«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья
Первым, сугубо драматическим моментом пасхального богослужения, отличавшим его от богослужений других праздников, была «встреча Христа» – шествие вокруг церкви, во время которого зажигались бенгальские огни, а иногда раздавались выстрелы хлопушек. Это шествие, бурное, возбуждённое символизировало наступление на смерть, победой над которой обозначало воскресение Христа, вот-вот ожидаемое верующими. Картина шествия вызывала мистическое настроение и подготовляла к восприятию идеи воскресения Христа, встречи с воскресшим Христом. Остановка на паперти перед закрытой дверью была последним моментом поджидания встречи с воскресшим Христом. Наконец, священник произносил «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его», входная дверь в церковь открывалась, и встречавшие густой толпой входили в церковь. Священнослужители – два священника и диакон – облачались в светлые белые парчёвые одеяния, на колокольне звучал неистовый звон, звонница сияла в фонариках и горящих плошках, и «паска» началась.
Богослужение совершалось во Введенском приделе. Здесь всё сияло в огнях: паникадило, иконы нижнего яруса, большею частью в серебряных и позолоченных ризах. Горели свечи, горели лампады. Около амвона и по всему приделу, под звонницей народ стоял стеной, а частично и в другом приделе. Стояли седовласые и молодые мужички с причёской в «кружок», стояли парни, стояли женщины и девушки в шёлковых и полушёлковых платках. Стояли в зипунах, сермягах, понитках, побогаче – в малюскиновых кафтанах и пальто. Стояли с горящими свечками в руках – красными, зелёными, ценой по три, пять и десять копеек. Было море огня, и оно шло от возвышения, на котором стоял староста перед конторкой, на которой в штабели лежали ещё свечи. Перед ним сияла в огнях от обилия горящих свеч икона Николая-угодника в серебряных ризах, а свет от неё как от рефлектора падал на изображение ада на задней стене у двери. Теперь это изображение было в контрасте с торжеством. А народ всё прибывал и прибывал, и воздух становился спёртым, было душно от смеси ладана, запаха хвои, гари от свечей, пота и запаха от обильно смазанных дёгтем сапогов некоторых мужичков. Священники то и дело появлялись на амвоне с трёхсвечниками в руках, а диакон кадил, и клубы дыма от перегоревшего ладана носились по церкви. На приветствие священника «Христос воскресе» раздавался по всей церкви гул голосов «Воистину воскресе». Он чем-то напоминал гул морских волн в бурю. На клиросе плотной кучкой стояли знаменитые певцы села и второстепенные из бывших трапезников, больше в качестве бутафории. Непременными из первых были: Евдоким Никитич, он же в молодости Нюнька, Тима Казанцев, Николай Иванович Лебедев, а около клироса теченский соловей – Александр Степанович Суханов, в молодости Санко Суханов. Иногда слышался откуда-то из толпы и голосок Катерины Ивановны – высокий звучный дискант. Чуть не ежеминутно пели: «Христос воскресе из мертвых», смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Пели это и andante и allegro.[127] Было иногда так, что очередное песнопение было не всем певцам известным, и звучание хора затихало, и когда добирались до «Христос воскресе» allegro, тут уже стихия не знала границ: громом по церкви разносились голоса певцов. Получалась своеобразная форма исполнения: речитатив, осуществляемый Тимой и Нюнькой – solo[128] и tutti[129] – рефрен. Особенно эта форма исполнения была за литургией, когда пелись антифоны: Нюнька и Тима в этом случае, стоя впереди этажерки клироса и держа в руках Триодь цветную запевали: «Горы ливанские – ребра северова, Град Царя великого»[130], а tutti: «Спаси нас Сыне Божий, молитвами Богородицы, Спасе, спаси нас», что помнили благодаря частому повторению. Картина эта заслуживала кисти художника типа Репина или Перова.
