Чего вы хотите? (сборник)

Глава 1

– Дашуня, вставай, – мамин голос. – Вставай, нас ждут великие дела… Слышишь, Даша?

– Да, – простонала она, пытаясь прорваться из легкости сна в тяжелую плотность яви.

Не получилось, сон снова опутал и понес, будто волны на море…

– Дарья! – звуковой удар. – Ну сколько можно?! Профессор опять злиться будет… Просила же вчера раньше лечь.

– Встаю.

Даша ногами стянула с себя одеяло, села на кровати. Мама стояла возле.

– Всё, иди, я собираюсь.

– Ну смотри… – Мама погрозила голосом и ушла.

На застекленной и утепленной лоджии было тесно, но это все равно лучше, чем в одной комнате с сестрой. Свое пространство.

Надела теплые колготки, сменила майку на лифчик и кофту. Кое-как заправила постель – так, набросила покрывало на комок одеяла. Пошла в туалет, оттуда – в ванную. Почистила зубы, умыла лицо одной ладонью. Посмотрела на себя в зеркало, поморщилась, стала замазывать тоналкой прыщи на лбу… Заглянула мама:

– Поторопись… Зачем ты красишься? И так красавица у меня…

– Мам, закрой дверь, сейчас я выйду.

– А фагот уложила?

– Да!

– Не рычи. – Дверь закрылась.

…На кухне вкусно, но и как-то противно пахло омлетом с сосисками. Мама резала батон. На кухонной лоджии, этой осенью тоже застекленной и утепленной, превращенной в кабинет, папа быстро писал в тетрадь, из ноутбука звучал звонкий женский голосок:

– …У меня есть замечательная новость для Владимира Владимировича! Она заключается в том, что он в одиночку, в течение дня… не дня даже, просто нескольких минут, может остановить эпидемию страшного наркотика, который вызывает привыкание с первого раза, при котором человек сгнивает заживо за пару лет…

– Даш, садись, – кивнула мама на стул. – Омлет будешь?

– Нет, не хочу.

– Давай поешь – нам целый день сегодня…

– А сок есть?

– Кончился. Йогурт есть.

– Я лучше йогурт…

– Иди бери в холодильнике.

– …«Крокодилом» он называется потому, – торопился голос из ноутбука, – что кожа у наркомана сперва становится бугристой, а потом начинает гнить плоть, мясо буквально отваливается кусками…

– Роман! – сердито воскликнула мама, – выключи, пожалуйста! И иди завтракать.

Папа выключил звук, вошел на кухню. Недовольно ответил:

– Мне это для повести нужно.

– Ну слушал бы в наушниках. А то с утра таким по мозгам.

– Сломались наушники. – Папа уселся за стол, но тут же встал, принес с лоджии кружку с остатками кофе. – Вы ешьте, я попозже… с Настей… Так посижу. – И принял свой обыкновенный отсутствующий, такой обижающий и раздражающий Дашу вид.

– А про что повесть будет? – спросила она, чтобы вернуть его внимание.

Папа то ли усмехнулся, то ли покривился одной стороной лица.

– О сегодняшней жизни в России.

– М-м… И какая она?

– Так…

– А что это за «крокодил»?

Папа хотел что-то ответить, но мама опередила:

– Так, Даш, доела? Поехали! – И повернулась к папе: – Как там погода, не знаешь?

– Хм, около нуля.

– Я серьезно!

– Ну действительно. Ноль – плюс один обещают.

Мама вздохнула:

– Десять дней до Нового года, а снега так и не было… Всё, Дарья, по коням!.. Да, и возьми историю – зачет на носу.

Дом – семнадцатиэтажная башенка – совсем рядом с метро, буквально тридцать шагов от подъезда до станции. Удобно, конечно. Но нет ни двора (вместо него – парковка), ни скамеек, ни детской площадки. Вышел – и сразу попал в круговорот бурной московской жизни с ее толпами, палатками на тротуарах, разворачивающимися среди пешеходов машинами, раздатчиками рекламок… И хочется скорее заскочить в метро, где хоть какой-то порядок, а потом из метро – скорее домой, в пускай относительную, но тишину, хоть в какую-никакую, но надежность…

Сегодня воскресенье, еще рано – начало девятого, но все равно людей полно. И на улице, и в метро. В метро в это время почему-то в основном явно недавно приехавшие в Москву. Передвигаются медленно, стайками, как-то ошалело и жадно поглядывают вокруг, путаются в переходах, вклиниваются во встречные потоки. Их называют гастарбайтерами, но Даше не верится, что они где-то работают. Кажется, так вот и бродят стайками под землей целыми днями.

