Под знаком сочинительства. Статьи, рецензии 2020 г.
Тем более там его слава росла. В 1922 году вышла последняя «авангардистская» книга «Сестра моя – жизнь», которая поставила Пастернака вровень с первыми поэтами того времени и в то же время усложнила его отношения с ними. Разрыв с Маяковским, драка с Есениным…
На первом съезде советских писателей в 1934 году Николай Бухарин призвал официально объявить Пастернака лучшим советским поэтом. Зал ответил дружными аплодисментами.
Узнав об этом, Лиля Брик, что называется, стала обращаться во все инстанции с письмами, утверждая, что лучший советский поэт – покойный Маяковский. Подействовали ли ее письма или власти было удобнее восславлять мертвых, но наследие Маяковского стало возвращаться к читателю, а слава Пастернака закатываться.
Что стало причиной, до сих пор загадка для литературоведов: то ли заступничество поэта за арестованных сына и мужа Ахматовой, то ли публикация стихотворений о Сталине, которые вождю не понравились. Есть версия, что Сталин стал презирать Пастернака за то, что тот во время их телефонного разговора ничего не ответил на вопрос: «Мастер ли Мандельштам?», – а вместо этого попросил о личной встрече, чтоб поговорить «о жизни и смерти».
Так или иначе, с середины 1936 года газеты печатают злые статьи о стихотворениях Пастернака, требуют «идейно перестроиться». Журналы и издательства не принимают новые произведения поэта. Он вынужден обратиться к переводам. К счастью, с жильем всё было к тому времени устроено – квартира в центре Москвы, дача в Переделкине… При всех дальнейших невзгодах, Пастернак был избавлен по крайней мере от скитания по чужим углам.
Пастернак-переводчик, по-моему, конгениален поэту. «Фауста», «Гамлета», «Марию Стюард» мы читаем на его языке. Благодаря Пастернаку русский читатель, по существу, открыл для себя поэзию Грузии. Но все же переводческая деятельность была ремеслом, и под конец жизни он жалел, что потратил на переводы «самое плодотворное время».
В 1937 году его должны были арестовать. По крайней мере сам Пастернак и его близкие были в этом уверены. И на то была веская причина: поэт демонстративно отказался подписывать коллективное письмо в поддержку расправы над Тухачевским, Якиром…
Не арестовали. По преданию, Сталин велел не трогать «небожителя», общающегося с Шиллером и Шекспиром. Опала постепенно сменялась новой волной если не славы, то признания. В 1943 году вышла большая поэтическая книга «На ранних поездах», имя Пастернака стало всё чаще появляться в печати.
И тут писатель засел за роман, который, с одной стороны, принес ему мировую известность, с другой, сделал изгоем в последние годы жизни, а в третьей, тем самым Прометеем, что принес людям спасительный огонь.
Правда, к большинству советских читателей этот огонь под названием «Доктор Живаго» пришел лишь в конце 1980-х. Но знали о нем, кажется, все. Да и советские энциклопедии не таились: есть такой роман, но он «клеветнический».
Анна Ахматова, говорят, любила ошарашивать гостей вопросом: «Мандельштам или Пастернак?» Почти то же происходит и с двумя книгами – читающее общество делится на тех, кто ставит выше «Тихий Дон» и на тех, кто «Доктора Живаго». Лично я выбираю «Тихий Дон», но уверен, что «Доктор Живаго» должен был быть написан. Природа или некие высшие силы выбрали его автором Пастернака.
Не смотря на наступившую «оттепель», советские журналы и издательства роман отвергли. Собратья по цеху выступили с гневными речами. Их услышало партийное руководство. Кажется, не открывая сам роман… Есть свидетельства, что Никита Сергеевич Хрущёв, уже отправленный на пенсию, прочитав книгу Пастернака, пожал плечами: «Не понимаю, что здесь такого клеветнического».
В 1957 году Пастернак передал рукопись за рубеж. Было выбрано коммунистическое издательство в Италии, но этот факт не смягчил удар. На следующий год Пастернак был удостоен Нобелевской премии, что в СССР восприняли как вражеский демарш. Началась настоящая травля писателя. Читая публикации тех месяцев, волосы буквально шевелятся на голове от страха. Кажется, вся страна ополчилась на старого и много пережившего человека…
От выступлений против Пастернака уклонилось несколько именитых писателей, никто из классиков того времени за него не вступился. Борис Леонидович был вынужден отказаться от премии, а через неполных два года умер.
