Час урагана. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 5

– Конечно.

Если бы я позволил себе усомниться, меня не только не напоили бы кофе, но, скорее всего, спустили бы с лестницы с требованием никогда и ни при каких обстоятельствах не переступать порога этой квартиры.

Мы сидели с тетей Женей на кухне, мобила лежала между нами посреди стола, кофе был, вообще-то, бурдой, видимо, тетя Женя перепутала банки, но я не стал говорить ей об этом. Надо было как-то отвлечь ее от ненужных мыслей, и я спросил:

– А это затмение… зачем его наблюдают? Тысячи раз видели.

– Совсем разные вещи – знать, что кто-то видел, и увидеть самому. Такое выпадает раз в жизни.

– Разве Николай Генрихович… Да вы же вместе ездили, помню, Николай Генрихович рассказывал.

– Да, – кивнула тетя Женя. – В восемьдесят шестом, на Камчатку. Интересное было затмение, с погодой повезло, корона была отличная, никогда не забуду.

– Вот-вот, – подхватил я. – Зачем же Николай Генрихович… То есть, я хочу спросить…

– Почему он сейчас поперся в эту экспедицию? – тетя Женя не стала выбирать выражений, видимо, не раз спорила с мужем, не пускала, говорила то же, что я сейчас хотел сказать, но ведь Николая Генриховича не переспоришь, и если он во что-нибудь упрется… – Да потому, что есть у него идея, которую он собирается во время затмения проверить.

С идеями у Н.Г. проблем не было никогда. Проблемы были у него со здоровьем – не в молодости, конечно, когда они с тетей Женей летом путешествовали по Союзу, объехав его вдоль и поперек, а большей частью – не объехав, а исходив пешком, Николай Генрихович очень любил пешие переходы, тетя Женя этим от мужа заразилась, они как-то пересекли на своих двоих пустыню Кара-Кум – не всю, слава Богу, но какой-то участок, день или два пешего перехода, тетя Женя часто об этом рассказывала: какая была жара (еще бы – июль месяц!), и как плевался верблюд (какой верблюд – они же пешком шли, или верблюд в это время тащил за ними рюкзаки и палатки?), и как они нашли оазис, оказавшийся заброшенной буровой установкой, кто-то искал там воду, но не нашел, и все заржавело, будто не на солнце, а в болоте.

– Что за идея? – спросил я просто для того, чтобы потянуть время.

Тетя Женя посмотрела на меня с сомнением, но и она понимала, что нужно о чем-то разговаривать, иначе захочется плакать, а если себя распустить, то…

– В общем, – сказала она, – когда Коля подавал заявку на участие, то писал, что хочет проверить эффект двойного гравитационного линзирования.

– Двойного… – повторил я, не поняв двух последних слов.

– Ну… Ты знаешь, что свет – это такие частицы, фотоны?

– Вообще-то, – обиделся я, – я окончил физматшколу и еще не совсем забыл… Свет, насколько я помню, не только частицы, но еще и волны. Электромагнитные.

– Правильно. И когда луч проходит мимо очень массивного небесного тела… звезды, например…

– Или черной дыры, – подхватил я, и тетя Женя посмотрела на меня с подозрением: не разыгрываю ли я ее, сам все знаю, а делаю вид… Я вид не делал, о черной дыре вспомнил потому, что она сказала о массивном небесном теле, тут ассоциация и сработала.

– Или черной дыры, – согласилась она. – Или нейтронной звезды. Или квазара. Или галактики. Неважно, лишь бы масса тела оказалась достаточно большой, чтобы поле тяжести отклонило луч света от прямой линии. Так же, как линза отклоняет лучи с их пути, и если линза выпуклая, то свет собирается в одной точке, фокусируется.

– Как в фотоаппарате, – вставил я.

– Как в фотоаппарате, – согласилась тетя Женя. – Поле тяжести звезды или квазара выполняет роль линзы.

– Вспомнил! – воскликнул я. – Проходили в десятом классе: как доказывали теорию относительности. Типа: если Солнце притягивает луч света, значит, Эйнштейн прав. Как раз во время затмения это и доказали. Обычно звезды рядом с Солнцем не увидишь, а во время затмения – можно. Сфотографировали небо до затмения, ночью, а потом – во время затмения, чтобы рядом с солнцем. И какая-то звезда сдвинулась с места.

– Да-да, – рассеянно сказала тетя Женя. – Эддингтон в тысяча девятьсот девятнадцатом наблюдал в Южной Африке…

– Так далеко?

