Товарищ Чикатило

Глава I

Охота за «языком». Середина восьмидесятых

От пригородной платформы отошла в сторону Ростова-на-Дону очередная электричка, оставив на грязноватом бетонном перроне с десяток человек. Время ни то ни се: до конца рабочего дня остался еще час-другой, ехать в город по делам или за покупками уже поздно.

По платформе, спиной к ушедшей электричке, идут двое. Рослый дядька лет сорока, может быть, чуть постарше, в приличном темном костюме, при галстуке, обличающем в нем казенного человека, держит и левой руке коричневый, не очень новый портфель, набитый, надо полагать, деловыми бумагами. Справа от него, стараясь не отстать, шагает паренек лет одиннадцати в дешевых синих джинсах местного пошива и клетчатой рубашке с коротким рукавом. Похожи на отца и сына. Мальчик не достает своему спутнику до плеча и потому, обращаясь к нему, задирает голову. Дядька утвердительно кивает, смотрит на часы и прибавляет шаг. К лестнице у конца платформы он подходит первым, спускается к путям, мальчик идет за ним.

Платформа уже пуста. С противоположной платформы поджидающие поезда пассажиры провожают отца и сына безразличными взглядами и забывают о них, как только те исчезают из виду.

Конец лета, день теплый, но не жаркий, легкие облака наплывают на солнечный круг, ветерок несет запах деревьев и сухой травы, солнце появляется в голубом просвете, и рельсы вдруг вспыхивают ярким блеском.

Мужчина и мальчик о чем-то спорят, похоже, что выбирают дорогу покороче. Они идут по шпалам, потом переходят на утоптанную тропку между железнодорожной насыпью и лесной полосой справа. Здесь рядом идти тесновато, и старший шагает впереди, словно показывая дорогу. Потом останавливается и машет рукой – пора сворачивать. Оба исчезают среди деревьев.

Один – навсегда.

Когда-то, лет тридцать назад, в этом степном, безлесном краю вдоль железных и автомобильных дорог стали высаживать деревца – защита от степных ветров и пыльных бурь, отрада взору путника, да и гарь не летит на поля и поселки. Клены, липы, вязы, рябины подросли, вытянулись, дали новую поросль, приютили в своей тени кустарник и траву. Теперь это уже не посадки, а лесок, который тянется вдоль насыпи лентой шириной шагов в тридцать. Здесь прохладно и влажно, как в настоящем лесу, пахнет опавшей листвой и грибами. Через неделю-другую сюда придут грибники. Для них, степных жителей, не избалованных северным лесным изобилием, и эта полоса деревьев – подарок.

Тропка совсем узкая, по ней, наверное, ходят нечасто. Мужчина пропускает мальчика вперед, и тот рукой раздвигает ветки кустов, чтобы не хлестали по лицу. Мальчик оборачивается, смотрит вопросительно, дядька кивает ему – верно идем, так короче. Их разделяет несколько шагов. Мужчина чуть прибавляет шаг и впивается взглядом в линялые джинсы, обтягивающие худой мальчишечий зад.

Мальчик опять оборачивается и что-то спрашивает – скоро ли, не пора ли свернуть и выйти на дорогу, но дядька словно не слышит его. Он уже совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Лицо залито потом, глаза остекленели, челюсть отвисла.

В поезде он казался спокойным, рассудительным человеком, может, малость занудным, но со взрослыми такое часто бывает. Говорил негромко, расспрашивал, откуда и куда мальчик едет, не проголодался ли, рассказывал о своей даче. Предложил зайти к нему перекусить, нарвать фруктов в саду, а потом они вместе вернутся на станцию и поедут в город. Конец дня, торопиться некуда. Еще он интересовался, что мальчик читает, советовал, что взять в библиотеке. Нормальный дядька, разве что только малость занудный…

Теперь в его глазах не было ничего человеческого. Они глядели из преисподней. Так бывает в фильме ужасов, когда лицо на экране искажается страшной гримасой, зрачки зарастают бельмами, из приоткрытого рта вырастают кабаньи клыки и жуть охватывает всех, кто сидит в тесном зальчике поселкового видеосалона. И хотя каждый знает, что все это неправда, киношные трюки, хочется, чтобы поскорее зажгли свет…