Мама мгновенно напрягается, когда такая стайка оказывается рядом, тревожно посматривает на Дашу. От ее взгляда Даша теряется, чувствует себя маленькой и беспомощной.

– Пойдем быстрее! – торопит мама, хотя торопиться сейчас некуда, а нужно просто ждать поезда. Но мама, видимо, считает, что стоять опаснее, чем идти.

На станцию влетает поезд; мама с нетерпением наблюдает, как он тормозит. Когда открываются двери, врывается внутрь.

В вагоне осматривается, но не в поиске свободных сидений, а старясь не оказаться рядом с подозрительными, бомжеватыми.

Вот есть, по ее мнению, подходящее место – пространство между аккуратно одетым мужчиной и девушкой, читающей журнал.

– Сядем?

Даша кивнула. Снимает с плеч футляр с фаготом. Садятся.

Двери захлопнулись, поезд тронулся.

Даша вставила в уши наушники-таблетки, включает Николаса Хупера… Еще с год назад она была фанаткой истории о Гарри Поттере, потом стала фанаткой «Сумерек», но музыка Хупера из фильмов нравится до сих пор. Успокаивает и как-то защищает. Особенно когда ты в недружественном пространстве.

Прикрывает глаза, мысленно оказывается не в вагоне метро, а в поезде, везущем ее среди гор. Заснеженных, высоких гор. Нет никаких дементров, никакой опасности. Всё хорошо… И тут слышит сквозь музыку голос мамы. Слов не разобрать. Даша убавляет громкость.

– Почитай историю пока, – просит-требует мама. – Сдашь, и там каникулы. Отдохнешь.

Даша вздыхает, достает из накладного кармашка футляра учебник. «Новая история зарубежных стран. 8 класс». Скучная и малопонятная история – больше про всякие политические изменения, чем про события. Раньше было интересней и проще – войны, Крестовые походы, борьба городов с феодалами… Листает, отыскивая, что еще не читала или забыла… Вот двадцать шестой параграф – «У порога мировой войны».

Снова прибавляет звук плеера и под музыку начинает:

«Летом 1914 г. мир оказался на пороге неслыханной по масштабам войны. Вы уже узнали о событиях последних предвоенных лет, о том, как сформировались два военно-политических блока…»

Даша пытается вспомнить, как они сформировались, но не вспоминается. Лезть в предыдущие параграфы желания нет… Потом как-нибудь… Двигается взглядом дальше, но внимание рассеивается, глаза перескакивают ниже, ниже…

«…Казалось бы, определяющей чертой империализма должна была являться агрессия, военные захваты… Наиболее активные страны стремились подчинить себе как можно больше государств и земель, наводняя их не своими войсками, а капиталом, финансами. Вывоз капитала в той или иной форме резко усилился: он давал хозяевам капитала…»

«Капита-алом, капита-ала», – закрутилось в голове под музыку; Даша отвела взгляд от учебника, наткнулась на журнал в руках девушки слева.

Почти во всю страницу был изображен пожилой, седой, но стильный мужчина в черных очках. А по краю страницы узким извилистым столбиком теснились слова.

Жирным шрифтом: «Вы живете в шести разных местах. Где эти места?»

Обычным шрифтом: «В моем офисе я провожу бо́льшую часть своего времени. У меня еще есть таун-хаус для развлечений, а также фотостудия. Они находятся недалеко от офиса. Еще у меня есть две квартиры, они предназначены для гостей, потому что гостей у себя дома я не хочу видеть. Не приемлю распущенности».

Жирным: «Когда вы в последний раз были влюблены?»

Обычным: «Я не знаю, я люблю свободу».

Жирным: «Если бы у вас был ребенок, что именно из своего опыта вы бы ему передали?»

Обычным: «Знаете, почему у меня нет детей? Потому что мне нечего передавать. Каждый должен прожить собственную жизнь. Я не верю в опыт, потому что всё, что я видел, чему учился и то, что со мной происходит, было в другом времени, а мир сейчас изменился. Я думаю, каждый должен найти свой путь. Я терпеть не могу в отцовстве то, что ты сразу становишься в ряд поколений. Я не хочу быть ни отцом, ни дедом. Я вне поколений, я на все времена».

Толчок. Даша поворачивается к маме – та что-то говорит. Убавляет громкость плеера.

