«Предисловие к Достоевскому» и статьи разных лет
Да, Онегин эгоист, да, он принял вызов Ленского не размышляя и не отказался от дуэли потому, что боялся общественного мнения. Конечно, мы осуждаем Онегина, жалеем Ленского, негодуем, когда он гибнет, – из-за чего? Только потому, что Онегин сначала забавлялся, развлекал себя, заставляя Ленского ревновать, а потом убил человека только потому, что его пугал «шёпот, хохотня глупцов», – и всё-таки поведение Онегина понятно, хотя и не оправдано нами.
Поведение князя Валковского настолько чудовищно, что никак не может быть понято. Уже сообразив, что оскорбил Ихменева напрасно, «раздражённый князь употреблял все усилия, чтоб повернуть дело в свою пользу, то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба».
Отправляясь на дуэль с Ленским, Онегин по крайней мере подвергал и свою жизнь опасности; князь Валковский ни в коем случае не станет подвергать опасности свою персону. Вместо пистолетов – судебная тяжба, в которой Ихменев «за неимением кой-каких бумаг, а главное, не имея ни покровителей, ни опытности в хождении по таким делам, тотчас же стал проигрывать». Иван Петрович не говорит, но мы понимаем: князь Валковский, конечно, имел и покровителей, и опытность «в хождении по таким делам». В сущности, начиная тяжбу, он уже знал, что выиграет её. И значит, понимая свою неправоту, всё-таки намерен был отнять у старика «последний кусок хлеба».
Из пятнадцати глав первой части «Униженных и оскорблённых» – больше половины – восемь глав отданы грустно-неторопливому рассказу Ивана Петровича о том, что было – давно, за год, затем за полгода до сегодняшних событий. В рассказе этом переплетаются давнее и недавнее, бывшее и воображаемое, но главное, что мы понимаем из рассказа Ивана Петровича: в его жизни было счастье.
Встретившись с Ихменевым в Петербурге после долгой разлуки, в то самое время, когда Иван Петрович стал автором своей первой нашумевшей книги, он внезапно понял, что любит Наташу Ихменеву, что всегда любил её, что она ему «суждена… судьбою».
Конечно, ещё в самом начале книги, видя жалость и сочувствие рассказчика к несчастному старику Смиту, мы уже поняли: перед нами добрый и не безразличный к людям человек. Но теперь, когда Иван Петрович рассказывает о своей любви к Наташе, мы начинаем чувствовать в нём одного из тех героев Достоевского, кого не просто любит сам автор; эти люди – его надежда и утешение, в них – спасенье, потому что они, как говорили встарь, – праведники, живут и чувствуют по правде. Таков Макар Девушкин из «Бедных людей», таков Иван Петрович в разгар литературного успеха – и таков же он, когда счастье его рухнуло, литературная карьера не удалась, здоровье подорвано. Таков будет Алёша Карамазов, умеющий сохранить добрую и честную душу под тягостным игом своего страшного отца и среди страстей своих братьев. Таков, наконец, князь Мышкин – нищий, больной, не знающий жизни, а на самом деле – благороднейшая душа, добрейшее сердце из всех, изображённых Достоевским: неожиданное богатство, свалившееся на него как с неба, волнует всех окружающих, меняет их отношение к Мышкину, толь ко сам он почти не замечает своего богатства – разве в нём дело?
Прекрасные люди Достоевского похожи один на другого только тем, что они прекрасны, а по характерам своим, поступкам, по жизни своей они разные; их объединяет умение чувствовать за других, понимать стремления других и преодолевать себя, чтобы не принести никому боли.
Когда князь Мышкин впервые увидел – ещё не Настасью Филипповну, только её портрет, и был навсегда поражён этим прекрасным, страдающим, гордым, несчастливым и победным лицом, этой пронзающей силой красоты, он об одном только и мечтал: «…добра ли она! Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!» Для кого спасено? Не для него – о себе у него и мысли нет, – для неё, только о ней он думает и счастья хочет прежде всего для неё.
Страшные же люди Достоевского страшнее всего тем, что нисколько не задумываются над волнениями и заботами других людей, а себя считают вправе решать за других их жизнь.
В «Братьях Карамазовых» Алёша и совсем ещё молоденькая, наивная Лиза Хохлакова обсуждают, как им помочь несчастному чиновнику Снегирёву и его больному семейству. Беспокоит их прежде всего то, как не обидеть Снегирёва, дав ему деньги.
