая, ты это сделаешь. Кто, если не ты?
Дети подавлены, растеряны. Потеряли отца! Позаботься о них.
Они подходили к ней по одному, якобы желая ее утешить, а на самом деле за утешением.
Она ведь сильная, кто ж еще.
Ради Уайти. Все ее усилия, отчаянные сердечные порывы, помогающие ей кое-как выбраться из-под мокрых от пота простыней, пережить нескончаемый день, напоминающий бурлящий коллектор… все ради него.
Она производила на детей впечатление натянутого лука, а ведь боялись, что мать раскиснет. А она раскинула над ними свои руки-крылья, взяла под свою защиту. И сердце ее билось ровно, не то что у них. Папа ушел. Даже не верится, что мы его больше не увидим.
Они плакали в ее объятьях. А она их успокаивала, стараясь не проронить ни слезинки.
Они не могли поверить в то, что она стала вдовой. Уайти еще совсем близко. Он же не мог вот так уйти и оставить ее одну.
Он где-то рядом, смотрит, оценивает. Отпускает едкие ремарки, которые никто не слышит.
Дети всецело зависят от тебя, Джесс. Им сейчас нелегко. Даже Тому, хотя он не подает виду.
