Волчий яр
В 1904 году Юдкевич влился в Лукьяновскую ячейку Киевского комитета РСДРП, возрожденную большим энтузиастом, присяжным поверенным Розенбергом. В начале этого года Енох сошелся с дворянином Феликсом. Юдкевич сперва скептически отнесся к Воронцову из-за его «сиятельного» титула, однако впоследствии переменил мнение и, более того, получил в свое распоряжение верного товарища и близкого друга. Оба юноши одинаково смотрели на мир, оба желали для России истинной свободы, которую, как они верили, могла дать только революция. В апреле Розенберг на правах председателя кооптировал Феликса в члены Лукьяновской ячейки. Каждую неделю молодой граф вместе с Енохом посещал партийные собрания в доме с мезонином в Волчьем яру, где пропитывался духом коммунизма.
Близость Воронцова и Юдкевича не могла остаться без внимания многочисленных педелей и помощников инспектора (которых у того было аж одиннадцать). С родителями Феликса была проведена обстоятельная беседа на тему правильного воспитания их «заблудшего сына». Дома ему попытались втолковать «прописные истины», однако своей цели не достигли. На долгие рацеи papa et maman Феликс презрительно ответил, что в чьих-либо советах не нуждается. Отец хотел было выгнать его из дому, но воспротивилась мать, и старому графу пришлось поумерить свой пыл. С этого момента Феликс понял, что за ним ведется пристальное наблюдение. По совету Еноха походы в Волчий яр он на время отложил, на первомайскую демонстрацию не пошел, в спорадических стачках не участвовал. Спокойно выдержав экзамены по окончании курса и получив от инспектора увольнительный билет, Воронцов уехал с семьей на время вакаций к родственникам в Москву. В Первопрестольной он прожил до конца августа, после чего вернулся в Киев. Первым делом он явился к инспектору засвидетельствовать свое возвращение из отпуску. Инспектор любезно подписал ему билет на право слушания лекций и отпустил с миром, уверенный в том, что Феликс порвал с революционным прошлым.
В сентябре Воронцов вновь стал тесно общаться с Енохом и посещать собрания партийной ячейки в Волчьем яру. Его первый после отпуска визит в дом с мезонином ознаменовался волнительным событием. В гостиной товарища Розенберга, помимо известных ему личностей, оказалась весьма миловидная девушка с чудесной светло-русой косой. У Феликса перехватило дыхание и сжалось сердце.
Розенберг представил красавицу как товарища Марфу. Она оказалась швеей и идейной коммунисткой. Мельком взглянув на Феликса, она к его глубочайшему разочарованию безразлично отвела взор. Очевидно, по какой-то причине он не вызвал у нее интереса.
Это обстоятельство его весьма задело. Феликс по праву считал себя более чем симпатичным молодым человеком и если не писаным красавцем, то уж претенциозным денди точно. Он всегда щепетильно следил за чистотой воротничков и блеском обуви, пользовался новейшими одеколонами, ароматными фиксатуарами и вежеталями и всегда одевался с подчеркнутым щегольством, следуя последним европейским модам. В обхождении с барышнями был галантен и сдержан, но при этом не стеснялся в их присутствии отпускать гривуазные шутки. Современными кокетками такое поведение мужчин приветствовалось и поощрялось, поэтому недостатка в женском внимании у Феликса не было. При этом он не чувствовал себя счастливым – найти ту самую единственную у него не получалось. Поиски каждый раз натыкались на хорошеньких барышень, которые при детальном изучении оказывались положительно непригодными для супружеской жизни. Теперь же судьба приготовила ему замечательный подарок: свела с обворожительной крестьянкой-социалисткой. Что может быть лучше?
В тот же вечер, по окончании собрания, граф Воронцов решил «пойти на ура». Завел с товарищем Марфой разговор на отвлеченную тему, а затем очень изящно и ловко предложил девушке сопроводить ее до дому. Разговор она неохотно поддержала, но провожать себя категорически запретила. Феликс не стал настаивать, чтобы не показаться наивным. Для первой встречи он и так зашел далеко, открыл ей свою заинтересованность. Всю ночь он не мог заснуть, думая о свалившейся как снег на голову Марфе. Ничто так не занимало его все последующие дни, как она. Университетские лекции казались ему скучными, а партийные собрания пресными.