«– Его, главное, надо теперь убедить в том, что он со всеми нами на равной ноге, несмотря на то, что он у нас деньги берёт, – волнуется Алёша». А Лиза заходит ещё дальше:
«– Слушайте, Алексей Фёдорович, нет ли тут во всём этом рассуждении нашем, то есть вашем… нет, уж лучше нашем… нет ли тут презрения к нему, к этому несчастному… в том, что мы так его душу теперь разбираем, свысока точно, а?»
Если бы этот разговор услышал князь Валковский, он от души расхохотался бы и назвал молодых людей Шиллерами, то есть наивными, глупыми романтиками. В его представлении всякая попытка понять чужую душу – глупость.
Для праведников Достоевского главное – стараться понять чужую душу и не ранить её, стремиться избавить человека от лишних страданий.
В «Униженных и оскорблённых» любовь Ивана Петровича к Наташе – это прежде всего желание понять её душу: «…каждый день я угадывал в ней что-нибудь новое… и что за наслаждение было это отгадывание!»
Но недолгим было счастье Ивана Петровича. Наташа думала, что полюбила Ивана Петровича. Однако Николай Сергеич не дал своего согласия на свадьбу: «Видишь, Ваня: оба вы ещё молоды… Подождём. Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну, не гений, как о тебе там сперва прокричали, а так, просто талант… Да! так видишь: ведь это ещё не деньги в ломбарде, талант-то; а вы оба бедные. Подождём годика эдак полтора или хоть год; пойдёшь хорошо, утвердишься крепко на своей дороге – твоя Наташа; не удастся тебе – сам рассуди!.. Ты человек честный; подумай!..»
Кто может осудить старика: он желал дочери счастья, как он понимал это счастье; «ты человек честный» – это старик признавал, но быть честным человеком – мало в том обществе, где он жил, и ему казалось: прежде всего надо думать о том, чтобы дочь была обеспечена деньгами. Мог ли он предвидеть, предчувствовать, что ждёт его дочь! И мог ли он рассуждать иначе!
А всё-таки обидно читать: если бы старик не отложил свадьбу, Наташа, с её честной душой, и не посмотрела бы ни на кого другого, кроме своего избранника, и были бы они счастливы. Но нет, честные люди в мире князя Валковского не могли быть счастливы. Новая литературная карьера не складывалась (князь Валковский тут вовсе ни при чём, не работалось Ивану Петровичу, не удавалось, – и тут старик Ихменев прав, – никто не может дать гарантию, что после первой книги такой же удачной будет и вторая). Через год бедная старушка Ихменева с грустью смотрела на Ивана Петровича и думала: «Ведь вот эдакой-то чуть не стал женихом Наташи, господи помилуй и сохрани!» Самое же горькое – и мать не понимала, что происходит с дочерью: знай она, то и теперь, может быть, лучше отдала бы Наташу за бедного, больного, плохо одетого, но честного и верного друга.
Никто ещё не знал, только один Иван Петрович всё уже понимал и предчувствовал, потому что полгода назад снова явился в дом Ихменевых молодой князь Валковский – Алёша, такой же милый, непосредственный и весёлый, как прежде, и, как прежде, ему в голову не пришло задуматься: что будет, когда отец узнает о его посещениях Ихменевых. Ему весело было тут, о чём же ещё думать? И ему нравилась Наташа. Он её полюбил – так полюбил, как он мог; не задумываясь ни о чём, кроме своих желаний.
«Разумеется, отец узнал наконец обо всём. Вышла гнуснейшая сплетня. Он оскорбил Николая Сергеича ужасным письмом, всё на ту же тему, как и прежде… Старик загрустил ужасно. Как! Его Наташу, невинную, благородную, замешивать опять в эту грязную клевету, в эту низость! Её имя было оскорбительно произнесено уже и прежде обидевшим его человеком… И оставить всё это без удовлетворения!»