– Можно и ближе, но тогда пришлось бы ждать лет десять.

– Понимаю. А Николай Генрихович… После Эддингтона этот эффект наблюдали, наверно, сто раз?

– Сто не сто, но наблюдали, конечно.

– Тогда зачем…

– Толя хочет отнаблюдать двойное линзирование, понимаешь?

– Нет, – честно признался я и посмотрел на часы: после звонка Толстолобову прошло полтора часа, мог бы уже и позвонить, если что… Значит, пока ничего?

– Двойное линзирование – это… Есть очень далекий квазар и расположен он точно за очень массивной спиральной галактикой.

– За галактикой? – повторил я, все уже поняв, но изображая неведение, пусть расскажет, а я послушаю, время пройдет…

– За, – сказала тетя Женя. – Но мы этот квазар видим, потому что галактика играет роль линзы. Ее поле тяжести изгибает лучи света от квазара и направляет их так, что мы с Земли можем их обнаружить. Галактика получается как бы в ореоле, и этот ореол – искривленные лучи света от квазара.

– Ага, – догадался я. – И эта парочка… ну, квазар с галактикой, оказались на пути Солнца как раз во время затмения.

– Редкий случай! – воскликнула тетя Женя. – Лучи света от квазара искривляются еще и в поле тяжести Солнца, понимаешь? Стоят две линзы: одна – галактика, другая – Солнце.

– Понимаю, – протянул я, понимая, на самом деле, лишь, что тема иссякает, и сейчас тетя Женя подумает…

– Твой знакомый что-то не звонит, – сказала она. – Может, ты ему сам позвонишь?

Я, собственно, так и собирался, но в это время затренькала мобила, номер, с которого звонили, был скрыт – наверняка Жора.

– Слушаю, – сказал я.

– Юра? – я не узнал голоса, все-таки мы два года не разговаривали. – Это Стас. Ты просил кое-что для тебя выяснить…

Стас Ламин, конечно. Два года назад он был простым опером, работал на земле, неужели так и остался в прежней должности? Наверно. Парень он исполнительный, но не более того. Похоже, Жора увидел вошедшего случайно в кабинет Ламина, подумал, что есть на кого скинуть…

– Да-да, – торопливо сказал я.

– Ну, слушай, – Стас то ли бумаги перелистывал, то ли деньги считал. Тетя Женя смотрела на меня во все глаза и пыталась по выражению моего лица догадаться о том, что мне говорили. – В Новосибирск твой Черепанов не вылетел – ни тем рейсом, понятно, ни следующими, там было еще два вчера и один сегодня утром.

– Так, – сказал я, чтобы поставить точку, иначе Стас начал бы расписывать, как ему удалось получить эту информацию.

– Вот, – протянул он и опять что-то перелистнул. – В больницы и морги я звонить не стал, ты это уже…

– Да-да, – сказал я. – Дальше.

– Вот, – повторил он. Черт, доберется он, наконец, до сути? Я же не его начальник, чтобы докладывать, глядя в листок. Почувствовав, должно быть, мое нетерпение, Стас сказал: – А полетел твой Черепанов в Питер, вот что. Из Шереметьева-первого. Рейсом семьсот двенадцать в шестнадцать сорок. Вчера, стало быть. Живой и здоровый.

Пока я переваривал эту действительно неожиданную информацию, Стас наслаждался произведенным эффектом.

– Усек? – продолжал он. – Мне, понимаешь, пришло в голову проверить все вылетавшие вчера рейсы. В наш компьютерный век… Я думал, это займет… А мне за полчаса… Поисковая система… Правда, тебе бы эти данные нипочем не… ты же…

– Спасибо, Стас, век буду благодарен, – сказал я и отключил связь.

Тетя Женя спросила:

– Жив?

– Жив, – подтвердил я, и тогда она заплакала. Казалось, ее ничто больше не волновало. Жив – и слава Богу. А где, что, почему – какая разница? Жив ее Коля, все остальное неважно. Такое же выражение лица было у нее три года назад, когда я приехал в приемный покой Склифа, она сидела на длинной скамье, смотрела в пространство невидящим взглядом и тихо плакала – ей только что сообщили, что муж ее жив, ранение, конечно, серьезное, но не смертельное, сейчас его оперируют, это займет несколько часов, но операцию проводит лучший нейрохирург города, так что все будет в порядке.