После очередного собрания, потерпев оглушительное фиаско от неразделенной любви, Феликс проследил за девушкой и выяснил, что она квартирует в доме Линчевского на Рейтарской. Теперь он, по крайней мере, знал, где ее найти. Немного успокоившись, он сменил тактику на выжидательную и вернулся к изучению юридических дисциплин и трудов Карла Маркса. На Марфу он более не обращал внимания, всем своим видом показывая, что утратил к ней интерес. Таким образом он решил действовать от противного, воззвать к ее женскому самолюбию. Не знал тогда Феликс, что сердце белокурой красавицы прочно занято другим.
Глава 4
Портной Лейба Прейгерзон владел весьма доходным ателье на Фундуклеевской. Шили у Прейгерзона первоклассные мужские платья из первоклассных русских и заграничных тканей. Его услугами пользовались состоятельные предприниматели и банкиры, архитекторы и инженеры, даже господа из городской управы, а самый пристав лично ему покровительствовал (не безвозмездно, конечно). Как известно, далеко не всем евреям разрешалось селиться в Киеве, даже несмотря на черту оседлости. Для Лейбы Прейгерзона таких сложностей не возникало. Он добросовестно исполнял свою работу, чем заслужил общественное признание и снискал себе славу одного из лучших городских портных.
Справедливости ради надо сказать, что своим высоким признанием он был обязан пяти швеям, четверо из которых были еврейками и только одна русской. Так уж у иудеев заведено, что работать лучше со своими. Прейгерзон всегда следовал этому старому, проверенному принципу и, возможно, благодаря этому преуспел. Девушки работали охотно и с большой аккуратностью, ибо понимали, что с их происхождением найти что-то лучшее в Киеве едва ли удастся.
Белой вороной в лейбином ателье была русская девица Марфа. Светло-русая, голубоглазая крестьянка отличалась не только миловидным личиком и точеным станом, но и великой порядочностью вкупе с большим дружелюбием. К евреям она относилась уважительно и равноправно. Даже в редких конфликтах или перебранках никогда не указывала им на национальность и не обзывала «жидами». Держалась всегда в высшей степени уверенно, точно следуя своим социалистическим принципам. То, что она состоит в РСДРП, Прейгерзон, конечно, догадывался, но упрекать ее за это не решался. С одной стороны он был ей чрезвычайно благодарен за отстаивание прав угнетенных классов и народов, но с другой стороны понимал, что в случае ее ареста у его ателье могут возникнуть неприятности с умасленным и лояльным приставом. С этого года власти особенно люто расправляются с революционерами, каленым железом выжигают их ячейки и комитеты. Поэтому Лейба Прейгерзон благоразумно выбрал сторону нейтралитета. В глубине души он понимал, что это не что иное, как иезуитство, однако вступить в открытую конфронтацию с полицией он не мог.
Единственное, что настораживало в Марфе, так это ее ненависть к богатым клиентам. Очень уж она не любила дворянское сословие за его лоск, надменность, важность и праздность. Могла подчас вспыхнуть и грубо ответить «буржую», обратившему на нее свой пошлый взгляд или сделавшему ей недвусмысленный комплимент. Прейгерзона такие случаи ужасно конфузили – за каждого клиента он держался зубами, точно собака за брошенную кость. Марфу после подобных эскапад он всегда журил, припугивал, что выгонит из ателье, но палку не перегибал. Опасался нарваться на грубость. Боялся, что она действительно уйдет.
Что касается самой Марфы, то смыслом своей жизни она видела борьбу за свободу и равноправие всех жителей большой и многонациональной России. Люди для нее делились на два типа: угнетенные и угнетатели. Первым она благоволила, помогала, вторых – ненавидела. Дворяне были в ее глазах бездушными эгоистами, жирными и чопорными болванами, получившими право «ездить» на крестьянском горбу. Дворян она презирала всей душой и нередко позволяла себе резкие выражения в их адрес. За это она тотчас получала нагоняй от хозяина ателье – предприимчивого пятидесятилетнего еврейского дядьки, однако знала, что он ее никогда не выгонит. Не выгонит, потому как она ему симпатична. Сперва даже ухаживать за нею взялся, но, потерпев оглушительную неудачу, эту затею бросил. К Марфе он был всегда внимателен и обходителен. Вероятно, не терял надежды затащить в кровать.