В неуловимое мгновение промелькнуло это видение в голове мальчика, и он не успел еще понять, что все происходит с ним взаправду, как жилистая рука с огромной загребущей кистью потянулась к нему и схватила за плечо, разрывая рубашку. Рука швырнула его на землю, в кусты, ветви хлестнули по лицу, он упал на спину, скатился на прогалину среди орешника, заросшую жесткой травой, и почувствовал на себе тяжелое, скверно пахнущее тело. Цепенея, как в ночном кошмаре, не в силах кричать, он не мог понять, зачем жесткие пальцы свирепо рвут молнию на джинсах, сдирают с него одежду. Он был как в капкане, и все же, в какую-то секунду, когда пришло осознание того, что все это наяву и происходит с ним, он нашел в себе силы рвануться, выскользнуть из железных рук, вскочить и заорать, взывая неведомо к кому о помощи.

Никого не было, и крик затерялся среди деревьев.

Каменный кулак вошел ему под дых. Мальчик согнулся, задыхаясь от боли, и новый страшный толчок повалил его на землю. А дядька, огромный, остервеневший, со сползшими до щиколоток штанами, с болтающейся мошонкой, вязал парню руки шпагатом и валил его лицом вниз на мокрую траву. Он елозил по телу, наваливался стокилограммовой тушей и отодвигался, хрипло дышал и лез, лез железными пальцами в зад, мял, тискал, рвал.

Мальчик еще пытался выползти из-под него, закричать погромче. И тогда в левой руке мужчины появился нож. Несколько раз, коротко, без замаха, он полоснул клинком по шее жертвы.

Боль появилась не сразу, а сначала была новая волна леденящего ужаса и омерзения: мальчик ощутил горячие струйки крови на шее и гнусную мокроту на бедрах – там, где к нему прижималось потное тело дядьки.

Мальчик сдавленно, с хрипом кричал, а мужчина, извиваясь на нем, зажимал его рот ладонью, запихивал меж зубов землю с травой, охватывал лапищами шею и душил, душил.

Он был еще жив, когда мужчина приподнялся, повернул обмякшее тело к себе лицом. Издавая хриплые звуки, он разжал измазанные землей и кровью губы, прижался к ним ртом и впился зубами в язык. Отгрыз кусок и проглотил.

Жилистый полуголый мужчина распластался рядом со своей жертвой, он тяжело, хрипло дышал, время от времени разевая окровавленную пасть в глубокой зевоте. По телу мальчика пробежала судорога, он застонал. Мужчина приподнялся, подобрал валявшийся рядом нож и с силой ударил. Раз, второй, третий. В шею, в грудь, в живот, все ниже и ниже. Десятый, двадцатый, тридцатый…

Мальчик давно уже затих, а дядька колол и колол. Он наносил удары монотонно, левой рукой, все ближе придвигаясь к бездыханной жертве, раз от разу учащая удары, и не вынимал уже нож, а двигал им взад и вперед в одном месте. Распластался на еще теплом теле и снова забился в конвульсиях…

А когда успокоился, то поднялся на колени и начал как-то тупо, неосмысленно резать одежду и тело – сверху вниз, справа налево. Отрывистым движением, одним ударом отхватил небольшую мальчишью плоть и, зажав в кулаке кровавый кусок мяса, понесся кругами вокруг трупа.

«Я – красный партизан! – кричал дядька, придерживая спадающие штаны. – Я взял „языка“! Я захватил врага в плен! Я – красный партизан!»

А потом замолк, стал суетлив и деловит. Сноровисто, привычно снял с тела клочья одежды, распутал веревку, которой были связаны руки мальчишки, обмотал ею свернутые лохмотья. Поднялся, отерся, натянул штаны. Бросил взгляд на окровавленное тело, на свои руки, увидел кровь на ладонях, брезгливо вытер ее лохмотьями. Ногами сгреб поближе к телу прелые листья, начал присыпать труп и в эту минуту увидел на запястье грошовые часы. Наклонился, расстегнул ремешок, снял. Потом закидал тело листьями и сухой травой.

Грибники наткнутся на тело через неделю. Часы исчезнут неведомо куда.

Возбуждение почти прошло. Той же тропкой дядька двинулся к станции, не забыв прихватить с собой сверток. На опушке он бросил сверток в придорожную канаву.

Клочья одежды найдут детективы.