Это ей так сказали: «все будет в порядке», а мне потом, после операции, объяснили, что травма оказалась все-таки слишком тяжелой, чтобы гарантировать полное выздоровление. Жить Черепанов, конечно, будет, но сможет ли работать… кто он, вы сказали – астрофизик? Тем более: ученый, ему головой думать надо, а тут…

В ту ночь Николай Генрихович возвращался домой из института последним автобусом. Тетя Женя ждала его в половине первого, как обычно, но даже и в час ключ в двери так и не повернулся. Мобильником Н. Г. тогда еще не обзавелся, тетя Женя побежала к остановке («сама не знаю зачем») и обнаружила мужа в подъезде – Николай Генрихович лежал ничком, под головой расплывалось черное пятно. Сознание тетя Женя потеряла лишь после того, как доставила мужа на «скорой» в Склиф. Ее-то быстро привели в чувство, а с Николаем Генриховичем возились всю ночь, а потом еще два месяца, пока он не стал соображать, на каком он свете.

Судя по всему (пропал кейс, в котором Н.Г. тащил домой распечатки расчетов), кто-то проследовал за ним с остановки, думал, наверно, что в кейсе деньги, в подъезде двинул Николая Генриховича по голове…

Преступника, конечно, не нашли. Никаких следов. Никаких свидетелей. Висяк. Н.Г. выкарабкался и даже на работу вернулся, и даже спорил с коллегами так же азартно, как прежде, но, по словам тети Жени, был уже совсем не тот, его мучили головные боли, временами он забывал что-то очень существенное, и в экспедицию тетя Женя отпустила мужа не столько потому, что он так рвался на это затмение, сколько потому, что Коновалов клятвенно заверил: прослежу, мол, за каждым шагом. Единственным неотслеженным участком была дорога от дома в аэропорт, но там-то что могло случиться?

Неужели по пути Николаю Генриховичу пришла какая-то мысль… Что-то он вдруг забыл или, наоборот, о чем-то вспомнил?

Господи. Питер, надо же…

– Где он? – спросила тетя Женя. – Куда ехать?

* * *

В Санкт-Петербург мы выехали утренним поездом, на ночные билетов не было, не помогли ни мои корочки («охранная фирма, и что? Не царь же батюшка!»), ни полста баксов, сунутых в паспорт. Телефон по-прежнему отвечал «абонент недоступен», в компании мобильной связи мне объяснили, что аппарат отключен, сигналов не посылает, так что определить местоположение абонента возможным не представляется. На фирме я объяснил ситуацию, и меня отпустили без разговоров, а Лиза… В общем, она тоже все поняла.

Днем, после разговора со Стасом, я сам сбегал в отделение, и у меня заявление таки приняли, обещали связаться с питерскими коллегами, но я вполне себе представлял, как это будет происходить и чем закончится – надежнее было отправиться в Питер самому, о чем я сказал тете Жене, и она сразу принялась собираться, я и отговаривать не стал – бесполезно. Не объяснишь же ей, что в поисках она будет только обузой.

Мы стояли с тетей Женей в коридоре у окна, и я расспрашивал ее о том, какие мысли могли появиться в голове Николая Генриховича.

О своем Коленьке тетя Женя могла говорить часами и раньше, а теперь только о нем и говорила, я слушал молча и среди слов пытался обнаружить какие-нибудь намеки, что-то такое, что помогло бы понять поступок Николая Генриховича. У меня не было теперь сомнений в том, что ничего страшного с ним не случилось, никто его, естественно, не похитил, он сам все спланировал, сам решил и сам сделал. Я в этом удостоверился еще дома – задал тете Жене прямой вопрос и получил прямой ответ.

– Тетя Женя, – спросил я, – почему все-таки никто из членов экспедиции не заехал за Николаем Генриховичем? Ведь они знали, что он, мягко говоря, не в лучшей спортивной форме. Что им стоило…

– Господи, Юра, Коновалов даже настаивал на этом! – воскликнула тетя Женя. – В аэропорт с утра поехал институтский микроавтобус с оборудованием. Миша два дня перед тем уговаривал Колю поехать с ними – заедем, мол, и все будет в порядке. А Коля уперся. Ты же его знаешь – если он чего решит…

– То выпью обязательно, – пробормотал я.

– Что ты сказал?

– Нет, я так… вспомнил.

Но Высоцкого тетя Женя знала, конечно, лучше меня.

– Вот-вот, – сказала она, – такой же упрямый. Поеду на такси – и все. «Что я вам, старик немощный? А рюкзак вообще легкий». Они ему одно – он другое. Я бы обязательно с ним поехала, но семинар…

– Николай Генрихович знал, конечно, о семинаре.