– Что, мам?

– А заколки взяла? А то профессор опять будет ругаться, что глаз не видно…

– Да взяла, взяла.

– Ладно, читай. – Сама она, хоть в сумке планшетник, просто едет; точнее, едет и беспокоится обо всем.

Даша уставилась в учебник, упорно стала вбивать в голову скучное и ненужное:

«…Однако теперь интересы власти и монополий во многом объединились: в одних ситуациях власть использовала в своих целях финансовую и промышленную мощь монополий, в других – монополиям удавалось влиять на политику правительств, «подправлять» ее».

Нет, не вбивается. Даже затошнило от всего этого. Непредставимого, сложного. Власть использовала какие-то монополии, монополии влияли на правительства… Закрыла учебник, сунула в футляр.

Со станции «Тверская» перешли на «Пушкинскую», доехали до «Улицы 1905 года». По обледенелым, почти безлюдным узким тротуарам направились к музыкальной школе… Даша ходит здесь по два раза в неделю уже больше года, но никак не может привыкнуть, что это тоже Москва.

Невысокие домики, но какие-то внушительные, крепкие, словно бы заслоняющие многоэтажки за собой, уютная голубенькая церковь, а главное – подъемы и спуски… Но, может, когда-то вся Москва была невысокой, уютной, с оврагами и холмами, а потом уж поднялась, разрослась, и асфальт сгладил большинство неровностей…

Музыкальная школа снаружи, да и изнутри, не очень-то веселая – трехэтажное здание из темно-красного кирпича. Такая же по форме, но из бетона, стоит недалеко от их дома, и вообще подобных школ – и музыкальных, и просто, – кажется, немало.

Даша учится в центре – между «Тверской» и «Маяковской». Раньше это была женская гимназия, потом там учились дети руководителей государства, а теперь обычные дети. Недалеко музыкальная школа имени Шопена, и в ней Даша стала заниматься пианино и фаготом, но прошлой осенью мама добилась перевода сюда. По воскресеньям и средам здесь преподает знаменитый во всем мире фаготист, профессор консерватории. Приходит в зал к восьми утра и очень сердится, если ученики слишком опаздывают.

За этот год Даша заметно продвинулась – и сама замечает, и все говорят. Но каждый урок с профессором для нее как пытка. Очень он требовательный, ругается, не стесняясь… Мама недавно сказала, что он болен раком, и, наверное, чувствуя, что скоро умрет, профессор и старается больше передать другим, спешит и заставляет учеников спешить тоже.

Дашу и злило это – его торопливость и требовательность, – и вызывало жалость к нему: было жалко, что такого человека скоро не станет…

И вот сейчас, только вошли, наткнулись на раздраженно-укоризненное:

– Занятие началось больше часа назад! Нужно уважать мое время.

– Извините, Андрей Викторович, – ответила мама, – проспали.

Профессор поджал свои тонкие синеватые губы, и они совсем исчезли. Отвернулся.

В зале, кроме Андрея Викторовича, его студент и ассистент Саша. Никого из учеников, а их восемь… Да, можно понять состояние профессора, просидевшего здесь без дела час с лишним… Подгоняемая шепотком мамы, Даша расстегнула футляр, стала собирать инструмент… И профессор, и Саша молчат. Молчат тяжело: профессор – негодующе, Саша – опасливо; оба держат свои фаготы вертикально вниз, словно копья средневековые рыцари.

Вот и ее фагот готов, эс с тростью вставлен во флигель. Даша пробует звук.

– Хорошо, – слегка смягчается профессор и левой рукой (правая обхватывает инструмент) указывает на сцену. – Прошу.

Во время отчетных концертов и других выступлений сцену при помощи освещения делают свежей и чистой. В остальное же время она выглядит очень безрадостно – сероватая от старости краска, кулисы по бокам, как морщинистая кожа, выпиленная из фанеры лира на заднике в каких-то трещинах… Даже рояль имеет вид опрокинутого шкафа. Но школа на хорошем счету, уникальная по числу пробившихся в большую музыку выпускников.

Минуты три Даша разыгрывается и, почувствовав, что губы, дыхание готовы, вынимает трость изо рта и смотрит на профессора. Он говорит:

– У тебя, если не ошибаюсь, «Полька» Шостаковича?

Даша кивает.

– Слушаем.

Она снова пробует звук. Делает паузу и, вогнав внутрь, до самой глубины живота струю воздуха, начинает исполнение.

