Неуставняк-1

Отъезд

«Рота! Подъём!» – на долгие годы эта команда, как граница, разделила моё сознание на два противоположных мира.

Армейские сны не продолжают реалии дня, мгновенное погружение усталого организма стирает грань действительности, чтоб окунуться во вторую, “собственную” жизнь. Я помню, как летал без крыльев, слегка запрокинув голову назад, рейды разведчика в замке лорда и многое другое. Но никогда не помню границы самого перехода. Звучит команда, а она как выстрел при расстреле: пока летит пуля, все дела завершены – её касание и есть сам переход, и неважно, где ты потом окажешься. И тот и этот мир – твоя реальность, в которой ты дерзаешь, мучаешься, ждёшь, переживаешь. Правда, первый – логическое продолжение, а второй – набор неповторяющихся событий.

«Рота! Подъём!» – Команда звучит только раз, и повторят её уже на следующий день.

И тогда она прозвучала один раз. Все задержавшиеся безжалостно были изгнаны сержантами, а я, так и не вынырнувший оттуда, был единственным, получившим вместо затрещины лёгкое похлопывание по ноге.

Медленное пробуждение и осознание обстановки было ответом на стрессы предыдущего дня и этой ночи. Я поднял голову и увидел пустой ярус нар.

– Хватит тянуться, вставай, поговорим. – Снизу на меня смотрел улыбающийся старшина.

Я медленно сполз с нар и оправился. Спали мы в том, в чём ходили, только снимали обувь и носки.

С улицы доносились команды нашего прапорщика, строившего роту на зарядку. Я заглянул в окно: рота уже стояла с голым торсом, разложив свою одежду на скамейки. Единообразие было хоть и пёстрым, но почти идеальным.

– Равняйсь! Смирно! Бегом! – По команде «бегом» все телами подались вперёд, каждый руки согнул в локтях и приготовился к бегу. – Марш! – Команду прапорщика приняли стёкла казармы, которые затряслись от единого марша ног.

Содрогание окружающего мира от поступи кандидатов в десантные войска было сродни удаляющемуся от станции паровозу.

Но перрон недолго пустовал, его начала медленно наполнять толпа из нижних этажей казармы.

– Сейчас начнётся. – Старшина стоял рядом и смотрел на медленно шевелящийся муравейник.

Меня удивляли его манеры, рассудительность, самообладание и постоянная готовность вступить в бой. Желания унизить младшего в нём не ощущалось – зачем, когда можно подчинить, чтоб управлять и направлять! Очень хотелось быть таким же, и было приятно стоять рядом, зная то, чего многие в это утро ещё и не ведают.

Снизу, из подъезда, начала выпирать толпа. Она вываливалась медленно, как-то лениво. Первые, сделав несколько шагов в сторону природы, останавливались и, ёжась от утренней свежести, засовывали ладони под подмышки. Они своими телами создавали как бы оборонительную линию, медленно увеличивавшуюся за счёт подпиравшего сзади пополнения, которое, выходя из ворот крепости, для освобождения места под солнцем, раздвигало и пополняло ряды застывших от утренней прохлады ратников.

Но, в один миг словно разряд тока пробежал через всю эту вытекшую через край кастрюльки кашу. Будто невидимая рука волшебника своим взмахом образовала проход от порога в сторону штаба части. Как волосы на проборе, от этого прохода отшатнулись и обернулись к нему все, кто уже вышел и в оцепенении застыл. И тут же, как из жерла вулкана, стали вылетать разноцветные младшие командиры. Один ефрейтор бросился в сторону штаба, за ним побежал другой, но его траектория имела некий градус отклонения в сторону столовой, вероятно, именно за ней и находилась гостиница для офицерского состава. Внизу поспешно стали выстраиваться ряды, сержанты не кричали, а скорее умоляли, чтоб всё их стадо привело себя в порядок и приняло пусть хоть неровный, но строй.

– Забавная вещь! Куда делись их смелость и гордость?.. Смотри и запоминай, воин, в чём разница между словами «служить» и «отслужить»! Они, козлы, себя защитить не могут, не то что о подчинённых подумать. Вот и погибают из-за этих пидоров наши парни в Афгане!