– Да, он же мой доклад и в план поставил.

– Значит… – я не стал продолжать, тетя Женя прекрасно ухватила мысль:

– Ты хочешь сказать, что Коля это заранее спланировал?

Получалось, что так, но я не стал продолжать разговор, который мог вывести нас неизвестно в какие прерии и пампасы. Я и по дороге в Питер старался не задавать вопросов, которые могли быть тете Жене неприятны, но слушал ее очень внимательно, сопоставлял факты и пытался сам ответить на незаданные вопросы.

– …А в позапрошлом году, – говорила тетя Женя, провожая взглядом проплывавшие мимо окна деревья, – как его назначили редактором журнала, он вообще перестал телевизор смотреть, раньше хоть новости, а теперь говорил: «Надо еще три статьи прочитать, в статьях мысли есть иногда, а в этом ящике мыслей давно не наблюдается». А мне хотелось, ну, ты понимаешь, невозможно жить, когда только наука и ничего, кроме науки, хочется и кино, мы раньше с Колей часто ходили, все премьеры смотрели, особенно любили кинотеатр «Мир», всегда брали билеты на шестой ряд и, если получалось, на пятнадцатое-шестнадцатое места, помню, мы там «Конец Вечности» смотрели по Азимову, наш фильм, не американский, мне не понравилось, а Коля так радовался, к нам гость приезжал из Баку, мы вместе ходили, и Коля потом Мураду объяснял, что в фильме очень важная вещь сказана – про минимальное воздействие, переставил предмет с полки на полку, и история пошла по другому пути. Мурад, помню, спорил, мол, минимальное воздействие потому и минимально, что после него все быстро возвращается на круги своя, история штука очень инерционная, как авианосец, и в романе Азимова тоже об этом сказано, но Коля романа не читал, в общем, спорили они тогда до самого дома, Мурад в тот приезд у нас останавливался, так что они и дома продолжили. А когда Мурад уехал, Коля еще долго про минимальное воздействие вспоминал. Он тогда работал над моделями поздних стадий расширения, ну, как тебе объяснить… Космологи набросились на ранние стадии, первые минуты после Большого взрыва, теория инфляции, Линде тогда еще молодой был, но с Андреем Коля никогда не спорил, сказал как-то, что все это заумь, попроще надо, мироздание, мол, штука, конечно, бесконечно сложная, но, в основных идеях очень простая, в общем, ранние стадии Колю не интересовали, там, мол, слишком много предположений, он занимался поздними временами, а тут важно знать, какая у Вселенной средняя плотность – если больше предела, то тяготение в конце концов остановит расширение, и мир начнет сжиматься, а если плотность меньше предела, то расширение получится бесконечным, и материя в конце концов рассеется… лет через сто миллиардов.

– Нам бы до восьмидесяти дожить, – пробормотал я, чтобы не молчать, а то тетя Женя решит, что я ее не слушаю. Я слушал очень внимательно, потому что понятия не имел, когда она скажет (если скажет) нечто, что смогло бы пролить свет…

– Что? Да, конечно. Вот, а по тогдашним наблюдениям средняя плотность во Вселенной получалась очень близкой к пределу, понимаешь, если плотность чуть больше, то получится, что Вселенная закрыта и будет сжиматься, а если чуть меньше, то Вселенная открыта и не сожмется никогда. А ошибки в определении были такие, что плотность могла оказаться или чуть больше предела, или чуть меньше. Коля тогда ездил в КрАО, сам кое-что измерял, но очень тогда его эта идея азимовская вдохновила насчет минимального воздействия, это как с критической плотностью – чуть больше, чуть меньше, и получаются совсем разные Вселенные.

– Ага, – сказал я.

– Сейчас, – сказала тетя Женя, – все это кажется романтикой… Так все выглядело просто. Потом обнаружили темное вещество, потом еще темную энергию, и плотность оказалась на самом деле раз в сто больше, чем тогда получалось.

– Ага, – повторил я и продолжил, чтобы показать, будто и я понимаю, о чем идет речь. – Значит, Вселенная опять сожмется? Лет через сто миллиардов?

Иронию в моем голосе тетя Женя не уловила, и слава Богу.

– Нет, – сказала она, – ее темная энергия расталкивает.