Кульминационной точкой пасхального богослужения было чтение «Слова» Иоанна Златоуста. В этом «Слове» и раскрывалась идея Пасхи как «пира веры». Читал это слово сам протоиерей Владимир Бирюков. Но он, вернее сказать, не читал, а декламировал. Когда он произносил слова – «Где ти, смерте, жало» – то делал паузу и смотрел вдаль выше голов молящихся в направлении ризницы. Слушатели – молящиеся начинали оглядываться как бы в поисках её, побеждённой смерти, а протоиерей допускал вольность и вставлял от себя: «молчит». В этот момент и совершалось чудо веры: да, они верили, что смерть побеждена. Это был гипноз более сильный, чем речь какого-либо маститого учёного о том, как удалось ему вернуть какого-либо больного к жизни после клинической смерти и заявить: «так человек победил смерть».
В конце богослужения происходило «христосование» с церковным причтом. Все они, мужички, женщины, парни и девицы чередой подходили к стоящим на амвоне священнослужителям, целовали крест и целовались с ними. Так осуществлялась вторая идея Пасхи – «друг друга обымем» – равенство всех перед Богом.
Заключением было освящение пасхальных яств в приделе Параскевы-великомученицы. Здесь устанавливались на столе куличи и «пасхи» теченской знати и скромные шаньги и крашенные яички деревенских обывателей.
С горящими свечами люди расходились по домам на рассвете, а на колокольне в это время теченские знаменитые звонари – Кузнецов Иван Степанович или Южаков Андрей Михайлович – чаровали звоном, музыкой, творимой ими. У каждого из них был свой стиль: Иван Степанович, сухой старик, кузнец, внешне похожий на Дон Кихота, был лирик, колокола у него временами подобно ручью, который как подметил М. Ю. Лермонтов, лепетали сагу о крае, откуда он мчался, переносили воображение в какой-то сказочный мир, то возвращали к пасхальному торжеству. Андрей Михайлович был сторонник громкого звона, forte, но очень умело делал перебор колоколами. Теченцы очень хорошо распознавали, кто в тот или иной момент «колдует» на колокольне.
В течение недели колокольня поступала в распоряжение населения. На неё поднимались и те, кто уже умел немного звонить из бывших трапезников, и те, кто совсем не умел, но шёл поучиться, чувствуя тягу к этому искусству. Шли компаниями парни и девушки посмотреть с высоты на Течу и её окрестности, ознакомиться с колокольней, «побаловаться» звоном и просто потолкаться на лестнице, ведущей на звонницу. Поднимались сначала по тёмной нише в церковной стене и выходили под крышу церковного здания, пользуясь здесь полумраком. Дальше по прямой лестнице поднимались в нижний ярус звонницы, а из него по винтовой лестнице – в верхний ярус. Открывался чудесный вид на деревни – Черепанову и частично Бакланову. Видны были: вздувшаяся и вышедшая из берегов речка Теча и село на север, юг и запад, как на ладони. В разных местах села виднелись «качули», бытовое пасхальное развлечение молодёжи: на улицах с кучками парней и девушек, разодетых по-праздничному, и во дворах. Воздух свежий и ветерок чувствовались вверху. Иногда звон был беспорядочный, особенно когда кто-либо пробовал свои силы впервые – учился, а потом вдруг брался за него мастер, а музыка звона далеко распространялась по реке. Пасхальный звон – кто его слышал, тот, вероятно, его не забудет.
С «паски» в жизни деревенской молодёжи начинались игры на «лугу». В пору, когда ещё держалась распутица, теченская молодёжь собиралась у базарной площади на деревянных торговых «лавках», принадлежащих церкви. Здесь устраивались незатейливые игры, флирт. В детские годы я видал, как парни катали крашенные яички. На этих сборах и парни и девушки щеголяли своими обновками, сшитыми к «паске». После длинного перерыва, вызванного Великим постом, вновь раздавался весёлый перебор гармошки.
Всякому своё, а мальчишкам – бабки. Во дворах, или около изб, где подсохло, они «режутся» «коном», полубосые, но шумливые и задорные по-весеннему. Такими когда-то были и мои встречи с моими деревенскими друзьями.
На селе там и здесь виднелись мужички и женщины, разодетые, шествующие по гостям. Появлялись первые телеги и ходки, проезжающие по селу.
У мужичков появлялись думы о земле, севе. У кузнецов около их незатейливых «производств» виднелись уже сабаны, бороны, телеги, колёса и пр., что привозилось на ремонт.
Распутица проходила, природа оживала от сна. Такой запомнилась мне Пасха с детских лет в нашей Тече.
ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 30–53.
Публикуется только по «свердловской коллекции» воспоминаний автора. В «пермской коллекции» имеется очерк «Пасха» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Челябинской области» (ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 684–688 об.), который менее информативен.
Радоница и поминовение усопших
[1961 г. ]
Праздник «Радоницы» православная церковь учредила по категорическому требованию человеческого сердца, и в нём, в этом празднике, раскрывается апофеоз его деятельности, господство его в душе человека. С тех пор, как человек осознал себя человеком, т. е. высшим существом в природе – homo sapiens по-латинскому выражению, в душе его началась борьба двух начал: разума, рассудка, символизируемого и осуществляемого деятельностью человеческого мозга и чувства, символизируемого сердцем. Борьба этих двух начал, двух проявлений человеческой души скрестилась на величайшей трагедии, раскрывающейся в природе и в том числе и в бытии человека – в неизбежности смерти, прекращения высшего дара природы человеку. Ставится основное противоречие бытия человека: жизнь и смерть. Разум утверждал: mors naturae lex est – смерть – закон природы. И люди по-разному формулировали этот закон, под час в духе безнадёжного пессимизма, как например: «на то, чтоб умереть, родимся». (Державин: «На смерть князя Мещерского»), или: «земля еси и в землю отыдеши, аможе вон человецы пойдем» (из церковных песнопений). Люди создавали мрачные философские теории, отрекались от жизни, не находя в ней смысла. Но чувство, сердце человека, орган его жизни, не мирилось с сухой формулировкой рассудка – mors naturae lex est и побуждало тот же рассудок искать выход из сформулированного им закона. И люди создали много средств и приёмов для выхода из заколдованного круга этого закона. Они стали искать пути и средства для утверждения жизни и своего бессмертия, в той же природе, которая подчинена этому закону. Бессильные продлить на долгое время существование своего бренного тела, они старались оставлять после себя памятники о себе в виде величественных паремий, базилик, творений искусства: живописи, архитектуры, скульптуры и пр. Они создали музей, эрмитажи для общения с этими, давно умершими людьми. Они создали пантеоны и мавзолеи для утверждения бессмертия людей, для того, чтобы воскрешать в своей душе живой образ этих людей. Они создавали философские системы, в которых утверждали бессмертие человеческой души. Они додумались до того, что душа человека вселяется в его тело и может переселяться в другие существа. Об этом учил, например, кумир классической греческой философии Платон. Вот его учение об этом, выраженное М. Ю. Лермонтовым в его стихотворении «Ангел»:
«По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел …
Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз …
И долго на свете томилась она
Желанием чудным полна,
Но звуков небес заменить не могли
Её чуждые песни Земли».[131]
Поэты искали бессмертия в своих сочинениях. Величайший поэт классического мира Овидий Назон создал свой «Monumentum», в котором гордо заявил: «Omnis non moriar» (весь я не умру) до тех пор, говорит он дальше, пока в мире будут иметь значение «praesagia vatum» – предсказания, предзнаменования пророков, поэтов.[132] Как известно, величайший русский поэт А. С. Пушкин тоже написал стихотворение, взявши эпиграфом к нему первые слова «Monumentum» О. Назона: «Exegi monumentum».[133] В нём он тоже сказал о своём бессмертии:
«Нет! Весь я не умру:
Душа в заветной лире мой прах
переживёт и тленья убежит».[134]
Различные религиозные учения стали на сторону сердца и утверждали бессмертие человеческой души. Они создали различные формы связи живых людей с усопшими в виде различного рода обрядов, поминков и т. д.
Православная церковь учредила несколько форм так называемого «поминовения усопших».
1. Поминовение на проскомидии. Это наиболее распространённая форма поминовения. В Теченской церкви в приделе Параскевы великомученицы на среднем окне был ящичек, наполненный поминальниками. Тут были они всех цветов радуги: красные, жёлтые, малиновые, зелёные, сиреневые; были с бархатной или бумажной корочкой; с тиснением в виде креста – золотым или серебряным. Были среди них новые, старые, подремонтированные. В них в рубриках: «О здравии» или «Об упокоении» рабов Божиих (имярек) записаны были целые семейные хроники ныне здравствующих или усопших. Записи делались разными лицами, различным почерком, в разное время. Записи делались целыми семейными советами, чтобы не пропустить кого-либо. На ряду с членами семьи записывались ближние и дальние родственники, просто добрые люди, соседи и пр. Эти поминальники время от времени извлекались из ящиков, пополнялись по поводу каких-либо семейных дат, памятных дней и подавались на проскомидию.