И интересное совпадение: 6 августа 1956 года вдову Мандельштама известили о реабилитации мужа, а 31 августа того же года отдел ЦК КПСС по связям с зарубежными компартиями предпринимает меры по предотвращению издания «Доктора Живаго» за рубежом. Мандельштам словно бы передал мученическую эстафету Пастернаку.
Февраль 2020
На островах затонувшей Атлантиды
Приближается столетие со дня рождения писателя Фёдора Абрамова, одного из столпов так называемой деревенской прозы – самого значительного, по мнению многих литературоведов, явлений в русской литературе второй половины прошлого века.
Хочется вспомнить, что такое деревенская проза, кто такие «деревенщики», понять, есть ли сейчас те, кто пишет о русской деревне, сохранился ли вообще этот мир – мир, с которым прощались Валентин Распутин, Василий Белов, Виктор Астафьев, Федор Абрамов…
Интересно, что термин «деревенщики» поначалу имел ироническую окраску. В прессе 1960-х можно найти множество статей против литераторов, защищавших в эпоху прогресса «поросшее мхом» прошлое, «певших гимны» деревенскому быту, не хотевших замечать процесс слияния города и деревни; их называли «мужиковствующими», «деревенщиками».
Пиком конфликта «городского» и «деревенского» направлений считается статья Александра Дементьева «О традициях и народности», опубликованная в «Новом мире» весной 1969 года. Вскоре на страницах «Огонька» появился ответ, подписанный в основном авторами журнала «Молодая гвардия», который и оказался главной мишенью статьи Дементьева.
Интересно, что в то время в самом «Новом мире» публиковалось большинство тех писателей, что позже стали классиками деревенской прозы – Белов, Можаев, Тендряков, Абрамов, Астафьев, шли подборка за подборкой рассказы Шукшина.
Александр Дементьев выступил против авторов, идеализирующих русскую (советскую) деревню, рисующих прошлое страны лишь в светлых тонах. Ему как убежденному коммунисту и одновременно «сыну кулака», это было глубоко враждебно.
Хотя и у «новомирских» деревенщиков некоторая идеализация прошлого очевидна. Того прошлого, когда город не подмял под себя деревню, не закабалил ее.
По сути, деревенская проза вообще антиурбанична, да и антигосударственна, и почти в каждом произведении можно встретить мысль: отстаньте от мужика, не давите, не насилуйте его, дайте ему свободно пахать и сеять.
Эти призывы звучали и за сто лет до того, в 1860-е, когда «в народ» пошли молодые русские интеллигенты, чтоб описать жизнь тогдашней деревни, записать обычаи, прямую речь простого человека… Царская власть отнеслась к этому порыву очень неодобрительно…
Уже тогда с русской деревней стали прощаться, прощались и поминали ее и в 1960 – 1980-е. И сегодня то и дело слышатся речи, что русская Атлантида, которой являлась деревенская цивилизация, погибла. Словами, кажется, не дающими остающимся на земле надежды на лучшее, на свои силы, расставались с миром Виктор Астафьев, Валентин Распутин.
Но жизнь продолжается, Россия не исчезает, Атлантида русской (северной, сибирской, донской) деревни хоть и погрузилось в пучину, но остались острова, на которых обитают люди, и некоторые пишут.
Хоть и редко, но выходят новые рассказы и очерки Виктора Лихоносова и Виктора Потанина, не ушел «на писательскую пенсию» Борис Екимов, и его повесть «Осень в Задонье», опубликованная несколько лет назад в «Новом мире» стала, по моему мнению, жемчужиной не только деревенской, но и в целом русской литературы.
Далеко не все тридцати-пятидесятилетние прозаики и поэты заворожены мегаполисами. Наоборот, тема большого города с его клубами, автомобильными пробками, блеском и нищетой постепенно начинает уступать место историям о райцентрах, тайге, деревнях и поселках.
В Карелии и на Русском Севере, например, есть несколько писателей, которых можно назвать если и не деревенщиками, то уж точно почвенниками. Для них земля, традиции – не экзотика, а непременная реальность, в которой они существуют.