Через полчаса после того как двое вошли в лес, рослый дядька лет сорока с небольшим, в темном костюме, при галстуке, с коричневым портфелем в руке, вышел к станции пригородной электрички.

Глава II

Подлинная история преступлений. Осень 1992

Все, что вы успели прочесть и что вам прочесть предстоит, если не отпугнет вас жуткость происшедшего, – чистая правда. Без придуманных неожиданностей, от которых кровь стынет в жилах, без закрученных криминальных сюжетов, выстроенных так, чтобы постоянно держать читателя на крючке.

Выдумывать ничего не пришлось. В том-то весь ужас, что ничего не пришлось выдумывать.

То, о чем здесь будет рассказано, произошло в наши дни в южном российском городе Ростове-на-Дону и его окрестностях. На тихих и шумных улицах, в парках и на кладбищах, в лесах, на пустырях и на пляжах, а чаще всего – в лесных полосах вдоль дорог. Последнее – чаще всего.

Документальная хроника преступлений – как говорят американцы, true crime story – стала сейчас модным жанром, по популярности никак не уступающим детективу.

У этого жанра есть свои каноны. Например: скрупулезное следование факту, каким бы страшным он ни был, сопоставление различных взглядов на мотивы преступлений, попытка проникнуть в психологию жертвы и преступника. Шаг за шагом хроника ведет нас по следам – от замысла до кровавого исполнения…

Хотели бы так и мы, да не очень получается. Если шаг за шагом, от замысла до исполнения, если на каждое убийство хотя бы страниц по тридцать и еще немного на предысторию, на следствие и суд, то вместо этой книги у нас в руках был бы фолиант размером с Британскую энциклопедию.

Не было еще, пожалуй, таких преступлений и таких преступников. Тут не одно кровавое злодеяние, не пять и не десять. Вмененных в вину – пятьдесят два, и бог знает, сколько сокрытого. Свидетелей на суде много, а очевидцев – ни одного.

И ни одной жертвы не осталось в живых.

Все эти убийства по сути своей до омерзения схожи, только жертвы разные. У каждой из пятидесяти двух своя судьба, у сотен их родных – свое горе. «Преступление века», как быстро окрестили его газеты, растянулось на двенадцать лет. До сих пор в нем тьма непонятного, непонятого и противоречивого – и не только для пишущей братии, но и для криминалистов, следователей, судей, экспертов. В деле этом столкнулись интересы личные, политические, ведомственные. И все это, начавшись в тихие «застойные» времена, продолжается на фоне ломки устоев, долгие годы державших Россию во мгле, в трудное, тревожное время, когда здесь и там стреляют в открытую, и льется, льется кровь, и почти спокойно мы читаем за завтраком в газете: «Убито десять… ранено тридцать пять…».

Впрочем, наша страна это уже проходила. Мы привычные.

Мы постараемся написать правдивую книгу. Она вместит далеко не все, что известно о невероятно долгой серии кровавых преступлений. И напротив, что-то существенное не войдет в нее по той печально простой причине, что не все известно.

Размышляя о произошедшем вновь и вновь, мы то и дело ловим себя на мысли – может быть, обо всем этом лучше было бы написать роман. Психологический, детективный, жуткий.

Может быть, и лучше. Может быть, кто-то уже пишет его.

А пока – подлинная история преступлений.

Глава III

Человек из преисподней. Лето 1992

Суд в советские годы обеднел и обветшал: и суд как действо, и суд как здание. Когда и семнадцатом году с глаз российской Фемиды сорвали повязку, а заодно реквизировали ее старомодный инструмент для взвешивания добра и зла, богиня правосудия, ослепленная, должно быть, кровавым революционным светом, принялась, подобно богине мщения, карать без разбора – как прикажут.

А для этого особого антуража не требуется. Суд, за исключением разве что высших инстанций, из учреждения почтенного, респектабельного, в некотором роде величественного превратился во второразрядное заведение – на одной ступеньке с трестом столовых.