Когда две недели назад Андрей Викторович, задав разучивать «Польку», продемонстрировал, как ее играть, Даше показалось, что это легко и просто. Но потом стала разбирать и пришла в отчаяние – пальцы не дотягиваются до клапанов, дыхалки не хватает. Сняла фагот, легла на кровать. Не подтянула к себе ноутбук, а пыталась проиграть «Польку» в голове.

В голове мелодия звучала, а на деле… По нескольку часов в день в квартире раздавались отрывистые, дикие звуки. Папа, заглядывая к ней, пытался понять, балуется она или нет. Видел, что перед Дашей ноты, сочувствующе качал головой и уходил… Наверняка эта какофония мешала ему работать.

Постепенно, очень медленно, обрывки стали превращаться в нечто благозвучное – две-три-четыре ноты сливались, и получалась фраза.

Позавчера буквально удалось соединить фразы в пусть прихрамывающую, корявую, но все-таки цельную мелодию. И сейчас Даша пыталась, под взглядом профессора, выправлять эту хромоту и корявость.

Закончила, отдернула ото рта эс, громко задышала.

– Молодец! – почти восторженно выкрикнул Андрей Викторович. – Молодец, – повторил уже другим тоном, обещающим жесткий разбор.

Несколько секунд тишины.

– М-да… – Профессор поднялся. – В целом, в целом – неплохо…

А потом Даша услышала такое знакомое «но» и за ним – десятки и десятки замечаний.

Профессор велел Даше играть «Польку» по фразе и после каждой повторял ее сам. Звук выходил из трубы легко и красиво.

– А у тебя что, Дарья?! – говорил укоризненно и даже как-то брезгливо. – Попробуй еще.

Даша пробовала, но получалось хуже, чем было – как обычно, эти экзекуции вызывали у нее только обиду, и хотелось сорвать фагот с ремешка, швырнуть в профессора и убежать. Ведь так тяжело далась ей эта «Полька», и всего две недели как начала разучивать… Но от того, чтобы действительно психануть, удерживало сознание, что потом, дома, завтра, в следующие дни безжалостность профессора будет ей помогать. Его обидные слова, мелочные придирки превратятся в советы…

– Ведь это же музыка, Дарья! Му-зы-ка, а не буксующий самосвал. Нужно представлять себя внутри мелодии и парить вместе с ней. Всем существом!.. И только тогда ты сможешь сыграть. Только тогда! Ты понимаешь?

– Понимаю, – выдавила из себя Даша и добавила про себя: «Парить… Как бы не задохнуться думаешь».

– Так, – Андрей Викторович смягчился, – хорошо. – И переключил внимание на следующего ученика (оказывается, уже несколько человек успели прийти, а Даша не заметила): – Максим, поднимайся.

Теперь за Дашу берется Саша.

Ему двадцать один год, он учится в консерватории, самый талантливый студент профессора. А может, не самый талантливый, но самый преданный и упорный. Больше других занимается, внимательнее других слушает… Даше он нравится, и когда Саша рядом, она чувствует волнение, приятное и странное такое волнение. Ей кажется, что Саша ее выделяет, объясняет ей технику подробнее, чем другим, занимается с ней с бо́льшим интересом. Наверняка это происходит не только из-за Дашиной одаренности.

Часто у нее появляется уверенность, что это волнение и есть та самая любовь, о которой говорят все вокруг, но поверить по-настоящему мешает чувство какой-то жалости к Саше. Вот воскресенье, а он снова здесь – тихий, внимательный, терпеливый. Будто у него нет ничего лучшего в жизни, чем эти занятия, фагот, неумелые ученики…

Занятия с Сашей происходят в маленьком классе рядом с залом. Мама тут же, наблюдает, пытается запомнить важное, чтобы потом, если что, подсказывать.

Минут через десять в класс заглядывает Максимова мама:

– Можно?

– Еще не закончили! – бросает в ответ мама Даши.

– Подождите, пожалуйста, две минуты, – как-то виновато добавляет Саша.

Дверь закрывается.