Я перевёл взгляд с осадного войска на старшину и внимательно, пока он не обращал на меня внимания, посмотрел: его лицо напряглось; челюсть съехала вниз, и щёки проявили небольшие впадинки; губы сжались, а глаза, обретя цель, сузились до размера смотровых щелей. Казалось, миг, и он из-за спины выхватит большой ленточный пулемёт и начнёт очередями поливать сверху вниз, выцеливая испуганно дрожащих командирчиков, что так недавно бравурно тут пировали…

– Ладно, хватит сантиментов. – Он отошёл от окна и внимательно посмотрел по сторонам.

Я также обежал взглядом ряды наших нар.

– Давай ка сейчас приведём всё здесь в порядок. – Старшина присел, склонив голову, и посмотрел под нары. – Там, в дальнем углу есть швабра с тряпкой и ведро. Сначала шваброй прометёшь весь этот проход и мусор соберёшь в ведро. Сверху на него кинешь тряпку и пойдёшь за водой. Принесёшь воду и начнёшь мыть с этого прохода. Понял?

– Так точно! – Я вернулся на землю.

Выметая из-под нар грязь, я обнаружил там море окурков и даже порванную серебряную цепочку с небольшим крестиком. Цепочку и крестик положил в карман, а остальной мусор сгрузил в ведро и накрыл тряпкой.

Спускаясь вниз по лестнице, в пролёте между первым и вторым этажом я встретил крупную делегацию офицеров, спешно поднимавшихся наверх. Мне пришлось вжаться в угол, чтоб их пропустить. Последним поднимался прапорщик, похожий на медведя.

Медведь остановился и прорычал: «Чего несёшь?!» – Он взял меня за локоть и усилием руки заставил поднять ведро до уровня своих глаз, в результате чего вместо его головы я видел только ведро.

– Тряпку несу! – Рука от сильного сжатия стала быстро неметь, и в ней зашевелились мурашки.

– Зачем тряпку несёшь?! – Не ослабляя хватки, он медленно опустил руку, чтоб посмотреть мне в глаза.

– Старшина приказал в расположении вымыть полы! Тряпка грязная, а ведро, чтоб воду принести! – Его лицо ума не отражало, поэтому пришлось говорить, как с иностранцем, громко и бестолково.

Хватка усилилась, и мурашки, сдохнув от недостатка кислорода, пропали.

– А ты с какого этажа? – Он возвышался надо мной и размерами своего тела, как ширмой, заслонил меня от внешнего мира.

– С третьего, товарищ прапорщик! – Его взгляд потух, рука разжалась, и, резко повернувшись в сторону ушедших офицеров, он быстро поднялся на этаж.

Я продолжил свой путь в сторону умывальника, где, помогая непослушной левой рукой, промыл тряпку, выкинул мусор и наполнил ведро.

Сняв с себя верхнюю одежду и оставшись в майке, я осмотрел болевшую руку: посреди плечевой кости, по кругу, остались красные следы от хватки прапорщика; отдельной зарубкой был впечатан ряд от его широких ногтей.

– Медведь! – подумал я, глядя на будущий синяк. – Блядь, попади такому под руку, разметает в клочья!

– Товарищ призывник, разрешите обратиться! – Передо мной стояли трое из нашей роты.

– Обращайтесь! – Я уже не воспринимал это как игру, так как вчера целый день нас учили этикету в ВДВ.

И их обращение ко мне означало одно: я теперь их начальник, а они у меня в подчинении.

– Старшина Маковетский приказал передать, что вы заступаете дежурным по роте, а мы в ваше распоряжение – дневальными.

– Очень хорошо, берите ведро, пойдём мыть полы.

– А что там стряслось?

– А хуй его знает. – Я не стал опережать события.

Толпы ополчения вышли на плац и начали корчиться в судорогах. Эти конвульсии они называли зарядкой. На дальнем краю плаца, подальше от глаз, была сходка их пастухов. Они нервно курили, смотрели в сторону казармы и молчали. Неизвестный физкультурник, привлечённый из ополченцев, встряхивал руками и нагибался до земли. Все пробовали однообразно повторять его движения, но это опять походило на сильно штормящее море. Его серый вид дополняли порывистый ветер и суета, происходившая возле подъезда казармы. Нужно было вернуться в подразделение, чтобы выполнить поставленную задачу, но как неохота было это делать!