2. Панихиды (по-народному – панафиды). Это был особый церковный вид богослужения, церковный чин, который совершался в церкви. На это богослужение, совершаемое после литургии, приносили кутью, варево из пшеницы или риса и ставили его на специальный столик. Здесь можно было видеть самые разнообразные сосуды: чашечки, стаканы, блюдечки, сахарницы с кутьёй, сваренной с мёдом или с изюмом, выложенным сверху в виде креста. На кутьях зажигались свечки. По особому церковному чину пелись песнопения и читались молитвы. Дома кутья ставилась по близости к «божнице», и совершалось поминание по очереди, т. е. вкушение кутьи.
3. Родительские субботы. Знаменитой из них была суббота перед Димитриевым днём – 26-го октября. Эта суббота была учреждена в честь важнейшего исторического события, связанного с именем Димитрия Донского, как поминовением героев Куликовской битвы. Для родительских суббот введены были массовые поминовения, и в этот день поступало столько поминальников, что их читал в алтаре весь причт церкви. В алтаре стоял гул от приглушенного чтения, как у пчелиного улья. В родительские дни было усиленное подаяние нищим, и они были своего рода бенефициантами. Хозяйки в такие дни ставили особые квашонки, выпекали шанги, кральки и всё это поступало нищим. Подаяние несли в корзинках, скатёрках, в мешочках и подающие верёвочкой двигались вдоль шеренги нищих.
4. Высшей формой поминовения была Радоница. Радоница по времени празднования связана с празднованием Пасхи – она празднуется во вторник первой после пасхальной недели, именуемой Фоминой неделей, в честь апостола Фомы. Радоница связана с Пасхой не только по времени, но и идейно: она по существу обозначает празднование Пасхи на кладбище с усопшими родными. Живые в этот день несут радость только что пережитой Пасхи и Пасхальной недели сюда, на кладбище, для общения со своими усопшими родными. Они несут цветы, дары просыпающейся природы и свою любовь к ним так, как они делали бы, если бы те были живыми. Как это было в дни Пасхи, они этим утверждают свою веру в их бессмертие подобно тому, как они это утверждали в торжестве Воскресения Христа. Этим самым они выполняли высшее веление своего сердца – любовь к жизни и любовь к тем людям, которые раньше окружали их, а потом оставили. В этом именно смысл учреждения Радоницы и происхождения её названия от слова «радость». Символически связь Радоницы с Пасхой выражалась в том, что раньше приносили на могилы яички, как это делалось в пасхальное богослужение в церкви.
Кладбище в день Радоницы превращалось в громадный мавзолей, в который люди благовидно собираются почтить своих усопших и утвердить их бессмертие в веках. Выражения, с которыми люди обращаются к своим усопшим: «вечная память», или «вечная слава» – эти выражения имеют тот же смысл и выражают ту же идею и веру в бессмертие, с какой учреждён праздник Радоницы. Где бы ни было кладбище, оно в Радоницу живёт особой жизнью: мрачный вид с постоянным memento mori[135] сменяется на жизнерадостный. Любовь и радость – вот что в этот день доминирует над ним. «Христос воскресе» звучит, как на Пасхе.
Но самые яркие картины Радоницы встают в детских воспоминаниях. В Тече после обедни в Радоницу открывалось торжественное шествие на кладбище и здесь служились молебны в часовне. Всё кладбище было заполнено людьми из всех деревень: Кирдов, Баклановой, Пановой, Черепановой и Течи. Люди сидели на могилах, поминали своих усопших, приводили могилы в порядок. Лошади с подводами на кладбище не допускались: они оставлялись на тракту, чтобы не загрязнять кладбище. Здесь надо воздать должное Теченскому настоятелю церкви в том, что он воспитывал своих прихожан в почитании усопших и следил за состоянием кладбища.
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 689–694 об.
Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.