И поныне российские суды ютятся большей частью в потрепанных, для суда не приспособленных домах, где протекают потолки, сыплется со стен штукатурка, зимой стоит холод собачий, а летом нечем дышать. Судейский народ, не избалованный ни народным уважением (хотя суд и зовется народным), ни высоким жалованьем, то грозит забастовкой, то прекращает работу из-за полной невозможности ее продолжать в таких условиях. Уж на что Москва, казалось бы, всегда считалась привилегированным городом, и то собралась в июне девяносто второго чрезвычайная конференция судей Московской области и полдня решала, объявлять ли частичную забастовку, прекратив напрочь слушать уголовные дела. На этот безумный шаг судей толкнули неустроенность и мизерная зарплата. Министр юстиции лично отговаривал судей от жеста отчаяния – и на сей раз отговорил. Один из московских районных судов в конце 1991 года вынужден был закрыться по случаю морозов, и более трех месяцев уголовные дела просто-напросто не рассматривались. А среди томящихся в камерах в ожидании суда есть не только злодеи, но и невинные…

Правда, в какой-то момент мелькнула надежда: с уходом коммунистов поосвобождались самые приличные в городах и поселках здания – особняки бывших райкомов и обкомов, разные дома политического просвещения и партийные учебные заведения, где правоверных учеников накачивали марксистско-ленинской теорией. Сгоряча решили отдать эти дома самым нуждающимся – детям и правосудию. Трудно сказать, как насчет детей, но суды где сидели, там и сидят. И по всей стране, на окраинах и в столице, судебные процессы, как при Горбачеве, Брежневе, Хрущеве и Сталине, идут в тесноте и неуюте.

Ростовский областной суд являет собою исключение. Крепкий двухэтажный особняк, выстроенный еще при царе, с парадным подъездом под навесом и высоченными потолками, с колоннами и лепниной по фасаду, выкрашенному сообразно российской бюрократической традиции в официальный желтый цвет. Место престижное: на Социалистической улице, зеленой и тихой, в двух шагах от главной ростовской улицы – еще недавно Энгельса, а ныне, как и встарь, Большой Садовой, хотя таблички с именем немецкого капиталиста, возлюбившего пролетариат, еще не сняли.

Здание областного суда в Ростове называется Домом правосудия. Если сравнивать со многими другими судами, потянуло бы и на Дворец правосудия. Внутри просторно. Порядок охраняют вежливые милиционеры. В вестибюле снуют судейские дамы, среди которых немало хорошеньких и модно одетых. Даже посетители, в российских судах обычно жалкие и неприкаянные, здесь выглядят почище, поприличнее. Все же областной суд, здесь рассматривают либо дела особой важности, либо кассационные жалобы. И то дело, которое слушается на первом этаже, в самом вместительном зале заседаний под номером 5, необычно не только для Ростова – для всего мира. Часто ли бывало, чтобы сведения из Ростовского областного суда подхватывали на лету и разносили по миру газеты и телевизионные выпуски?

Судебное заседание начинается ровно в десять утра. За несколько минут до начала у входа в пятый зал, возле высокой дубовой двери, уже стоят несколько женщин с хозяйственными сумками в руках. Сумки со всей очевидностью не пустые, из чего следует, что женщины с утра успели походить по магазинам, купить кое-что из продуктов. Всякий знает, что за продуктами надо ходить с утра, пока не расхватали, а если отложить на потом, когда суд объявит перерыв, рискуешь оставить семью без пропитания. Правосудием сыт не будешь.

В холле, на полдороги от входа, тетка в стоптанных домашних шлепанцах выставила деревянный лоток с белыми булками, это теперь зовут словом «выпечка». Очереди нет, но выпечку помаленьку разбирают: и милиционеры, и посетители, и судейские дамы. Кто жует, кто прячет про запас. Женщины у двери тоже покупают и кладут булки в свои бездонные сумки. Сгодится.

Скоротать время до начала заседания могла бы помочь информационная машинка вроде тех, что стоят на вокзалах; там они дают сведения о приходящих и уходящих поездах, а здесь? По замыслу создателей, машина в Ростовском областном суде способна дать любую справку как по гражданскому, так и по уголовному праву. Проверить ее способности, увы, невозможно: на какую кнопку ни жми, ответа не дождешься – машина сломана. Зато в центре табло можно прочесть наставление: «Соблюдать строго и добросовестно законы советской власти. В. И. Ленин». То ли убрать не успели, то ли не спешат, – а вдруг все вернется и вновь будем жить по заветам Ильича?