– Пошли! В колонну по одному! – Мои сослуживцы выстроились в колонну, один взял наполненное водой ведро, другой – тряпку, я пристроился к ним сбоку, и мы проследовали в расположение.

С той минуты, с первым шагом этого небольшого строя родился новый командир. Не знаю, был ли это подарок судьбы или восхождение успешного воина над массой неуспешной толпы – судить не мне – Вам.

Мы шли своим маленьким строем вдоль бушующего моря, ветер трепал ещё не остриженные волосы – служба для нас уже началась.

Мы сполоснули расположение, затем получили в столовой порции хлеба, масла и сахара. Задач в этот день было много. Вечером часть сформированных подразделений должна была убыть к месту своей дальнейшей службы. К ним относилась и наша рота. Видимо, чтобы не опоздать, нас сразу после обеда повели на станцию, где до прибытия поезда мы провели несколько часов.

Под ругань майора с призывного пункта и мат офицеров часть призывников нашей команды была обменена на ополченцев со второго этажа. Конечно, парней было жалко – они всем видом и даже слезами выказывали своё недовольство решением какого-то начальничка, но появление новых личностей компенсировало наше часовое стояние. Из всех новых меня заинтересовал один – Пьер Безухов из фильма Сергея Бондарчука «Война и мир». Тот Безухов, который самостоятельно пошёл в сторону будущего сражения. Огромное сытое лицо, неокончательно облысевшая голова, выдвинутый вперёд животик, сальные руки. На перроне его провожала красивая стройная жена, ребёнок лет шести и тёща. У его родственников не было возможности находиться возле наших выстроившихся вдоль вагонов рот, и они поднялись на железный переход. Я оценил всю щедрость его жены, которая позволила заглядывать ей под юбку, чтоб только самой проводить дорогого ей человека. Она в моём понимании – красавица, а он – неполноценный урод. Позже я узнал его возраст, но зачем было жениться, родить, растить ребёнка, чтоб потом идти в армию? Не понимаю!

Поезд

Наконец, к перрону подали пассажирский состав. Его направления не помню, но то и неважно: во время пути нас неоднократно прицепляли и перецепляли к разным поездам. Вагонов было пятнадцать, и только шесть из них предназначались для гражданских. Ежедневно в каждом вагоне назначались дневальные команды. Всё по-взрослому, вернее, как в армии – суточный наряд из трёх дневальных и дежурного по вагону. Дневальные стоят в тамбурах и следят, чтоб никто из новобранцев не выходил на перрон, не открывал дверей и не переходил в другие вагоны. Курилкой был назначен тамбур возле конечного плацкартного купе. Весь состав новобранцев едет в плацкартных вагонах, и только один вагон купейный – в нём небольшой контингент новобранцев, я, Костя, Пьер Безухов, ефрейтор Федулов, два сержанта, старшина Леонид Маковетский, прапорщик, два капитана и Майор. Уже во время пути одно купе освободили для старших офицеров, сопровождавших мабуту. Нам с Костей достались места в последнем купе, но перспектива ехать возле курилки и туалета меня не устроила, и поэтому я просто зашёл в купе номер семь и объявил, что вот эти две верхние полки будут наши. Изгнанные мной новобранцы, без словесного поноса и самоутверждения, обречённо поплелись в последнее купе. Проводница предложила бельё, и ради комфорта я разменял свой первый рубль.

Совершенно неожиданно на время движения меня назначили завхозом роты, а точнее, каптёром. С молчаливого согласия майора это решение озвучил прапорщик. Он вообще с первых минут нашей с ним встречи всё время присматривался ко мне, словно примерялся. Под мою опеку попал весь провиант роты и офицерские пайки – основной задачей было следить за справедливой раздачей припасов, чтобы харч оставался подконтролен и его хватило на весь путь. На каждого выдали по три коробки сухого пайка, что соответствовало трём дням армейской жизни.

