– Знаете… – Вздохнула девушка, улыбнувшись (Альбина буквально чувствовала эту улыбку, это большое душевное тепло). – В жизни самое главное – зло в сердце не пускать. Что бы там ни было. Остальное – неважно. Сердце свое слушайте! Почти… все проходимо, и темные времена тоже проходят… Главное, когда есть с кем их переждать. И с кем трогательные моменты делить. Вот это важно. Все будет хорошо! Делайте, как считаете нужным. До свидания!
– Спасибо большое! – Радостно улыбнулась Альбина. – Скажите хотя бы вашу фамилию!
– Запомните ее! Скоро – на всех больших сценах страны! – Рассмеялась заливисто девушка. – Бессонова! Всего-всего! – Скрипнула, открываясь, дверь, затем, закрывшись, громко хлопнула. Кустова задумчиво вновь сошла вниз, к разбитому окну. Снова выдохнула, нарисовала солнышко и улыбнулась.
Значит сердце слушать, товарищ Бессонова…?
Ну, давайте попробуем.
***
Бессонова.
Скрипнула, открываясь в старенькую квартиру, видавшая виды деревянная дверь. Изнутри сразу повеяло… нет, не стариной… Не обшарпанной деревянной мебелью, которой было там в достатке. Не едой с кухни. Будто бы даже звуки телевизора с кухни заглушил этот запах. Именно он. Повеяло старостью. Спертый, тяжелый воздух с примесью резко пахнущих мазей и самодельных настоек непонятного цвета…
Девушка тихо прикрыла за собой дверь и опустила у порога большую черную сумку, тяжко, но с улыбкой вздохнув. Сняла светлые кроссовки, которые обменяла на бабушкины пластинки на рынке, пригладила подошедшего старого кота. Маленького кусочка уха у него не было. Это она, Бессонова, отрезала ножницами, в далеком детстве. Интересно было, что станет. Теперь было стыдно, ибо душа добра. Взгляд у старого кота был тяжелый, потухший. Движения, даже мяуканье, – усталые, протяжные. Казалось, отправь кота в другую квартиру – он станет снова бегать за фантиком на нитке. Но не здесь. Не в этой сонной, темной берлоге.
– Ба-бу-ля!!! – Протяжно крикнула девушка, подходя к холодильнику и открывая его. Старый, «Орск», на нем что-то шептал такой же старый телевизор. Слова были понятны через раз. Слово – пшш… – слово – пшш… Черно-белая картинка. Светлые старые обои, местами пожелтевшие. Пусто в холодильнике. – Ба-буш-ка-аа!!!
– Нет там ничего! – Шаркая ногами в толстых вязанных зимних носках по самые щиколотки, появилась на пороге кухни бабушка, поправляя цветастый халат и такой же цветастый платок на голове. – Чего орешь-то?!
– Проверяю, жива ты или нет, – улыбнулась Бессонова смеющимися глазами. Поразительно контрастировала она со всем в квартире. Казалось, ее зеленые глаза, светящиеся огнем, ее взгляд с прищуром и заражающая светлая улыбка – единственное живое здесь. – А то мало ли.
– Все мечтаешь, когда я помру.
– А ты мечтаешь, когда я съеду, – хихикнула девушка и обняла бабушку. – Да ну ладно тебе, ба. Скоро в Москву поедем. Вот учебу закончу – и уедем. И кота с собой возьмем.
– В Москву… – хмыкнула бабушка, но из объятий не вырвалась. Даже не попыталась. – Заканчивала бы ты ногами махать! Работать надо! Вот так жизнь жить! На благо народа. Для общества. Как мы жили.
– Да ну ба, я не ногами машу. Это балет. Высокое искусство. А я – артистка балета. Ну, будущая, правда, но, между прочим, лучшая на курсе, – улыбнулась Бессонова. – Окончу с отличием – поедем в столицу. Заживем! – Чмокнула она бабушку в щечку. – Все. Я сейчас картошки начищу, будем есть.
– Дети-дети… – вздохнула женщина и прошаркала к сумке. – В Москву она поедет. В бауле твоем, картошка-то? Ступай, руки мой. Сама почищу. Спала опять весь день, сил никаких. Старость… Стыд и срам…
– Там-там. – Проплыла на носочках мимо родственницы Бессонова и нырнула в ванную. – Ба, ты всю жизнь достойно трудилась. Имеешь право спать!
– Не имею, пока тебя на ноги не поставлю, – извлекая из сумки сначала пуанты, а затем мешок с картошкой, проговорила бабушка. – Господи, до чего дожили? В одной сумке с «пальцами» овощи таскаем. Высокое искусство – с продуктом питания! Низменно-бытовое – с культурой! Стыд и срам!
– Ба, я на ногах и так нормально стою. Крепче и выше всех! – Усмехнулась Бессонова. Вытерев руки о темные мешковатые штаны и белую футболку, она вновь появилась на кухне. – А тебе твоя учительская голова и на пенсии покоя не дает! «Низменно-бытовое – с культурой!» – Передразнила она с улыбкой бабушку, ущипнув ее за щечку. – Так бывает. Такова летопись!
– Тьфу на такую летопись! – Схватив мешок за углы, родственница сгрузила картошку в раковину. – Девка картошку в одной сумке с «пальцами» таскает! В ресторанах должна питаться! С кавалерами! А не тяжести таскать! Вот где они, кавалеры твои? Девка-то ты складная! Красивая! Глазища вон какие! – Тепло улыбнулась бабушка. – Вся в меня!