В его ателье Марфа работала уже больше двух лет. Порекомендовала ее знакомая еврейка, которая и замолвила перед Лейбой Прейгерзоном словечко. Тот при первой встрече, безусловно, оценил всю красоту крестьянской девушки, отметил ее еврейское имя, но смотрел в первую очередь на способности. Посадил за новенькую машинку «Зингер» и дал прострочить старый сюртук. Марфа очень старалась и не без труда справилась. Прейгерзон остался доволен, на небольшие огрехи внимания не обратил – понял, что из девушки получится великолепная швея.
Шить мужские платья стало ее призванием. Работу свою она полюбила, даже несмотря на то, что шила для господ состоятельных и важных. Порой ей приходилось шить такие широкие брюки, в которые бы поместились разом все ее три брата, вынужденные с утра до ночи горбатиться в артели крючников на Днепре. У одних штаны на брюхе не сходятся, у других напротив – из-за ввалившегося живота не держатся, спадают. Социальное расслоение приводило ее каждый раз в бешенство, но при клиентах она изо всех сил сдерживала себя от язвительных замечаний. В первую очередь не хотела подводить Прейгерзона, давшего ей возможность стать профессиональной швеей. За одно это она всегда будет ему благодарна и всегда будет стоять на его стороне.
Другие швеи-еврейки ей завидовали. «Повезло тебе, Марфа, родиться такой красивой, да еще и русской. Мы вот принуждены лишний раз на улице не появляться», – говорили они ей. «Ничего, – утешала их девушка, – Скоро наступит время справедливости, и вы сможете спокойно жить там, где вам захочется! Ведь вы такие же граждане, как и я!». Ее всегда охотно слушали, как слушают чепуху ребенка взрослые, но, конечно, ее оптимизма никто из иудеек не разделял.
В Лукьяновскую ячейку РСДРП она вступила относительно недавно – в конце этого лета. Некий присяжный поверенный Розенберг, заказавший в их ателье платье, сразу разглядел в Марфе потенциальную революционерку и без лишних экивоков предложил ей вступить в их отделение. Недолго думая, девушка согласилась и с того момента стала завсегдатаем собраний в доме с мезонином в Волчьем яру. О своей новой общественной инициативе она никому, в том числе Прейгерзону, не рассказывала, ибо хорошо понимала, что держать у себя революционерку Лейба не станет. Она искренно полагала, что он ни о чем не догадывается. Однако еврейская среда устроена таким образом, что в ней не то, что шила в мешке, иголку в стоге сена не утаишь.
Собрания у Розенберга отличались душевной атмосферой среди соратников, единомышленников и товарищей по несчастью. Ячейка была сравнительно небольшой. Помимо самого председателя и Марфы в нее входили трое рабочих с завода Гретера и Криванека и угрюмый студент Енох Юдкевич из университета Святого Владимира. Однопартийцы единогласно проголосовали за вступление товарища Марфы в свои ряды, выразили ей свое одобрение и свою поддержку. И что ей нравилось больше всего, все относились к ней, как к соратнику, но не как к девушке.
Всё изменилось с приходом осени, когда в их ячейку вернулся отсутствовавший на время летних вакаций студент, друг Юдкевича. Феликс (так его звали) сразу обращал на себя внимание изысканностью в одежде и модным одеколоном. Марфа безошибочно определила в нем дворянского сынка, а когда узнала громкую графскую фамилию и вовсе поразилась, как такой франт попал в Партию. В приватной беседе Розенберг ей доходчиво объяснил, что товарищ Феликс, несмотря на дворянское происхождение, отнюдь не богат, графским титулом не кичится, является убежденным социалистом и проверенным соратником. В этом можно было не сомневаться, ибо прежде чем пригласить его в партию, за ним долго и пристально наблюдал Юдкевич – их главный партийный агитатор в Киевском университете. Марфа чуть успокоилась, но своего брезгливого отношения к лощеному графу Воронцову не изменила.