– Так, – Саша показывает длинным, но крепким пальцем на ноты, – давай пройдем еще раз вот этот кусочек. Не торопись, главное пока не виртуозность, а четкая техника. Темп постепенно будем увеличивать…

Конечно, не через две минуты, а намного позже Саша отпускает ее. Садятся с мамой в зале в задние ряды, наблюдают, как профессор распекает очередного ученика. Сейчас это полненький, вечно сонный Артем. Год назад, когда профессор набирал группу, игра Артема произвела на него впечатление. Андрей Викторович даже объявил: «Да, юноша, у вас несомненно есть данные. Есть!» Но за год Артем почти не продвинулся – играет так же вяло и механически и лишь иногда выдает действительно мастерские кусочки. Слушая его игру, Даше представляется, что она тяжело бредет по серой, безжизненной земле, но вдруг появляется полянка ярких цветов, и она делает легкий шаг – это Артем вдруг извлекает несколько прекрасных звуков, – а потом снова серость, мусор, тяжесть, тоска…

– Послушай, – останавливает его профессор, – послушай, Артемий. Подожди!

Артем прекращает вымучивать тему, опускает фагот. Виновато смотрит в пол, как двоечник.

– Скажи мне честно, – профессор еле сдерживает гнев, его голос глухой и придушенный, – скажи, ты хочешь стать музыкантом?

Молчание.

– Да или нет?

– Да, – тихо произносит Артем, – хочу.

– Это честно?.. И ты сам выбрал фагот?

– Да…

– А я в этом не уверен. Я просто не слышу, что ты хочешь научиться. Что ты любишь свой инструмент! Когда любят, не позволяют так издеваться… Ведь ты над ним издеваешься… издеваешься над музыкой!

Артем виновато кивает. И Даша тоже ощущает вину, будто это говорят и ей. Тем более что профессор, она знает, сейчас обратится к ним ко всем… Даша смотрит мимо Андрея Викторовича, видеть его больно и страшно. Сухой, лицо серо-синее, вместо щек вмятины; кажется, что под кожей нет крови, мяса, а только кости и высыхающие жилы. Но глаза горят, жгут всё, что видят, стараются прогнать холод, дрему, оживить. Успеть это сделать, пока он здесь, на земле…

– Ребята, если вы выбрали фагот, то должны… Должны! Вы должны отдать ему всё, всего себя. Для вас ничего больше не должно существовать. Музыка забирает человека целиком. Нет никаких половинок, частей. Для вас – если вы действительно хотите быть музыкантами – должна существовать только музыка!

– Простите, – голос.

Поднимается незнакомый Даше мужчина, видимо, чей-то папа… Да, вот рядом с ним Оля Мухина, подергивает мужчину за рукав, призывая не спорить.

– Простите, но у них есть еще школа. Там тоже требуют и математику, и историю, химию, остальное. Да и они ведь дети еще – им поиграть хочется.

В первый раз, что ли, здесь – не знает, как профессора такие слова возмущают…

– Пап, не надо, – тянет его Оля, – па-ап.

– А что я такого? Все требуют, требуют, мне даже жалко…

Лицо Андрея Викторовича становится совсем серым, даже жуткая синева исчезает, но эта серость еще страшнее. Будто кожа отмерла окончательно и сейчас начнет отваливаться.

– Детство… – не ртом, а как-то горлом произносит он, – школа… игры… Я… я никого не держу. Ни-ко-го! Вы сами ко мне пришли и… И я… – Профессор протяжно, со свистящим стоном выдыхает, не вздыхает, а именно выдыхает: – Кто выбрал музыку, обязан забыть об остальном… И я не требую играть сутками. Не требую! Но… Два-три часа в день – непременно. Обязательно! По пятнадцать минут… Два-три часа, иначе – без толку. И – читать ноты, и – играть в воображении. Тренировать пальцы… Я не требую многого… Вы просто… Вы просто-напросто не хотите… И тогда – не надо.

Профессор прокашлялся, отдышался и после этого заговорил почти жалобно:

– Понимаете, ребята, именно сейчас, сейчас вы строите свою жизнь. В двенадцать-четырнадцать лет. Сейчас… Потом будет поздно. Всё закладывается сейчас. Мастерство, знания… Всё! А вы так… вы так растрачиваете самое важное время… А в семнадцать будете локти кусать, ничего не умея толком, не зная, не понимая. И всю дальнейшую жизнь придется заниматься тем, что не любите, работать не для души, а лишь для денег. А это – страшно. Поймите вы это, ребята!

В половине двенадцатого вышли из школы. Нужно было ехать к Татьяне Петровне на сольфеджио. Она жила на «Добрынинской» – минут двадцать отсюда на метро и там еще немного пешком…

По дороге к станции молчали. Даша чувствовала себя разбитой, избитой какой-то. Впрочем, это почти всегда случалось после подобных речей профессора. Ей казалось, что она действительно ничего не умеет, не понимает и никогда не поймет, ничему уже не научится.