Когда Анатоль Курагин хотел увезти Наташу Ростову, главная забота всех, кто узнал об этом, была – сохранить всё в тайне от старого графа, её отца, от её брата и князя Андрея, потому что каждый из них, даже старик, почёл бы себя обязанным вызвать Курагина на дуэль и стрелялся бы с ним. Это было другое время – да. Но это был и другой круг: князь Курагин не мог бы отказаться от дуэли с графом Ростовым или князем Болконским. В конце сороковых годов прошлого века дуэли были ещё возможны, но не между знатным человеком и его бывшим управителем, разорённым и оклеветанным: ничего, кроме нового оскорбления, не могло бы выйти из попытки Ихменева вызвать на дуэль князя Валковского. Что оставалось старику, как не заболеть с отчаяния?
Николай Сергеич Ихменев страдает потому, что видит, как мучается и терзается его дочь. Но он не может понять, отчего она так изменилась: старику кажется, что дочь мучительно переживает оскорбление, нанесённое ей князем, что дочь, как и он сам, не может вынести клеветы.
Правду уже понял Иван Петрович. Он знает, хотя ничего ещё не было сказано между ним и Наташей: «бесконечность легла между нами». Он видит, «как переменилась она в три недели!» И, тем не менее, всё видя и всё понимая, не может поверить самым страшным своим подозрениям. Вот он сидит у стариков Ихменевых – входит Наташа. Душераздирающая сцена, происходящая на его глазах, была бы понятна каждому постороннему человеку, но не тому, кто любит и Наташу, и стариков.
Что чувствует Иван Петрович, зная, что его счастье кончилось, что Наташа уже не любит его? Он не говорит о своих чувствах, он даже и не думает о них. «Но… как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видел я её такою, как в этот роковой день». Он только её видит, за неё понимает: это уже другой человек, не та девочка, которая любила его – или ей казалось, что любила, – это прекрасная, страдающая женщина, прожившая «в тот год десять лет» и страданием своим облагороженная, ставшая ещё прекраснее – не от счастья, а от муки. И она нуждается в поддержке и помощи.
Наташа собирается в церковь, и родители, видящие её страдания, хотя и не понимающие их, сами посылают её, в надежде, что молитва облегчит её душу. Но Иван Петрович видит и другое: «Все движения её были как будто бессознательны, точно она не понимала, что делала».
Мать даёт ей ладанку с молитвой, отец благословляет её, просит: «Наташенька, деточка моя, дочка моя, милочка, что с тобою!.. Отчего ты тоскуешь? Отчего плачешь и день и ночь?.. Скажи мне всё, Наташа, откройся мне во всём, старику…»
Не может Наташа открыться, потому что, открыв свою тайну, она убьёт стариков и знает это.
«– Прощайте! – прошептала Наташа.
У дверей она остановилась, ещё раз взглянула на них, хотела было ещё что-то сказать, но не могла и быстро вышла из комнаты».
Бросившись за ней, Иван Петрович услышал то, чего он боялся, что уже понимал, знал, но не мог поверить: Наташа ушла из дома совсем, ушла к Алёше – молодому князю Валковскому.
«Сердце упало во мне. Всё это я предчувствовал, ещё идя к ним; всё это уже представлялось мне, как в тумане, ещё, может быть, задолго до этого дня; но теперь слова её поразили меня как громом… Голова у меня закружилась». Иван Петрович добавляет: «Мне казалось это так безобразно, так невозможно!»
Да, это было и безобразно, и невозможно не потому, что Наташа переступила через преданную любовь человека, кому она обещала быть женой. Не о себе он сейчас думает: как всегда, не о себе в первую очередь думают прекрасные герои Достоевского. Ведь князь Валковский оскорбил Ихменева не только тем, что назвал его вором, что уже выигрывал в тяжбе, им затеянной. Самое страшное оскорбление была клевета на его дочь – старик до сих пор старается верить, что это была клевета. С того и началось когда-то, что была гнусная сплетня, поддержанная или даже распущенная князем. Эта сплетня оскорбила всех, кто любил стариков, но не Алёшу Валковского: уже зная, что его отец обесчестил Ихменевых, он приехал к ним раз, другой – и увлёкся Наташей, и ни о чём уже не думал, кроме своей любви. То есть, может быть, и думал, но считал, что всё как-нибудь образуется, потому что всё в его жизни всегда как-нибудь образовывалось без его участия, само (то есть его отцом).
«– Но это невозможно! – вскричал я в исступлении. – Ведь это безумие. Ведь ты их убьёшь и себя погубишь! Знаешь ли ты это, Наташа?»