Распахивается дверь, и секретарь суда, высокая молодая женщина, приглашает в зал заседаний. «Сначала проходят потерпевшие», – предупреждает милиционер. Женщины с сумками (а они и есть потерпевшие) устремляются вперед. За ними остальные, человек десять, не больше.

Зал просторный. Он как раз под стать большому, на весь мир прозвучавшему процессу. Мест этак на двести пятьдесят. Три массивные люстры, высокие, уходящие под потолок стрельчатые окна. Деревянные скамьи изрезаны не одним поколением свидетелей и завсегдатаев: имена, даты, пронзенные стрелами сердечки, наивные непристойности. Милая российскому сердцу атрибутика общественных мест, будь то зал ожидания или университетская аудитория. Когда читаешь этот фольклор, то забываешь, где находишься. Но стоит поднять голову, как сразу все становится на свои места: под окнами громоздится массивный судейский стол, за ним три кресла. Среднее немного выше боковых и украшено гербом бывшей советской России. Его уже официально отменили, вернув двуглавого, правда без корон, орла, но здесь пока не тронули, как и ленинскую цитату. Скорее всего, руки не дошли или денег нет – это в копеечку влетает, гербы менять.

На спинках боковых кресел резьба попроще: серп и молот. Каждый предмет по отдельности заслуживает уважения, но вместе, как символ, они себя изрядно скомпрометировали.

Собравшиеся в зале на кресла внимания не обращают. Их взоры обращены на выкрашенную в светло-бежевый цвет железную клетку, которая стоит у правой стены за невысоким барьером с резными белыми балясинами. Выглядит клетка какой-то самодельной, будто сварганил ее из подручных материалов слесарь-умелец. Клетка прикрыта сверху довольно густой металлической сеткой. Внутри – скамейка, не такая основательная, как в зале, а попроще. От зарешеченной дверцы с массивным висячим замком куда-то вниз, за барьер, уходит лестница. Куда – из зала не видно.

Появляются милиционеры и несколько рослых солдат внутренних войск, в фуражках с малиновыми околышами. Ребята крепкие, отборные – у каждого грудь колесом и вся увешана значками, которые свидетельствуют о спортивных успехах и боевой выучке. Один из них отпирает замок, заходит в клетку и внимательно осматривает ее: пристальный взгляд на скамейку, пристальный взгляд под скамейку.

И вдруг, повинуясь неслышному приказу, милиционеры и солдаты выстраиваются вдоль барьера, за которым лестница. В просветы между балясинами видно, как появляются снизу три головы: две в форменных фуражках, третья, между ними, – непокрытая, серовато-седая. Головы возникают, внезапно и зловеще, словно из преисподней. Мгновение – и они разделяются. Солдаты заталкивают согбенного седого человека в клетку, захлопывают дверь, щелкают замком.

Подсудимый занял свое место. Вокруг клетки выстроилось оцепление.

До этой минуты в зале все спокойно. Вполголоса переговариваются женщины на скамьях для потерпевших, негромко наставляет своих подчиненных прапорщик, начальник караула, техники устанавливают видеоаппаратуру, в совещательную комнату и обратно пробегает с бумажками секретарь суда. Шума не больше, чем на дневном сеансе в кино, пока свет еще не погас.

Но едва между могучими плечами конвойных, за прутьями решетки, появляется седая голова человека из преисподней, со скамей для потерпевших раздастся пронзительный женский крик:

– Сука ты, падла, пи-да-рас!

Человек в клетке сидит, согнувшись чуть не вдвое, в зал не смотрит. Седая голова неподвижна.

– Людоед! Козел вонючий! Говна не стоишь! – кричит худощавая женщина средних лет с аккуратно заколотым пучком русых волос. – Детей твоих, жену твою, всех убьем!

Голос женщины становится спокойнее, она уже не выкрикивает, а как будто увещевает человека за решеткой:

– Надо же, сидишь себе, улыбаешься… А каково было нашим детям?

Человек в клетке не шевелится. Соседки кричащей женщины согласно кивают, словно поддерживают ее. А та продолжает увещевать:

– Как же ты мог?!. Тебе ж шестой десяток… Внуки есть… – Она словно укоряет соседа, который спьяна выкинул что-то неподобающее почтенному возрасту. И вдруг снова срывается на крик: – Подлый ты! Садист! Пидарас! Сука жидовская!