Троица. Духов день
[1961 г. ]
Праздник Троицы в православной церкви в соединении с праздником Духова дня был завершением цикла праздников, начинающихся с Пасхи – кульминационным пунктом их. Но странно то, что название праздника очень туманно отражает его идею. Идея праздника в песнопениях выражается в тропарях, кондаках и особенно в задостойниках – похвалах, а в задостойнике Троицы говорится о похвале Богоматери: «Радуйся Царица, матеродевственная слава» и т. д. Идея Троицы – триединства Божества выражена в празднике Крещения, который иначе и называют Богоявлением. Очевидно, учредители этого праздника имели в виду изобразить апофеоз Богоматери на фоне самых ярких событий христианской веры в спасение человеческого рода.
Если празднование Пасхи совпадало с утром весны, то Троица праздновалась в такое время года, когда природа была в полно блеске: берёзы покрыты свежими пахучими листьями, на лугах цветут медунки, фиалки, в цвету смородина и вишня. В Троицу всё это богатство природы вносится в церковь, в дома. В Тече на Троицу открывались центральные ворота церкви настежь, они украшались берёзками, на паперти ставились берёзки. В церкви стоял аромат от цветущей смородины, ветки которой раздавались на утрени при поклонении праздничной иконе. Величественным моментом было пение «Радуйся, Царица». Из всех задостойнико-велицаний это самый торжественный хорал – великая похвала Богоматери: «всякая богоглаголивая уста витийствовати не могут Тебе пети достойно; изумевает же ум всяк Твое рождество разумети». Самым же торжественным моментом в богослужении в Троицу является чтение великой молитвы после обедни. Моление на коленях с ветвями в руках является высшим устремлением людей «во области заочны» и подготовлением к принятию Святого Духа на землю, в ознаменование чего и учреждён Духов день. В этот день поётся «Днесь благодать Святаго Духа нас собра и вси, вземше крест свой, глаголем: благословен грядый во имя Господне. Осанна в вышних». В этом кратком песнопении выражена великая идея братства человечества. В концерте «Преславная днесь видеша вси языцы, егда Дух сниде Святый во облацех небесных» изображается картина сошествия Святого Духа на апостолов и как «вси наша глаголати странными учении, странными поведении Святыя Троицы». Величественный момент основания христианской церкви.
В Духов день, по народному преданию, – «земля именинница».
С древних времён с праздновнием Троицы у христианских народов было связано много обычаев. В наше время сохранился обычай заплетать венки и пускать их по течению реки, чтобы узнать свою судьбу. Делали это девушки гадальщицы. Заплетали также венки на берёзах. Сохранился обычай водить хороводы и заплетать плетень. В жизни деревенской молодёжи Троица была высшим пунктом её весенних игр. В Троицу и Духов день молодёжный «луг» был самым оживлённым и богатым по разнообразным песням и играм. Эти именно игры и песни несомненно вдохновили наших композиторов на введение их в оперное действие, например: у А. С. Даргомыжского в опере «Русалка» хор поёт «Заплетися плетень», или песни Леля в опере [Н. А.] Римского-Корсакова «Снегурочка». В прежние времена много легенд было связано с «Семиком» – четвергом перед Троицей. Празднование в Троицу и Духов день было гимном людей в честь природы; оно было праздником зелени и цветов.
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 717–719.
Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.
Теченские престольные праздники
18 апреля 1961 г.
В наших краях в прежние времена престольные праздники были своего рода эмблемами сёл так же, как у городов были эмблемы вроде медведя, волка и т. д. Деревни, как, например, Бакланова, Кирды, имели тоже свои эмблемы – часовенные праздники. Эти дни, т. е. дни престольных праздников, у жителей соседних сёл и деревень значились в их календарях на учёте, а у некоторых заштрихованы были красным цветом. Так, в Сугояке таким днём значился Ильин день – 20 июля, в Нижней – Петров день – 29 июня, в Баклановой – часовенный праздник – Димитриев день – 26 октября, в Кирдах – Покров – 1 октября, в Бродокалмаке – Прокопьев день – 8 июля и т. д. Что эти дни обозначали для жителей этих сёл и деревень, так сказать «именников»? Если это церковный праздник, то это значило, что в это село придут богомольцы: теченские в Нижнюю, нижновские – в Течу, а для всех – и сельских, и деревенских – обозначало: жди гостей. В Нижнюю, бывало, ходили и мы пешком послушать праздничную проповедь отца Александра Мухина, а она замечательна была в том, что он из года в год произносил одну и ту же проповедь и когда доходил в одном её месте, где говорилось о грехах людских, начинал плакать, а когда принимал ко кресту, то иногда строго замечал: «крестись, татары!» Интересно было наблюдать в этот день движение людей в Нижнюю: шли пешком бабы, девчонки разодетые, ехали на телегах или в коробках семьями, когда подъезжали к Нижней, то в воздухе уже гудел большой колокол нижновской церкви. Такую же картину движения в Сугояк можно было наблюдать 20-го июля в Ильин день.