О чем-то ей эти слова напомнили – тетя Женя неожиданно прижалась лбом к стеклу, губы ее мелко задрожали, нужно было что-то сказать или сделать, чтобы отвлечь ее от не нужных сейчас мыслей, и я предложил пойти в вагон-ресторан выпить кофе.

Кофе оказался отличным. И настроение у меня стало получше, потому что на мой мобильный позвонил из Питера Боря Немиров, с которым мы когда-то учились на милицейских курсах, и сказал, что данные о Черепанове разосланы по всем отделениям, по больницам, вокзалам и в аэропорт «Пулково» – если кто-нибудь видел там прилетевшего из Москвы человека, похожего на Н.Г., то, надо полагать, сообщит куда следует, и больше всего, конечно, надежда на работников аэровокзала, среди них встречаются люди очень внимательные, замечают даже то, чего на самом деле не происходит, ха-ха, как вообще дела-то, Юра, давно не виделись, ну и все в таком духе…

Пока я разговаривал с Немировым, кто-то позвонил и тете Жене, слушала она, по-моему, невнимательно, то и дело отводила аппарат от уха, думая о своем, но когда разговор закончился, я заметил в ее глазах если не радость, то ощущение чего-то обнадеживающего.

– Это Мирон, – сказала она. Мироном называли Антона Мирошниченко, академика, директора Астрономического института. Для всех он был Антоном Анатольевичем, большим человеком, а для тети Жени и Николая Генриховича – просто Мироном, потому что учились они в свое время на одном курсе, вместе ходили в походы и ездили в экспедиции, карьера у всех сложилась по-разному, в начальники ни Н.Г., ни, тем более, тетя Женя, никогда не стремились, а Мирон поднимался быстро, и, по словам тети Жени, в этом была жизненная справедливость, какой не так уж много в нашем мире: Мирон был талантливым наблюдателем, первым когда-то обнаружил в оптике излучение диска около черной дыры в какой-то двойной системе, в тридцать два стал доктором, в сорок членкором, а когда решался вопрос, кого назначить директором института вместо уходившего на пенсию Соколова-Рузмайкина, коллектив проголосовал за Мирона, хотя тот, говорят, не прилагал к тому никаких усилий. Назначали директора, конечно, сверху, время выборов научного начальства прошло раньше, чем время выборов губернаторов, но в минпросе учли «мнение коллектива» – похоже, что и наверху кандидатура Мирошниченко возражений не вызвала.

– Мирон говорит, – сказала тетя Женя, – что подключил к поискам питерских коллег – если Коля поехал в Питер, то наверняка с какой-то идеей. Хочет с кем-то обсудить. Логично?

– Логично, – пробормотал я, ничего логичного в этом странном предположении не увидев. Допустим, возникла у Н.Г. идея, которую он решил обсудить с каким-то питерским коллегой. Что бы он сделал прежде всего? Естественно, позвонил этому коллеге и для начала обсудил идею по телефону. Разговор кто-нибудь да слышал бы. Логично? Даже если никто ничего не слышал, какой смысл делать вид, что едешь в один аэропорт, а сам… Что за тайны мадридского двора? Если бы Н.Г. не к коллеге в Питер собрался, а к любовнице… Нет, и тогда его поведение нельзя было назвать логичным – должен же был понимать, какой поднимется переполох, да и откуда у Н.Г. любовница, тем более в Питере, где он в последние годы не был ни разу? При такой супруге, какой была тетя Женя, иметь любовницу – чистое самоубийство. Ревнивый характер тети Жени мне был прекрасно известен – года два назад был случай… Долго описывать, да и не люблю я перемалывать косточки… в общем, скандал был страшный, не знаю, сколько посуды тетя Женя перебила, а потом оказалось, что ни причины, ни даже сколько-нибудь убедительного повода для такой экспрессии не было в помине – с кем-то Н.Г. слишком долго разговаривал, а потом еще и домой заезжал… за книгами, естественно, за чем еще?

Если за дело взялся Мирон, то при его энергии наверняка все питерские астрофизики уже были опрошены с пристрастием, и если бы кто-то… А Немиров, понятно, не только в больницах шуровал, но и морги не обошел вниманием. Значит… Зачем мы едем в Питер, что мы там сможем сделать такого, что уже не было сделано?

Странная картинка мне представилась вдруг: сходим мы с поезда, а на перроне стоит, прислонившись к столбу, Николай Генрихович со своим рюкзаком, смотрит на нас и спрашивает задумчиво: «Это что за остановка, Бологое иль Поповка?»