Наташу он не судит. И мы, читатели, не можем осуждать её, когда слышим её ответ: «не моя воля», и голос, в котором «слышалось столько отчаяния, как будто шла она на смертную казнь».
4. Да бывает ли такая любовь?
Кого же полюбила Наташа? Кого предпочла Ивану Петровичу? Мы слышали об Алёше от Ивана Петровича, для которого он всё-таки – соперник, враг. Но ни разу Иван Петрович не позволил себе отозваться об Алёше с неприязнью; он признавал, что Алёша – человек открытый, правдивый, что он хорош собой и не способен обмануть кого бы то ни было. Теперь сама Наташа говорит о том, кого она полюбила: «Не вини его, Ваня… не смейся над ним! Его судить нельзя, как всех других. Будь справедлив. Ведь он не таков, как вот мы с тобой. Он ребёнок; его и воспитали не так. Разве он понимает, что делает?.. У него нет характера… Он и дурной поступок, пожалуй, сделает; да обвинить-то его за этот дурной поступок нельзя будет, а разве что пожалеть…»
Вот одно из трагических открытий Достоевского: любят не такого, «как вот мы с тобой», а такого, кто не похож на «всех других». Пусть он и хуже, да другой. Мы читаем – и никак не можем понять: почему же она полюбила такого пустого, неверного, слабого человека. А у неё в душе живёт непонятное со стороны, но для неё несомненное убеждение, что человек этот без неё пропадёт, что она ему необходима, что она за него отвечает, нельзя ей от него отвернуться, он без неё погибнет. И то же ощущение – у Ивана Петровича: нельзя теперь думать о себе, потому что она без него пропадёт, погибнет.
Почти невозможно поверить в ту мысль о спасении стариков, которая пришла ему в голову: «Я тебя научу, как сделать, Наташечка. Я берусь вам всё устроить, всё, и свидания, и всё… Только из дому-то не уходи!.. Я буду переносить ваши письма; отчего же не переносить? Это лучше, чем теперешнее. Я сумею это сделать…»
Да бывает ли такая любовь?
Не придумал ли её Достоевский? Нет. Он её пережил – всё то, что говорит сейчас Иван Петрович, было в жизни Достоевского. Когда он служил солдатом в Семипалатинске, там он впервые узнал ту мучительную, страстную любовь-жалость, какую мы видим у его прекрасных героев. Он встретился там с женой маленького, полунищего и всегда пьяного чиновника – Исаева (может быть, Исаев потом стал в какой-то степени прообразом Мармеладова из «Преступления и наказания»). Достоевский полюбил Марию Дмитриевну Исаеву и выстрадал это чувство, как страдали его герои. «По крайней мере жил, хоть и страдал, да жил! (курсив Достоевского) – писал он позже, но в письмах той поры Достоевский признавался: выдержать эту муку почти невозможно: «О, не дай господи никому этого страшного грозного чувства! Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить…»
Муж Марии Дмитриевны получил назначение в другой город – Достоевский был в отчаянии. Но в ещё большее отчаяние привело его известие о смерти Исаева и о том, что Мария Дмитриевна, больная туберкулезом, с ребёнком на руках, осталась без всяких средств к существованию – и он ничем не может ей помочь, так как остаётся «бессрочным солдатом». И всё-таки он достаёт денег, пробует устроить сына Марии Дмитриевны учиться, наконец, добивается служебной командировки в Барнаул и оттуда заезжает в город, где жила Мария Дмитриевна.
И вот здесь с ним происходит то, что с Иваном Петровичем. Мария Дмитриевна полюбила другого – «личность совершенно бесцветную», по свидетельству друзей Достоевского. Ни одним словом он не осудил ни её, ни своего соперника. Достоевский хлопочет о службе для этого человека ради неё, ради её счастья: «Она не должна страдать». Он встречается со своим соперником – так хотела Мария Дмитриевна. «С ним я сошёлся, – писал Достоевский другу, – он плакал у меня, но он только и умеет плакать!»