В Архангельской области это, например, Моше Шанин, в Вологодской – Наталья Мелёхина, в Карелии – Дмитрий Новиков, Яна Жемойтелите, Ирина Мамаева, Александр Бушковский, Елена Кубли…
Кстати, именно в этих регионах в последние годы со страшной силой происходит сокращение сёл. Некоторые появились еще во времена Новгородской республики… Людей не выселяют насильно, но делают их жизнь там практически невыносимой: закрывают школы, фельдшерские пункты, магазины, обрубают электричество. Возвращают на семьсот лет назад.
Не столь давно я в составе так называемого писательского десанта побывал на острове Кижи, где как раз шла реставрация знаменитой церкви. Экскурсовод, сам из реставраторов, интересно и бодро рассказал нам много интересного и полезного о прошлом этой земли, а потом, на пути к причалу, помрачнел. Литераторы, люди любопытные, стали допытываться, почему.
«Церкви, здания, вещи спасаем, а вот людей… Людей-то почти не осталось ни на острове, ни в окрестностях, – ответил он. – Скоро, наверное, для одних туристов церковные службы проводиться будут».
Думаю, неспроста в романах Дмитрия Новикова («Голомяное пламя») и Александра Бушковского («Рымба») так много страниц посвящено невозвратному прошлому, некогда обитаемым, а теперь безлюдным местам на берегах Белого моря, Онежского озера… Это попытка запечатлеть то, что совсем скоро забудется народной памятью.
Острова и островки русской Атлантиды продолжают исчезать. Следы некоторых можно опознать по торчащим на железных штырях таксофонам. Лет пятнадцать назад их установили чуть ли не в каждой деревне, но с тех пор немало этих деревень обезлюдили, срубы или увезли, или сожгли, а телефоны под красными или синими пластиковыми козырьками остались.
Зрелище жутковатое, да и не совсем вроде бы реальное, располагающее к мистике, хоррору… Наталья Мелёхина написала такой, и абсурдистский, и одновременно абсолютно достоверный, пронзительный рассказ – «По заявкам сельчан».
Русская проза о деревне традиционно горькая. Мужики бедствуют, спиваются, избы ветшают и горят, поля зарастают без хозяев… Заупокойная нота стала чуть ли не обязательной для этого направления литературы. Или превратилась в прием.
Но кто-то выращивает хлеб, мясо, овощи и фрукты – не все же везут из заграницы. Существуют крестьянские общины, и чем дальше от больших городов, тем они крепче. Правда, с человеком, трудящемся на земле, мы сталкивались и сталкиваемся в литературе очень редко.
Февраль 2020
Взываю к активности…
Фёдора Александровича Абрамова, столетие со дня рождения которого мы отмечаем 29 февраля, называют одним из родоначальников деревенской прозы.
Это справедливо: «Братья и сестры» – честную, горькую книгу о людях, работающих на земле, он начал в 1950 году, когда в советской литературе царила «бесконфликтность». Инженеры человеческих душ жаловались тогдашнему первому человеку в государстве: «Трудно писать: конфликтов нет». Абрамов нашел если не конфликт, то проблему: жизнь советских крестьян в годы войны почти не отображена в литературе.
Он родился в старинном селе Веркола в трехстах километрах от Архангельска. Отца Абрамов не помнил – тот умер, когда ему был всего год… После начальной школы мать отправила Федора в село Кушкопала, где была семилетка, оттуда в Карпогоры – там находилась единственная в районе десятилетка.
Школу Абрамов окончил с отличием, и его без экзаменов зачислили на филфак Ленинградского университета. После третьего курса, на третий день войны вступил в ополчение. В ноябре 1941-го был тяжело ранен, и весной следующего года вывезен из Ленинграда на Большую землю.
Летом, получив отпуск, Абрамов приехал в родной район и увидел, как его земляки – женщины, старики, дети – бьются за урожай. По его словам, эта картина не давала ему покоя несколько лет и стала толчком для написания первой книги.
На фронт Абрамов больше не вернулся, но в армии оставался до осени 1945-го. Потом окончил университет, затем аспирантуру, стал кандидатом наук, заведующим кафедрой советской литературы ЛГУ… Ему, казалось, была уготована относительно спокойная жизнь научного работника.