Она, конечно, знает, что подсудимый никакой не еврей, что он чистейшей воды славянин, хохол, но ругательств в ее лексиконе не хватает, и она бросает ему в лицо все оскорбительные слова, какие знаете детства, а на Руси испокон веку «жид», «жидовская морда» и все прочие слова с этим смыслом – не последние среди бранных.

Человек в клетке безучастно смотрит в пол прямо перед собой. Время от времени он начинает раскачиваться, точно на молитве, и зевает – видно, как ходят желваки под тщательно выбритой кожей. Солдаты у клетки и милиционеры бросают взгляды на женщину и сочувственно улыбаются.

Она кричит уже несколько минут и начинает уставать. Сцена затягивается и кажется уже невыносимой, когда секретарь, обрывая крик, звонко бросает в зал:

– Встать! Суд идет!

Тишина. Все подымаются с мест. Входит суд.

Мантии и судейские шапочки – это бывает в кино из зарубежной жизни да с недавних времен у нас в Москве, в Конституционном суде. Три среднего роста человека в приличествующих случаю темных костюмах движутся цепочкой по проходу. У каждого в руках по нескольку пухлых, тяжелых, слегка потрепанных уже папок в красных и синих картонных переплетах – тома уголовного дела. Судья Леонид Борисович Акубжанов первым занимает место за столом – под устаревшим гербом с колосьями. Заседатели садятся в кресла с серпами и молотами.

Начальник караула снимает оцепление у клетки, на посту остаются двое часовых при оружии. Они стоят у клетки с двух сторон, не сводя глаз с подсудимого. Каждые полчаса они будут сменяться с уставной картинностью.

Адвокат занимает место за столом перед клеткой, прокурор – за столом напротив. Судья открывает заседание, и тут же возникает какая-то процедурная загвоздка – в любом суде дело вполне обычное, – высокий суд, прихватив красно-синюю библиотеку, удаляется в совещательную комнату.

Едва трое в темных костюмах скрываются в судейском святилище, как раздастся знакомый голос:

– Пидарас! Козел вонючий! Мой муж уходит на работу чистый и приходит чистый. Никаких ножей в портфеле не носит. Твоя жена, падаль, все знала, все…

Ее зовут Полина Дмитриевна Ишутина. Она живет далеко отсюда, под Брянском. Ее двадцатилетняя дочь от первого брака Анна Лемешева была убита 19 июля 1984 года.

В обвинительном заключении история смерти Анны числится как эпизод номер 30. Тридцатая жертва. Правда, первые пять пунктов обвинения – всего лишь развратные действия. Значит, двадцать пятая из убитых.

В каждой паузе, едва прерывается судебный ритуал, Полина Дмитриевна ведет свое обвинение. Ее горе не излечивается временем. Перед судом предполагаемый – а для нее очевидный – виновник страшной утраты. Свое горе, свою неисцелимую ненависть к этому человеку она отливает в брань и угрозы.

Она кричит. Ее выкрики заполняют пустоты в процессе. Полчаса спустя их перестаешь замечать.

Судья и заседатели возвращаются на свои места, начинается допрос потерпевших. Первая – Полина Дмитриевна.

Судья мягко говорит, что она может свидетельствовать сидя, если ей трудно стоять, но Полина Дмитриевна твердой походкой подходит к судейскому столу, подписывает бумагу об ответственности за дачу ложных показаний – что в нашей стране заменяет клятву на Библии – и возвращается на свидетельское место.

Да, она Ишутина Полина Дмитриевна, сорока пяти лет, работает школьным завхозом. Внешне почти не волнуясь, она рассказывает суду о том, что делала в тот жуткий летний день восемьдесят четвертого, где была, когда узнала об исчезновении дочери, как приезжала на опознание тела, найденного под Ростовом через шесть дней после убийства в лесополосе у железнодорожных путей, неподалеку от станции Кирпичная, близ города Шахты.

У Анны на теле были обнаружены множественные ножевые ранения, нанесенные в обе глазницы, в левый висок, не менее десяти в левое бедро, в область молочных желез и лобка. Последние – уже после смерти. Когда Анна скончалась, а убийца получил половое удовлетворение, глядя на кровь и ерзая на умирающей, он раздел жертву полностью, изрезал и разорвал одежду, отсек соски, искромсал половые органы, вырезал матку.