Свою первую должность я принял с радостью: во-первых, я был избавлен от праздного прозябания на полке вагона, во-вторых, можно было познакомиться ближе с каждым из роты, и, в-третьих, с голода точно не помру.

Сухпай подвезли на грузовике, и его следовало принять и распределить между призывниками, но при этом не забыть про офицеров и, главное, не обидеть сержантов, уважение к которым возросло до стана богов.

К моменту отправки мне уже было почти наплевать на собственную семью, так как желание быть вот таким, как они, героем зашкаливало, отвергая все прежние устои и предрассудки! И если б перед самой отправкой нам дали бы задание перегрызть ближнему глотку, то без сомнения, учитывая потерю половины, все без исключения справились бы с этим заданием. Но к счастью, ВДВ калек не принимает, отсеивая их на дальних рубежах, стараясь заглянуть каждому в душу. Правда, жизнь и армия делают поправки, которые вам доведётся увидеть самим.

Вся ехавшая в нашем поезде мабута раздала коробки их правообладателям прямо на перроне, отделив остатки для сопровождающих их командиров, но мы пошли другим путём.

Наши командиры о чем-то громко спорили с комендантом распределительного пункта, сержанты занимались личным составом, а Федулов и я должны были принять и распределить пайки. На всякий случай я спросил у старшины, кто из нас старший, и он подтвердил, что принимает ефрейтор, а отвечать мне. Подойдя к машине и остановившись в стороне, я принялся наблюдать за получением провианта. Требовалось принимать большие коробки, в каждой из которых находилось по двенадцать коробочек с набором сухого пайка.

Возле борта машины стоял Медведь, след от хватки которого уже принял фиолетовый оттенок. Он отсчитывал стоящие вдоль борта выдаваемые коробки, ласково дотрагиваясь до каждой своей огромной ладонью, но его обманчивая нежность распространялась только на те из них, которые ещё не покинули пределы машины. Как только товар оказывался в руках принимающего – его интерес угасал.

Сейчас груз принимал сержант с красными погонами. Он стоял с другой стороны кузова напротив прапорщика и делал вид, что тоже считает, хотя после посещения нашего ночного ресторана до мух ему дела не было. Почти все выдаваемые коробки были вскрыты, но попадались и запечатанные. Два новобранца, быстро сменяя друг друга, подхватывали по две и размещали их недалеко от машины.

Времени сообразить было достаточно, и я обратил внимание, что две коробки в руках одного и того же ополченца весят по-разному.

– Если я за это отвечаю, то и принимать буду я!

От таких слов Федулов опешил и принял воинственный вид: «Ты чё, дух, уже борзеть начал? Я тебе сейчас эту коробку в задницу запихну!» – Он наехал на меня, как КАМАЗ на Запорожец[10].

– Может, ты мне и запихнёшь, но только вытащишь её из своей жопы, так как я принимать у тебя не буду. Денёк попыжишься, а потом станешь кормить всех своей молочной грудью, а, верней, отдашь своё и будешь сосать хуй! – Страха перед этим десантником не было. Хоть он и скрывал от нас свой год службы, я нутром чувствовал его кисельную неполноценность, скрытую под обличием формы десантника. Но завидовал даже ему! – Хочешь, принимай сам, а я пошёл.

– Стой! – Я уже отошёл на пять шагов в сторону перрона, когда он, приняв решение, окрикнул.

Я вернулся и отвёл его в сторону.

– Ты не дрейфь и просто прикинься дураком. Если этот зверюга попробует на меня наехать, просто пошли меня за командиром роты. Поверь мне: этот дутый кабан не страшнее белки! – Мои слова вселили в его доблестную грудь веру в победу. А если учесть, что сейчас управляло Тело бездуховное (вернее, даже и не солдат), то ему вообще не пристало быть ударенным об асфальт.

Мы вернулись к прилавку, а там уже нацелилась на получение провианта другая команда ополченцев, но это не входило в мои планы.

– Ни хуя, сейчас наша очередь! – Я протиснулся между открытым задним бортом грузовика и очередным сержантом, который также оказался красным.