Но в самом начале «оттепели» журнал «Новый мир» опубликовал статью Абрамова «Люди колхозной деревни в послевоенной литературе». Статья очень смелая, резкая. Абрамов доказывал, что честных произведений о тогдашней деревне попросту нет… И в статье слышнее не филолог-литературовед, а автор пусть недописанной еще, но уже существующей честной книги.
На Абрамова обрушилась лавина критики, ему грозили увольнением из университета. Он был вынужден признать ошибочность своих высказываний, а через два года предъявил роман «Братья и сестры», который в редакциях журналов вызывал смятение и страх.
Публикация состоялась только через два года в ленинградской «Неве» и, как оказалось, роман пришелся ко времени. Десятки положительных рецензий и статей; роман издали отдельной книгой, выпустили в «Роман-газете», что было тогда очень почетно. Вскоре Абрамов сам ушел из университета и сделался, как принято говорить, «профессиональным писателем».
«Братья и сестры» стали первой частью эпопеи, которую он писал практически всю свою творческую жизнь – четвертая книга, «Дом», вышла за пять лет до смерти автора, в 1978 году.
«Дом» очень печальное произведение. С одной стороны, деревня окультурилась городской цивилизацией, стала богаче, а с другой – она гибнет. И физически, и нравственно. И финал страшный: родовой дом в буквальном смысле разрывают на две части – одна остается на месте, а вторую увозят…
Сегодняшнему молодому человеку читать романы Абрамова непросто. И слог часто непривычно обстоятельный, описания слишком подробны, и много примет канувшего в прошлое времени. Секретари райкомов, совхозы, сельсоветы… От многих слышал, что разобраться в этих приметах они не могут – и бросают чтение.
И украшают, и в то же время утяжеляют произведения Абрамова местные, диалектные слова. Их необыкновенно много, и не только в диалогах персонажей, но и в авторской речи. По сути, он писал на северном русском наречии. На восприятие этого наречия нужно настроиться, как на чтение стихов.
Вот, например, из романа «Три зимы и два лета»:
«Когда Михаил очень спешил, он обычно ходил задворками либо подгорьем. Потому что стоило ему показаться на улице, как бабы со всех сторон наваливались на него: этой поправь крышу, той подними дверь – каждый раз с боем и она сама, и ребята попадают в избу, а у третьей и того срочнее дело потолок „заходил“ над столом.
И он ладил крыши, поднимал двери, подводил всякие подпоры под прогнившие потолочины, отбивал и наставлял косы, рушил постройки на дрова. Да, оказывается, и эта работенка – наводить разруху на деревне – кое-какой сноровки требует. Крепко старики строили – пока бревно от сруба оторвешь, семь потов с тебя сойдет. В общем, его мужские руки нарасхват рвали безмужние бабы».
Кстати, в то время в литературе шла беспощадная борьба с диалектизмами, которые тогда презрительно именовали «провинциализмами». Авторов заставляли заменять их общепонятными синонимами. Абрамов был в числе тех немногих, кто отстаивал право существования местных слов в русской художественной литературе…
Успех романа «Братья и сестры» не избавил писателя от нападок. Разносу в 1963 году подвергся большой очерк «Вокруг да около», якобы искажавший колхозную жизнь, да и многие другие его произведения вызывали неудовольствие власти, а порой и у земляков.
Да, на романы Абрамова неподготовленному человеку сегодня замахиваться не стоит. Лучше начать с небольших вещей – «Пелагея», «Бабилей», «Алька». А лучше всего с рассказа «Сказание о великом коммунаре». Пусть не смущает название – это почти притча о человеке, который сорок лет осушал болото рядом с родным селом. Рыл в одиночку канавы, считался чудаком (и слово «коммунар» тут звучит с некоторой иронией – одиноких коммунаров ведь не может быть, а он был – старался для общества).
Болото ушло, теперь в селе осенние заморозки наступают позже, чем по остальному району.