Эта любовь-мученье, любовь-сострадание, испытанная Достоевским, выльется много позже на страницы его книг, в особенности романа «Идиот». Думая не о себе, а о счастье любимой женщины, Достоевский мучительно хотел понять, будет ли она счастлива с человеком легкомысленным и молодым, «не сгубит ли он женщину для своего счастья». И ещё раз он пишет в письме той поры: «Чем кончится, не знаю, но она погубит себя, и сердце моё замирает». То, что чувствовала она, тоже нашло своё отражение и в «Униженных и оскорблённых», и в «Идиоте». Несчастная женщина любила обоих соперников, и мучилась, и страдала от этого раздвоения. Когда она решилась выйти замуж за Достоевского, молодой учитель, которого она любила, был одним из поручителей – несомненно, Достоевский помнил об этом, когда заставил Настасью Филипповну бежать из-под венца с князем Мышкиным к его сопернику Рогожину. Перед свадьбой с Марией Дмитриевной Достоевский писал о своём сопернике в письме: «…теперь он мне дороже брата родного» – эта мысль войдёт в роман «Идиот», где соперники обменяются крестами, «побратаются».
Иван Петрович в «Униженных и оскорблённых» ни разу ещё ни в чём не упрекнул Алёшу. Он готов служить влюблённым, готов переступить через себя ради их счастья.
Наташа понимает эту жертву: «Добрый, честный ты человек! И ни слова-то о себе! Я же тебя оставила первая, а ты всё простил, только об моём счастье и думаешь. Письма нам переносить хочешь… А я, я… Боже мой, как я перед тобой виновата! Помнишь, Ваня, помнишь и наше время с тобою? Ох, лучше б я не знала, не встречала его никогда!..» (курсив Достоевского).
Может быть, эти мучительные страсти выпадают на долю вовсе не только великих людей, просто не каждый, испытавший их, может описать, а главное, не каждый – понять, почувствовать не только за себя, но и за ту, кого любит.
Многие люди уверены, что любовь – непременно счастливое чувство, оно даёт человеку только блаженство. У героев Достоевского любовь всегда мучительна, но она так высока, так сильна, что, несмотря на её мученье, завидуешь такому высокому накалу человеческих чувств.
Описанные Достоевским и в «Униженных и оскорблённых», и в «Идиоте», в «Игроке» и в «Братьях Карамазовых» женщины больше всего страдают от раздвоенности своего чувства, от того, что любят не т о г о, с кем было бы хорошо и счастливо, а того, кто принесёт мученье и гибель.
Наташа говорит Ивану Петровичу: «Ваня, послушай, если я и люблю Алёшу как безумная, как сумасшедшая, то тебя, может быть, ещё больше, как друга моего, люблю».
Этот разговор Наташи с Иваном Петровичем на набережной, когда она уже ничего не скрывает, когда ждёт Алёшу, потому что навеки ушла к нему, оставив родителей, оскорбив отца, – это один из самых страшных разговоров, написанных Достоевским, понятых и пережитых им вместе с героями.
Один только раз на протяжении этого разговора у Ивана Петровича прорывается собственное страдание. «Что твой новый роман, подвигается ли?» – спрашивает Наташа. Иван Петрович не успевает сдержаться: «До романов ли… теперь, Наташа!» Но тут же спохватывается: «Да и что мои дела! Ничего: так себе, да и бог с ними».
В ответ на это признание он узнаёт, что происходит в жизни Наташи. Князь сватает сыну богатую, молодую, красивую невесту: «Уж Алёша увлекается ею». Алёша со своей полной и неразмышляющей честностью во всём рассказывает: отцу он рассказал о своей любви к Наташе, Наташе – о том, как хороша и как ему нравится Катя – невеста, которую ему сватает князь.
Иван Петрович не может ничего понять, задаёт вопросы и не получает на них ответов, но главное Наташа объясняет ему, и это главное – та самая любовь, какой не знали герои ни одного писателя, кроме Достоевского.
Как Иван Петрович готов переносить письма и устраивать свидания, так Наташа решилась: «…если я не буду при нём всегда, постоянно, каждое мгновение, он разлюбит меня, забудет и бросит. Уж он такой…» (курсив Достоевского).
Оказывается, герои Достоевского испытывают точно такие же мучения ревности, как всякий другой человек, – но только они знают, что владеет ими «гадкое чувство», которого не нужно слушаться. Почувствовав, что все решения Наташи продиктованы безумной ревностью, Иван Петрович сознаёт, что и в нём «разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал; гадкое чувство увлекло меня».