– В кого же еще? Да ну, ба, я служу балету. На другие глупости у меня времени нет. – Бессонова собрала темные волосы в короткий хвостик, стянув их красной резинкой. Пододвинула стул и уселась у раковины. – Сейчас новое время. Многие уехали. Надо ловить момент и карьеру строить. Понимаешь? А семья – она никуда не денется.
– Поколение, – усевшись рядом, протянула бабушка. – Мы в ваше время…
– Да ну ба, сейчас не ваше время, – срезая кожуру с картошки, мягко проговорила девушка. – Вот мне 20 лет. Я сейчас замуж выйду и рожу… А потом чего? Кроме того, как танцевать, ничего же не умею.
– Вот я и говорила, – опустив голову, ответила бабушка. – Надо нормальную профессию искать. Нормальную! Мать твоя тоже всю жизнь танцевала. И отец. И чего?
– Да ну ба, у них же другая ситуация! Ну, чего ты…
– «Да ну Ба, да ну Ба!» – Передразнила бабушка. – Я вон… тоже танцевать хотела, – неожиданно проговорила она, снимая платок и роняя на плечо седую косу.
– Ну. И чего не пошла? – Застыла с ножом Бессонова.
– Ничего. Мать не пустила.
– Тьфу!
– Что – тьфу? – Обиженно уставилась на внучку бабушка. – Это ты вон, захотела – пошла танцевать. Захотела гулять – пошла. А в наше время родительское слово законом было! Нет, значит, нет! И правильно! Ответственными выросли.
– И несчастными…
– Нормальными. Нормальными! И браки у нас крепкие были.
– Ну да, потому что развестись боялись. Позор! – Прогорланила Бессонова, улыбнувшись. – Бьет – значит, любит. Ладно, ба! Своя у тебя правда. Но я так не хочу. Я балет люблю. Больше жизни люблю! И танцевать хочу! И буду! На лучших сценах! Веришь?
– Ну…
– Да ну ба! – Заливисто рассмеялась девушка, брызнув в бабушку водой. – Ну, неужели не надоело? Здесь же сонно! Часы эти, кот этот, старый, страшный. Неужели не хочется уехать? И никогда не хотелось? В этом доме жизнь кипела, ба! Когда родители… – Она сглотнула. – Когда они были… А сейчас что? Страшно сейчас тут! Да ну ба, а жизнь одна-одинешенька. Какая разница, в какое время жить, если сердце у тебя огненное? И мечта есть, одна, но какая! И ведь знаешь – можешь! Все можешь. Надо просто до конца довести! Правда ведь, ба…?
Бабушка не ответила, лишь взгляд отвела в сторону, тяжело вздохнув. И правда – надоело. Уныние. Серость. Старость. Постоянно ноющие колени. Никогда не думала, что они будут так болеть, всегда казалось, что молодость – это навсегда. Но жизнь пролетела, как короткое лето. Раз – и нет. В волосах появилась седина, дети выросли, а потом… Потом ушли из жизни. Сначала старшая, затем младшая дочери. Одна за другой. Не то что старость – смерть будто стала ближе. Одно держало – внучка! Вот она, напротив. Наивная. Абсолютно неготовая к суровой жизни девочка с большим сердцем. Что ей сказать? Будет трудно? Она знает. Мудрая не по годам. Что впереди много испытаний? И это знает. Все она знает. Но страшно за нее, за кровинушку! Чертовски похожа на младшую дочь! Тот же взгляд. Та же ямочка на подбородке. Даже ее это противное «Да ну ба» – и то – от матери. Не простит себе, если не убережет. Одна радость в жизни. Но как…? В такое-то время, уберечь…? Она же ребенок совсем…
– Ба…? – Опустив голову и заглядывая бабушке в глаза, спросила Бессонова. – Ба-бу-ля…
– Тьфу на тебя! – С улыбкой отмахнулась бабушка. – Есть-то будем сегодня? Отряд бесформенных.
– Да ну… бабушка! – Краснея, отпрянула девушка, округлив глаза.
– Чего – бабушка? Нет же ничего! – Ткнула женщина внучке в футболку ножом, хохотнув. – Детей кормить чем будешь, когда родишь?
– Да Ба! Я… я… Хватит уже! Чего началось-то?! Ааа! – Возмущенно воскликнула Бессонова, размахивая ножом в руке. – Я это… Придумаю что-то! Я, это… Да какие дети вообще?! Чего ты, а?!
– Ладно, не серчай, – утерла пот со лба бабушка. – Ставь кастрюлю на плиту, моя березка! И нож положи.
– Бабушка! – Вскочила Бессонова и, схватив кастрюлю, с грохотом водрузила ее на плиту. – Ммм… Отсырели твои спички! – Выбросила она в мусорное ведро уже бесполезный коробок. – Пойду схожу.
– «Во поле березка стояла…»
– Да ну, это безобразие какое-то! – Схватив куртку, Бессонова яростно выскочила из квартиры, хлопнув дверью.
***
Перепрыгивая через одну ступень, она сбежала к выходу из пахнущего сыростью, темного подъезда. Лампочек здесь, похоже, не водилось никогда. Натянув капюшон на голову, Бессонова толкнула входную дверь и лоб в лоб столкнулась с входившей соседкой.
– О, Боже, Бессонова! – Ксения присела на землю, потирая ушибленную голову. – Куда же ты летишь, окаянная?!
– За спичками. – Пожала плечами девушка, выглядывая из подъезда. Дождь хлестал – будь здоров, а небо – темное-темное. Заволокло. Ну, пусть хотя бы чутка остановится. – Больно…? – Склонилась она к соседке.