А как написан рассказ! Вкусно написан:
«Наверху опять было лето, такое же голубое и сияющее, как вчера и позавчера, а на земле была осень, поздняя, безрадостная осень. Всё почернело, всё сникло, набухло водой: картофе-льная трава, ячмень, овсы. И дороги развезло – легковуху качало, как пьяную. Так всегда бывает после большого утренника. Но вот мы поднялись в гору, перевалили за холм, и что за чудо, куда девалась осень? Ячмень стоит колос к колосу, как гвардия на параде, картофельные гряды сочно зеленеют под солнцем, а за картофельными грядами и вообще летняя сказка – рожь волнами».
Федор Абрамов умер в 1983-м, незадолго до начала перестройки. Отношение к ее результатам у него наверняка было бы, мягко говоря, отрицательным. Но необходимость менять тогдашнюю жизнь он чувствовал остро:
«Я считаю, что в наших мерзостях немалая заслуга и нашего великого народа. И потому я всю жизнь кричу: встань на ноги! Оглянись кругом. Не давай всякой сволочи ездить на себе. А еще я взываю – к активности, к активности! Никто не поможет народу, если он не поможет себе. Всякие реформы (а в них, как в воздухе, нуждается страна) возможны только при одном условии – при условии решительного преодоления в низах заскорузлой, застарелой русской болезни – пассивности».
В прошлом году в Архангельской области была учреждена литературная премия имени Федора Абрамова «Чистая книга». Есть надежда, что она откроет нам новых авторов, честно пишущих о народе.
Февраль 2020
О тяжелой артиллерии
Первый выпуск «Легкой кавалерии» действительно – соглашусь с редакционным предисловием – получился скорее «тяжелой артиллерией». Или парадом кирасир. Практически все тексты поднимают очень важные и, наверное, корневые проблемы сегодняшней литературы, восприятия ее обществом.
Важно, что выступили несколько литераторов, чей голос мы слышим или довольно редко, или не слышали очень давно, или услышали, кажется, впервые; в последние годы многие прозаики и поэты избегают интервью, публицистики в любых ее проявлениях. Здесь некоторые вышли из этого затворничества…
Хочу не то чтобы поспорить, а откликнуться на две заметки (или записки, а может, на два коротких эссе) – Андрея Волоса и Владимира Новикова.
Андрей Германович, под впечатлением от прочитанного им романа Гузели Яхиной «Дети мои», размышляет о форме и содержании в художественном произведении. Что важнее, что главнее… Сам он выбирает и отстаивает форму.
«В постоянном споре между формой и содержанием литературного произведения, в бесконечной тяжбе, где каждая сторона преувеличивает свое значение, в конце концов побеждает форма… Кладовые русской словесности битком набиты червонным золотом необязательных безделиц».
Тут можно надуть щеки и возразить: в хорошем произведении должны быть равно хороши и форма, и содержание – безделицам не место в кладовых. Но так должно быть в идеале, а идеала, как известно, редко кому удается достичь.
История показывает, что долго живут произведения, интересные читателю именно по форме. Этот интерес передается из поколения в поколение, для каждого становясь открытием, у каждого вызывая волнение.
Позволю себе еще процитировать Андрея Волоса:
«Именно она (форма – Р.С.) отвечает за то, что некоторым темным, ничтожным по содержанию речам невозможно внимать без волнения.
Кстати говоря, это волнение, а вовсе не объем передаваемой информации, и есть цель литературы. Равно как и цель всего искусства вообще. И главный критерий оценки явлений культуры. Есть волнение – ага! это уже вовсе не культуры явление, а самого Искусства. Нет волнения – извините, явление культуры наличествует, конечно… но об Искусстве и речи быть не может».
Спорить здесь не с чем. Нужно согласиться. Хотя согласиться абсолютно что-то мешает. Что?
Да, форма необходима. Желательно такая, чтобы вызывать в читателе волнение. Но часто поиск, попытки изобретения такой формы делают произведения «темными», а то и «ничтожными по содержанию». Форма начинает управлять автором, диктовать ему содержание. Такое очень часто случается и случалось даже с теми, кого мы считаем гениальными или великими.