В Тече в соответствии с тремя приделами в церкви было три престольных праздника, которые хронологически располагались так: Девятая пятница, короче называемая Девятая, Спасов день – первый Спас – 1-го августа и Введение – 21-го ноября. Все эти праздники имели то общее, что они были постными днями: Девятая пятница – потому что пятница постный день недели, Спасов день – начало Успенского поста, Введение – начало Филиппова поста.
Постные праздники – это обозначало: обойдите по всему селу и загляните в каждую избу – будьте покойны – скоромного ни в одной избе не найдёте. Ни одна хозяйка не позволит себя опозорить скоромным. Практикой жизни было выработано варить к этим дням сусло, росол и пиво. Хозяйка не будет хозяйкой, если она не наварит этих традиционных яств и пития. У каждой хозяйки для этого есть особая корчага с отверстием. В неё накладывается колоб солода с ржаной соломой отменной чистоты, отверстие как у домны плотно заделывается, корчага сверху плотно закрывается и ставится на ночь в печь. Утром корчага ставится на стол, в отверстие вставляется скрученный в виде верёвочки шпагат из льняного волокна и по нему в подставленную ниже посуду стекает густая влага. Это и есть сусло. В него потом добавляются кусочки рожков, вид каких-то сухофруктов, которых на этот случай Антон Лазаревич запасает в достаточном количестве, и получается блюдо вроде компота; это уже не питие, а яство, которое «хлебают» ложками, а не пьют. Когда густая влага перестаёт выделяться, в корчагу наливают воду и снова парят и получается более жидкая влага – росол. В него добавляют листья чёрной смородины и вишни и получается опять яство: его «хлебают» ложками, а не пьют. После сусла это второй сорт. Если же в росол кладут хмель, причём росол ещё немного разводят водой, то получается пиво. Это уже – питие. От искусства хозяйки или хозяина зависело придать ему крепость, но были такие мастера этого дела, как, например, Николай Иванович Лебедев, у которого гости после третьего стакана запевали «Ох, ты, батюшко хмелён, не попихывай-ко ты вперёд», а после четвёртого – склоняли свою главизну долу и ныряли под стол. Конечно, в меру своих возможностей покупали и «николаевку», а когда стали много культурнее, то и злоказовское.[136] Чай пили с сахаром и всё! К чаю стряпали кральки, ватрушки с сушёными ягодами, маком – и всё это в обильном конопляном масле. На обед: уха, каши, сусло, росол, пироги с рыбой, груздями. Перед Девятой иногда с неводом бродили на Поганом или Красной горке – добывали рыбу на уху или пироги. Рыбаки вывозили озёрную рыбу – карасей. Кто побогаче к обеду готовили нечто вроде компота из изюма и урюка.
Гуляли по три дня. Правда, в Спасов день подпирало жатьё, так сокращали и до одного дня, зато во Введение душеньку отводили: и по деревне в обнимку целыми семьями с песнями ходили и на лошадях катались. Татары тоже приезжали к своим подшефным по аренде земли в гости и «арака́ аша́ли». Они, эти князья и любители погостить, и обязательно приедет с апайкой, которая по-русски ничего не понимает, а сам он «мала мала балакает». Страшную отраву внесли в престольные праздники в Тече вновь прибывшие молодцы – кузнецы Крохалёвы. Завели моду: как праздник – драка да ещё с поножовщиной, проломом головы и пр. Заведётся вот такая дрянь и мутит других. А всё из-за девок.