Сержант попробовал запихнуть меня обратно, но, встретившись взглядом с Федуловым, отступил. По негласному табелю о рангах любой десантник, отслуживший полгода, да и не только, старше любого младшего командира других родов войск. Федулов в звании ефрейтора для него был всё равно что генерал. К тому же моя наглость понравилась прапорщику, и тот, чуть придерживая слова, процедил: «Цыц, пусть де́сант получает!».

Пехота, поникнув головой и отведя в сторону глазки, отошла на перекур, чтобы подглядывать за нашим получением пайков, а поучиться было чему.

Из глубины машины вышел солдат замухрышка, по виду и манерам второго года службы, но уж больно худой: щеки впалые, руки тонкие, словно он не служил, а пребывал в Освенциме. Это был один из негодников[11], приписанных к продовольственной службе гарнизона. Он принялся подносить и ставить ящики друг на друга. Медведь думал, что я, схватив, буду относить их в сторону и там ставить. На этом, по его сценарию, передача провианта должна была быть завершена. Затем Федулов поставит отметку в накладной, что получил, а командир подразделения потом распишется.

Ровно было на бумаге, но забыли про овраги!

Солдат ускоренно выносил и ставил вдоль открытого борта коробки, по две друг на друга, а я мирно стоял и ждал, когда их наберётся в достаточном количестве. Два ряда накопились быстро и замуровали собой амбразуру кузова. Прапорщик был скор на руку, а не на ум. И как только до него стало доходить, что моё замешательство породит ещё одну плотину ДнепроГЭСа, проявив нетерпение, гыркнул: «Ты чего, воин, стоишь?! Хватай и носи! Тебя зачем здесь поставили?!».

Он подался телом в мою сторону, и я, памятуя его недавнее прикосновение, отпрянул: «Сухпай принимать?!» – Я принял стойку послушной собачонки, вот только хвоста у меня не было, чтоб им помахать. – Сколько надо принять, товарищ прапорщик?

Он заглянул в свои бумаги и, не поднимая глаз, ответил: «С офицерским паем девяносто шесть коробок».

– Есть девяносто шесть!

Когда прапорщик оторвал глаза от своих бумаг, он обомлел: считая вслух, быстрыми движениями я начал снимать с машины и откидывать на асфальт коробки, заклеенные по стандарту, а те же, что были открыты или слишком легки, я, как толкатель ядра, отбрасывал назад в кузов.

– Ты чё, блядь, творишь?!! – взревел он.

– Я принимаю сухой паёк по количеству коробок без проверки содержимого! – От испуга и для придания решимости я перешёл на крик.

– Не понял, ты чё, молокосос, охуел?! Ты чё себе позволяешь!!! – Понизив тон до свирепости, он развёл в стороны руки и стоял, выпучив глаза, не зная, что предпринять.

– Если хотите, можем принимать и по содержимому, а нет, то пусть командиры принимают! – И я, пока прапорщик соображал, повернулся к ефрейтору. – Товарищ ефрейтор, позвать товарища майора?

– Зови! – Федулов сам был не готов к такому повороту событий, но с ранее намеченного не свернул.

– Есть! – Я стал быстро удаляться в сторону группы спорящих с комендантом офицеров.

– Стой! – проревел прапорщик и сделал два шага в сторону Федулова. – Вы чё хотите?! – почти прошептал он.

– Мы пришли принять сухой паёк, и мы его примем! – Ефрейтор правой ногой отступил на полшага назад и присел в колене на левую ногу. Руки его проделали незамысловатые движения, чтобы принять исходное положение для рукопашного боя.

Медведь остановился и принялся медленно соображать, затем он поднёс к своему носу накладную, туповато посмотрел в неё, повернул голову в сторону офицеров, которые, сделав перерыв в споре, обратили внимание на недоразумение, возникшее возле машины, и отступил назад.

– Вы чё вылупились? Пошли отсюда на хуй, я пошлю за вами, когда с этими закончу! – Прапорщик позорно прогнал наших конкурентов, и те, не возмущаясь, удалились на значительное расстояние, но их интерес к процедуре приёма не упал.

Далее всё происходило почти по-честному. Я принимал только запечатанные коробки, а те, которые мне не нравились по весу, откладывал в сторону, открытые или запечатанные не заводским способом вообще не рассматривались. В результате штук тридцать нам собирали из разных и даже закрытых коробок, но по весу неполных. Внутри большой коробки размещалось 12 коробочек с самим сухим пайком. Одна коробочка – один день жизни солдата.