Уж точно не научится играть на этом ужасном, огромном фаготе. Каждый звук из него достается с таким трудом, такой мукой… И хотелось, прямо дергало изнутри сказать маме: «Всё, я больше не буду, не могу. Всё!» Но мама, конечно, начнет сердиться, говорить, что столько затрачено сил, времени, «денег, в конце концов». И что Даша делает успехи, и фаготистки – на вес золота. Это пианисток, скрипачек – море, а фаготисток – единицы. В любой оркестр путь открыт, в любой ансамбль. Сейчас и в джазе фагот используют…

Да и это ощущение избитости, Даша знает, пройдет, сменится уверенностью и интересом, желанием доказать, что профессор не прав: она не ленится, она старается. Но вот сейчас… Сейчас очень тяжело. Очень тяжело переживать это состояние.

– Что, может, пиццу съедим? – предложила мама, когда проходили мимо пиццерии неподалеку от метро. – Время есть еще.

– Ну давай.

– Ты вообще хочешь есть?

– Так…

Даша на самом деле не знает, хочет или нет. Хотелось оказаться в своей комнатке-лоджии, открыть ноутбук, спрятаться в лабиринте интернета…

– Вам курящий зал или… – встретила в самых дверях девушка с бейджиком.

– Конечно, некурящий! – мгновенно раздражилась, а может, испугалась резкого вопроса мама. – Вы же видите, я с ребенком!

– Извините, всяко бывает… Пожалуйста. – Девушка указала направо. – У нас здесь сегодня день рождения, но места свободные есть.

Да, в пиццерии было шумно и весело. За длинным, почти через весь зал, столом сидели взрослые, у некоторых на головах были маленькие яркие колпачки из картона… Клоуны делали из длинных шариков зверюшек, цветы, мечи, играли с детьми; одна клоунесса рисовала на детских лицах бабочек, кошечек, разные узоры…

Мама и Даша повыбирали пиццу. Сошлись на ветчинной.

– Она не острая? – уточнила мама у официантки.

– Нет-нет, эта – нет. Большую, среднюю, маленькую?

– Среднюю… Так, и пить… – Мама снова залистала меню. – Мне американо.

– А мне сок апельсиновый, – добавила Даша.

– Свежевыжатый или простой?

– Простой. – Свежевыжатый, она знала, намного дороже.

Официантка записала, забрала меню и ушла.

Молча ждали, когда принесут заказ… Дашу злила чужая веселость, дети казались все глупыми, а взрослые выглядели какими-то, как из мультиков.

Тут еще мама подбавила – заметила, видимо, что она поглядывает на праздник, и предложила:

– Иди, Даш, поиграй. Вон девочка твоего возраста… Или пусть сову на щеке нарисуют. Я заплачу, если что… Тебе же нравятся совы.

– Мама, детство кончилось.

– Да перестань! – Мамины губы дрогнули и изогнулись в жалкую улыбку. – Всего две недели как четырнадцать лет, и уже кончилось…

– Слышала же, что профессор говорил?

– Мало ли что он говорил! – И тут же спохватилась: – Но в целом он прав. Только упорным трудом чего-то можно достичь… К тому же у него и личное. Я ведь рассказывала? Нет?..

Даша пожала плечами. Мало ли что мама ей рассказывала и не рассказывала.

– Его отец был известным трубачом и был уверен, что у Андрея Викторовича нет таланта. И сказал: «Ты никогда не станешь большим музыкантом». Андрей Викторович перешел с трубы на фагот, который в сто раз сложнее, и стал самым известным. Его во всем мире знают. Видела же, сколько на него ссылок в интернете, статья какая в «Википедии»…

Принесли пиццу – еще шипящую, ароматную, – напитки.

– Приятного аппетита! – пожелала официантка.

– И счет, пожалуйста. Нам сразу бежать… Даш, что сегодня на сольфеджио?

– Триоли.

Домой вернулись в четвертом часу. Еле дотащились. Занятия, переезды, сама Москва вытянули все силы.

В прихожей скандированием встретила Настя, младшая сестра:

– Рас-си-я! Рас-си-я!

– Что, опять биатлона насмотрелась? – не особенно радостно отреагировала мама.

Папа ответил:

– Глянули повтор вчерашней гонки.

– Там Зайка победила! – уверенно стала рассказывать Настя. – Она российская…