Не побоюсь навлечь на себя гнев почитателей Андрея Платонова, предположив, что он был одним из таких писателей. Не считая последних лет жизни, настоящий советский человек, он, кажется, искренне недоумевал и переживал, что почти каждое опубликованное его произведение подвергается жесткой, а иногда просто испепеляющей критике. Перечитывал и видел, что написал-то он не то и не так как хотел. Увлекла форма…
Не мог совладать с формой и Михаил Зощенко. И страдал от этого. Не от критики и оплеух руководства страны, а от невозможности изменить ту форму, к какой привык.
Редакторов журналов, издателей завораживала форма и Платонова, и Зощенко и они потом страдали вместе с писателями (а некоторые и жизнью поплатились, впрочем, как и некоторые критиковавшие).
Форма сколь притягательна для художника слова, столь и опасна. Теперь уже не в плане критики и последующих кар. Теперь мы все, пытающиеся писать прозу ли, стихи, пьесы, саму критику с нетерпением ждем хоть какого-то отклика. Бранные нынче ценятся больше – читатель заинтересовывается: за что это такого-то автора так распекают, и начинает искать книжку. Чаще на пиратских сайтах, а некоторые идут в магазины и покупают. За свои деньги.
И «червонного золота необязательных безделиц», и книг по форме, может, не столь драгоценных, но (потенциально) полезных и интересных обществу, в наше время создается немало. Только вот общество про них почти ничего не знает.
Кажется, этому посвящен текст Владимира Ивановича Новикова.
«…В российской литературной истории первое двадцатилетие ХХI века останется повестью о том, как наша словесность стремительно теряла остатки былого общественного значения, читательской популярности и внутренней творческой солидарности. Пообщаешься с народом, поинтересуешься его кругом чтения – и хочется честно сказать литературному сообществу финальной строкой из пародии Леонида Филатова на Евгения Евтушенко: „Все в порядке. Они про вас не знают НИ-ЧЕ-ГО!“»
И, по-моему, прав автор этих горьких строк: если писатели не интересны друг другу, то почему они должны быть интересны «народу»? А впечатление, что неинтересны, стойкое: мы почти не отзываемся на книги друг друга, по крайней мере, публично, а это молчание у «народа» означает то, что попросту друг друга не читаем. Зачем же читать ему, «народу»?
Начиная с Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова в писательском мире шла война. Эстетическая, идеологическая, а то одновременно и та и другая. Представители одного лагеря ругали представителей другого и наоборот. Часто ругань была несправедлива, убийственна, втаптывались в грязь настоящие большие таланты за «мракобесные», или «нигилистические», или «безыдейные» произведения. «Народ» (или немалая его часть) за этим следил посредством чтения журналов, книг.
Сейчас, последние лет пятнадцать, в этом мире царит пусть некрепкий, но мир. И – тишина. Благопристойная, вежливая тишина. Ни сердитых тебе статей, ни тенденциозных романов. Ни полемик, ни эпиграмм.
Народ наш со времен протопопа Аввакума, а может, и раньше, искал в книгах не столько повод развлечься, сколько источники смыслов и идей. Теперь он этого не находит. Передачи вроде «Однажды в России» или «Комеди клаб» стали таким источником. Вернее, гибридом того и другого.
Война – в том числе и литературная – жестокая вещь. Но без нее нет движения. Тишина и дрёма. И медленно сползание в могильную яму.
Февраль 2020
Деревенщик из тундры
В русской литературе есть феномен деревенской прозы. А вот как назвать то направление, в каком писали – по крайней мере начинали писать и обрели первую известность – Фазиль Искандер, Чингиз Айтматов, Юрий Рытхэу? Может, и не надо пристегивать к ним никакого термина – их книги, как и книги русских деревенщиков, о родной земле.
В марте одному из тех, кто воспел свой родной край, воспел не дифирамбами, а честными рассказами, сделал его близким миллионам читателей, Юрию Рытхэу, исполнилось бы 90 лет.
Он родился в 1930-м в далёком от столиц чукотском поселке Уэлен. С ранней юности мечтал о почти мифическом для него Ленинграде, хотел учиться в Институте народов Севера, о котором много слышал от бывавших на Чукотке исследователей.
На дорогу не было денег, и Рытхэу – имя и отчество, Юрий Сергеевич, выбрал сам, когда пришла пора получать паспорт, – пытался заработать их, нанимаясь в геологические партии, на рыболовецкие суда, в бригады зверобоев… Необходимая школа будущего писателя.