Сухой паёк – это: одна пачка из четырёх чёрных, твёрдых, как камень, сухарей; пачка из девяти галет, пресных и твёрдых, как деревяшки; одна банка тушёнки; две банки каши с мясом; маленький ключик, завёрнутый в инструкцию[12] по открыванию им банок; сахар, чай и, может что то ещё, но оно несущественно. В офицерском сухпае есть сгущёнка, правда, она маленькая, но бывает и шоколад с печеньем.

Мы приняли свой сухой паёк, и я быстро стал штабелировать коробки. Федулов, сделав отметку в накладной, резво удалился в сторону нашей роты.

– Ты, сучёнок, долго так не проживёшь, я в армии двадцать лет, и такого гада ещё не видел! – Прапорщик смотрел на меня с ненавистью. Если б мой пост не был бы на виду, то не сомневаюсь: эти слова были б уже моей посмертной эпитафией.

Конечно, было не очень комфортно находиться рядом с ним, но этот бой я выиграл не ради чести, а ради себя самого. Час назад прапорщик нашей роты мне доходчиво объяснил: сухой паёк выдаётся из расчёта одного полного дня, а сегодняшний ужин останется в аттестатах как съеденный в столовой сборного пункта.

– И не забывай, что не факт, что нас довезут за трое суток! – сказал он с нотками наставника.

Считать я умел и предположил, что в армии возможен вариант – три равняется четырём с половиной, поэтому стоило принять бой, чтобы не увеличить эту пропорцию. Вскоре человек десять из нашей роты стали перетаскивать отвоёванные коробки в вагон.

Я был счастлив: моё первое поручение не будет омрачено невозможностью его исполнения, и от чувства самоудовлетворения потерял бдительность. На землю меня вернул, вернее, приземлил смачный пинок прапорщика, который я получил под зад, и короткое мгновение был лётчиком грузовой авиации. Правда, приземление смягчили последние две коробки, которые я решил отнести сам.

– Это тебе на добрую память! – услышал я прощальный рык Медведя.

Память моя хорошо зацепила это посвящение во взрослую жизнь.

Спасибо тебе, мой озлобленный зверь – этот урок был нужен, чтобы в будущем не совершить ошибки, стоящей одному свободы, а другому – жизни.

Многие, не поимев подобного общения и не вынеся из него зерна знания и понимания, превратились в бурном море служебных будней в щепки, которые бросает из стороны в сторону пока не прибьёт к берегу или пока не потонут, набухнув от невзгод и трудностей армейской действительности!

Весь полученный провиант был перенесён в купе № 3[13], которое через двадцать минут превратилось в склад – на спальных полках размещались коробки с продуктами по их родовой принадлежности. Во время следования в пути я проявил определённую смекалку, выдавая на четырёх человек на один приём пищи по две банки каши и одной банке тушёнки. Тем самым была достигнута экономия, которая позволила продержаться пять дней пути. Голодно не было, просто ещё не привыкшие к холодной и твёрдой пище желудки долго не принимали эту еду, а для перекуса я всем выдал по пачке галет[14].

Солдатские галеты прекрасно утоляют голод, если ты к ним привык, а также успокаивают аппетит, если ты их ешь впервые. Одним словом, все были сыты и накормлены, чего нельзя было сказать о других новобранцах нашего поезда.

Мы ехали долго, муторно, жарко, холодно и душно. Сержанты собирали деньги, чтоб вместе с нами пить водку, которую заботливая проводница предоставляла по первому требованию. Офицеры закрылись в купе и не выходили из него, мы же совершенно не ощущали их присутствия.

На остановках не выпускали, но добрые граждане, встречавшие поезда и провожавшие своих близких, услужливо бегали по нашим поручениям – в основном просили принести сигарет или купить в пристанционных буфетах парочку тройку куриц, которых мы с остервенением рвали зубами, чтобы потом тщетно стараться их прожевать. Куриц в то время явно выращивали на резиновой подкормке, от которой эластичность их плоти была идентична велосипедным шинам.