Если у него отшибло память? Могло случиться? Могло. Запросто.

Правда, тогда его все же перехватили бы в «Пулково».

– Нас в Питере встретит Костя Крымов, – сказала тетя Женя. – Это завлаб по внегалактической астрономии, старый наш знакомый. Мирон ему передал…

– Вот и хорошо, – сказал я. – Пока мы едем, Николай Генрихович сам объявится.

– И пусть объяснит, что за секретность, – сказала тетя Женя, и по ее тону легко было понять, что сумеречное беспокойство о муже начинает уступать место столь же сумеречной и не оправданной ревности – мысль о любовнице, похоже, пришла, наконец, и ей в голову.

– Раньше, – продолжала она, – он так не поступил бы. Позвонил бы или записку оставил. А после того случая… У него бывают провалы в памяти, он никогда в этом не признавался, но я-то вижу. Забывает. Правда… Почему он выключил телефон?

Путный ответ ей в голову не приходил, она молча водила пальцем по скатерти, рисуя, по-моему, график какой-то сложной функции. Может, это была функция их отношений: по горизонтали ее постоянная любовь к Коле, а по вертикали взлеты и падения, взлеты и падения…

– Если у него возникла идея, – осторожно сказал я, – то к кому в Питере он, скорее всего, обратился бы? И еще: если раньше он, уезжая, оставлял записки, то теперь мог оставить сообщение или электронное письмо…

– Я ждала, когда ты об этом спросишь, – сказала тетя Женя. – Все-таки из тебя пока еще плохой сыщик. Ты не просчитываешь все варианты.

– Спасибо, – пробормотал я.

– У нас, – продолжала она, – есть общий ящик для электронной почты. Адрес и пароли знаем только мы с Колей. Вроде стола в гостиной, куда можно положить записку перед уходом. Я проверяла: там пусто.

– Когда вы…

– Когда проверяла в последний раз? Перед тем, как мы поехали на вокзал.

В это время Н.Г. давно был в Питере. Действительно, сто раз мог отправить сообщение, если хотел. И если мог.

– А может, – сказал я, – он послал сообщение не на этот адрес, а на какой-то другой?

– Я и об этом думала, – вздохнула тетя Женя. – У меня есть свой адрес, институтский, но там тоже ничего.

– А на свою собственную почту Николай Генрихович мог…

– Зачем? – удивилась тетя Женя. – Если он хотел что-то сообщить мне, зачем бы он стал писать себе самому?

– Ну… не знаю. По забывчивости.

– Юрик, – печально сказала тетя Женя. – Коля в последнее время сильно сдал, конечно, но не до такой степени, чтобы посылать себе самому письма, которые должна прочитать я.

– Конечно, – согласился я. – Просто подумал… Может, себе он что-то напоминал. Надо, скажем, тогда-то сделать то-то…

– Есть у Коли ежедневник, куда он записывал расписание лекций, – вспомнила тетя Женя. – Ну, и всякие дела на тот или иной день.

– Он мог записать…

– Мог, – вынуждена была признать тетя Женя. – Только книжку эту он взял с собой.

– Но ведь, – продолжал я тянуть свою линию, – он мог и на своей почте оставлять напоминалки, многие так делают.

– Коля так не делал, – отрезала тетя Женя.

Почему она была в этом уверена?

– Но можно проверить, – настаивал я. – А вдруг?

– Юрик, – сказала тетя Женя. – Это невозможно. Я не знаю пароль к Колиной почте. А он не знает мой пароль. У каждого человека должно быть личное пространство. Мне никогда в голову не приходило подглядывать, что Коля писал или…

Это она хватила, конечно. Уж я-то знал, какой ревнивой становилась тетя Женя, едва ей приходила в голову идея о том, что ее Коленька что-то скрывает. Мне не очень-то верилось, что она никогда не пыталась посмотреть, что получает Николай Генрихович на свою личную почту. Хорошо, раньше это было неэтично, и сама тетя Женя могла даже стыдиться своего подглядывания. Но сейчас какое это имело значение?

– Жаль, – сказал я. – В почте можно было бы найти какие-то указания. Может, все-таки вспомните…

– Нет, – отрезала тетя Женя, и я понял: так оно и есть. «Нет» было сказано с таким сожалением… Она действительно не знала пароля, а если бы знала, то еще вчера и без моего напоминания вскрыла бы все, что возможно, а дома наверняка и вскрыла: хранившиеся в ящиках письма мужа, все его конспекты, просмотрела все бумажки…