Может быть, самое важное – понять мысль Достоевского: разница между людьми страшными и людьми прекрасными не в том, что один ощущает злобу, ревность, низкие чувства, а другие не ощущают; чувствуют одинаково все; но одни понимают и признают, что их чувства «гадки», стараются преодолеть их, подчинить плохие чувства добрым, а другие отдаются всему плохому в себе, потому что главное для них – своё «Я» и его желания.
Иван Петрович не сдержал ревности и дал ей вырваться «из сердца». Он во всём прав, мы не можем не признать его правоты: «Наташа… одного только я не понимаю: как ты можешь любить его после того, что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идёшь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви».
Пытаясь объяснить Ивану Петровичу свою любовь к Алёше, Наташа смешивает все понятия: она согласна быть рабой любимого человека, и она готова терпеть от него любые муки, потому что «даже муки от него – счастье». Но Иван Петрович понимает эти её безумные, страстные слова, да и мы, читатели, сочувствуем ей не просто потому, что она любит, а потому что она не оправдывает себя, наоборот, всё время судит, сама себя обвиняет: «не так люблю, как надо», «нехорошо я люблю его». Наташа казнится сознанием своей человеческой вины – в этом и есть та душевная красота, какую любит в ней Иван Петрович, какую не может не понимать читатель. «Муки! Не боюсь я от него никаких мук!» – восклицает Наташа, и эти слова объясняют её страдание и оправдывают его.
Мы готовы согласиться с Наташей, что она любит «не так», «нехорошо»… Но кто может диктовать другому, как правильно любить, если человек готов на любые муки ради своей любви?!
«Всё ему отдам, а он мне пускай ничего» – вот исчерпывающая формула этой странной, безумной и фантастической любви. И ведь то же самое не говорит, не думает даже, но чувствует Иван Петрович: «Всё ей отдам, а мне пускай ничего», – вся жизнь обоих этих людей – в самопожертвовании, как же могли бы они любить друг друга, когда ищут одного: кому бы отдать всё, а себе ничего не оставить?
Иван Петрович стоит с Наташей на набережной – и узнаёт от неё всю правду, окончательно убеждается: она полюбила другого. Не может человек не испытать при этом боли за себя – Иван Петрович чувствует эту боль, но сразу же она сменяется болью за неё; он видит, как оскорблена Наташа, в каком отчаянии она, и он уж не мучается желанием мести за себя, только бы с ней-то соперник был хорош, только бы ей не принёс погибели…
Вот эта забота – прежде всего о ней – заставляет его обрадоваться, когда вдали появился Алёша. Но ведь Алёша знает, к кому он сейчас подойдёт, знает: перед ним человек, у которого он отнял невесту, кому он предпочтён. Многие другие молодые люди не решились бы подойти к несчастливому сопернику, а и подошли бы – с тяжёлым чувством, с ощущением вины, с готовностью на ссору. Алёша подходит «тотчас же», без сомнений, с чистым взглядом. Иван Петрович не может не признать: «…его взгляд, кроткий и ясный, проник в моё сердце».
«Он был высок, строен, тонок; лицо его было продолговатое, всегда бледное; белокурые волосы, большие голубые глаза, кроткие и задумчивые, в которых вдруг, порывами, блистала иногда самая простодушная, самая детская весёлость».
В этом портрете виден, разумеется, Алёша, но ещё больше виден сам Иван Петрович, внешность которого нигде не описана, да и не нужна нам его внешность: слишком хорошо мы видим его душу. Он пристально смотрит на своего соперника – и старается, изо всех сил старается смотреть как можно объективнее, ни одного лишнего упрёка, ни одной раздражающей ноты. Да, он видит «несколько нехороших замашек, несколько дурных привычек хорошего тона: легкомыслие, самодовольство, вежливая дерзость». Но и эти недостатки соперника Иван Петрович старается оправдать: не Алёшины это привычки; они характерны, свойственны для того круга, где воспитывали Алёшу; и не он в них виноват, да к тому же Алёша «был слишком ясен и прост душою и сам, первый, обличал в себе эти привычки, каялся в них и смеялся над ними».
Ивану Петровичу в голову не приходит сказать Наташе: да как же ты могла предпочесть мне, моей преданной и верной любви, м н е – умному и доброму человеку – этого пустого мальчика? Так вопрос не стоит для него, ему одно важно: не обидит ли он её, «не погубит ли» этот мальчик.