На очереди кремация.
Он посоветовал матери запросить вскрытие, пока не поздно.
Посоветовал растерзанной женщине запросить вскрытие…
Джессалин аж передернуло от ужаса и отвращения. Нет!
В завещании и прочих директивных документах Уайти говорил о кремации. Без дураков, как он любил выражаться.
Вообще-то, Уайти неохотно обсуждал такие темы. Он был из тех (деловых, занятых людей), кому не до завещания, его пришлось урезонивать, и в конце концов он поддался на уговоры в уже довольно зрелом возрасте – когда ему было под шестьдесят.
От вскрытия он бы отказался, не сомневалась Джессалин.
– Я должна уважать его желания, – сказала она.
Том понимал, что у матери сильный шок. Да и сам Том возвращался в Хэммонд как в тумане, плохо соображая.
Но мать должна (считал Том) настаивать на вскрытии. Вот только объяснять причины он (пока) не желал.
Он постарался подключить старших сестер, однако ни та ни другая его не поддержали.
Только София (все-таки научный работник), и то без энтузиазма, с ним согласилась, но давить на мать отказалась. Только ее расстраивать…
Даже Вирджила такая перспектива расстроила. Можно подумать, кремация легче вскрытия!
А Том продолжал настаивать. Он объяснял матери, что результаты вскрытия могут понадобиться, если вдруг откроется судебное дело…
Джессалин в испуге заткнула уши. Она не хотела ничего такого слышать.
Не хватало еще подвергнуть бедного Уайти вскрытию после всего, что он пережил!
Ее красивые (а нынче красные) глаза навыкате от слез. На губах слюна. Всегда ухоженная, с макияжем, сейчас она выглядела растрепанной, смятенной. Если бы Уайти увидел ее такой, он бы онемел.
Джессалин накричала на Тома, что не лезло ни в какие ворота:
Нет! Я сказала: нет! Нельзя с родным отцом проделывать такое!
(Когда она последний раз на кого-то кричала? Большой вопрос. Пожалуй, никогда.)
(Позже Джессалин не вспомнила, что накричала на Тома. И разговор о вскрытии стерся из ее памяти.)
(Впрочем, и Том об этом не вспоминал.)
В течение недель, если не месяцев, никто не мог произнести вслух это страшное слово: умер. Ни у кого язык не поворачивался.
Ни у Тома, ни у Беверли. Даже у Лорен, самой практичной и несентиментальной из Маккларенов. Грубому лобовому слову-приговору – умер – она предпочитала более мягкое ушел.
Она даже еще смягчала: ушел во сне.
(Это так? Уайти действительно умер во сне? Строго говоря, да. Ведь он несколько часов не приходил в сознание. Его иммунная система была так сильно поражена инфекцией, что он впал в коматозное состояние, сделался «невосприимчивым».)
Для Софии тема смерти была сразу закрыта. Если ей кто-то звонил, она слушала вполуха. В доме на Олд-Фарм-роуд она хранила молчание, а сестры говорили не умолкая. Пока они вместе с матерью готовили на кухне, Беверли и Лорен не сходили с этой темы, словно считая, что если вслух не скорбеть, то это не скорбь. И как только Джессалин их выносит! Нелюбовь к старшим сестрам вспыхнула в Софии с новой силой.
– Хватит уже об этом! Вы всех достали.
От такого выпада сестры онемели. Смотреть на мать она не решалась.
– Мама устала от этих ваших разговоров, не видите, что ли? Хоть бы один вечер помолчали.
Она убежала к себе на второй этаж.
В момент смерти отца Вирджил находился не пойми где (на то он и Вирджил). Но на следующий день он уже был вместе с семьей и, видя рассеянную материнскую улыбку, сразу понял: до нее еще ничего не дошло.
Он боялся матери и боялся за нее.
Беверли буквально стиснула его в объятьях. Шея намокла от ее слез. Он сделал над собой усилие, чтобы не отшатнуться от этих мягких грудей… что-то вроде поролона… о господи.
Лорен, слава богу, не стала его обнимать. Только сжала локоть – жест соболезнования, быстрый, твердый, а в глазах стоят слезы скорби и отчаяния. Кошмар. Этого никто не ждал.
Лорен – жесткая и бесполая, как репа. Даже Вирджил, ничего не смыслящий в женской моде, понимал, что ее брючные костюмы – позапрошлый век и какого-то грязно-оливкового цвета.
Волосы (невероятно для директора школы) выбриты, короткая щетина, как у морского пехотинца. Суровое лицо словно вырезано ножом, небольшой рот поблескивает ярко-красной помадой… чтобы сразу тебя окоротить.
Когда Вирджил был маленьким, она порой защищала его от большого заносчивого брата. Но бывало, цеплялась к нему не хуже Тома, доводя до слез.
Со временем он понял, что им нельзя доверять. Ни старшему брату, ни сестрам.
После той злосчастной ночи на семейной кухне Вирджил и Том друг друга избегали. После смерти отца Вирджил разглядел в глазах Тома едва скрываемое бешенство… почему-то именно по отношению к нему.
Наблюдая, как тот поглощает отцовский виски, он понял, что его старший брат выпивоха.
Том начал попивать еще в школе. Дружки-спортсмены выпендривались друг перед другом. А позже – в Университете Колгейт, в большом мужском братстве, названном загадочным греческим именем, которое Вирджилу даже вспоминать не хотелось из презрения и неодобрения. Лорен называла их «свиньями и сексистами», на что Том огрызался: Ты ни хрена не понимаешь. Декесы классные парни.
Вирджил давно перестал удивляться тому, что старший брат его не выносит. А вот нелюбовь отца его озадачивала. Только в конце жизни, уже в больнице, где Вирджил играл ему на флейте, в глазах отца появилось что-то похожее на нежность.
Хрш. Мн нр.
Вирджил наклонялся, чтобы получше расслышать. Что отец с таким трудом пытался ему сказать?
В отличие от него, Джессалин и София обычно расшифровывали эти нечленораздельные звуки.
В ту ночь Вирджил держался от всей родни подальше. Он испытывал… не то болезненную грусть и ошарашенность от потери, не то (вот уж неожиданно) воздушность, полетность.
Больше никогда он не увидит отца. Этот прищур с ухмылочкой, эту (почти ощутимую) заминку перед приветствием: Вирджил, как дела?
Он тогда спрятался в отцовском кабинете. Ребенком он здесь почти не бывал, только когда изредка приглашали. Здесь вам, ребятки, нечего делать. Дверь закрыта, стало быть, от ворот поворот.
Сюрприз: большой письменный стол и рядом стол поменьше очищены от бумаг. Отец привел их в идеальный порядок, как будто знал, что не вернется.