При этом сам Феликс увлекся ею с первого взгляда, нырнул, что называется, в омут с головой. Уже после первой их встречи на собрании он с присущим дворянам апломбом выразил готовность провести ее до дому. И конечно, получил отказ. В следующие разы он продолжил делать ей знаки внимания, пытался вывести на откровенный разговор, но так и не добился успеха. Патологическая неприязнь буржуев заставляла Марфу действовать жестко и решительно. При этом она прекрасно отдавала себе отчет, что едва ли когда-то еще встретит такого красавца, как Феликс. То, что она оставляла без внимания его ухаживания, придавало ей сил.
Потерпев ряд неудач, «его сиятельство» заметно осел и оставил Марфу в покое. Девушку это несколько смутило. Во-первых, она не ожидала, что он так быстро сдастся – хотелось поиздеваться над ним подольше. А во-вторых, она разуверилась в своей собственной привлекательности. Это второе стало для нее неприятным откровением и порядочно испортило настроение. Она уже начала сожалеть о своем поведении в отношении Феликса. Стала к нему присматриваться. Расчет графа Воронцова был точен, но вмешались в дело иные обстоятельства, которые навсегда отдалили от него Марфу.
Одним сентябрьским днем, в канун Рош Гашана (еврейского Нового года), к ним в ателье зашел молодой господин с чуткими, умными, глубоко посаженными глазами и вершковым шрамом по левому виску. Увечье это нисколько его не безобразило, но пробуждало живой интерес. Однако больше шрама выделялись в нем глаза. Чистые и светлые, но при этом удивительно сосредоточенные, цепкие и, пожалуй, требовательные – они будто брали вас в тески и не отпускали. Будто видели всю вашу подноготную насквозь и тотчас оценивали самое вас. Свойство это одновременно пугало и привлекало и явно говорило о непростой судьбе, перенесенных испытаниях.
Прейгерзон по случаю предстоящего праздника ушел по своим делам, поэтому обязанности приказчика он в очередной раз возложил на Марфу. Завидев ее, господин вздрогнул и даже, казалось, разволновался, но быстро взял себя в руки. В ней тоже что-то екнуло. На нем был форменный черный сюртук, какие носят большинство русских чиновников. Ателье Лейбы Прейгерзона специализировалось на партикулярном платье, поэтому в знаках различия и фасонах отдельных ведомств Марфа не разбиралась.
Необычный господин обращал на себя вниманием не только пронзительным взглядом и вершковым шрамом на виске, но и продольными погонами с двумя просветами и двумя звездами. Что это за чин, Марфа не представляла, но знала точно, что подавляющее большинство чиновников носят не погоны, а петлицы. Насторожилась.
Мужчина снял фуражку, обнаружив аккуратно убранные темно-русые волосы, поздоровался.
– Чего изволите, ваше благородие? – любезно спросила Марфа, натянув приветливую улыбку.
Снова сконфузившись, господин в форменном сюртуке не стал ей делать замечания относительно неправильного обращения, но заявил, что желает пошить строгую пару. Девушка показала ему образцы тканей. Чиновник выбрал одну из самых дорогих – английский твид, даже не спросив цену. «Стало быть, богат», – решила она. На самом же деле он банально забыл спросить цену, попав под влияние ее очарования.
Марфа начала снимать с него мерки, попросив прежде снять сюртук. Привыкшая к подобным процедурам, она, тем не менее, испытывала великое волнение, когда обхватывала грудь неизвестного чиновника лентой. Тот неподвижно стоял, послушно подняв руки в белой сорочке с галстуком.
– Позвольте узнать, как вас зовут? – осмелел незнакомец.
– Марфа, – равнодушно ответила девушка, продолжая обвивать его измерительной лентой. Но неожиданно для самой себя спросила, – А вас?
– Антон.
– А по отчеству?
– По отчеству не нужно. Для вас я просто Антон, – и улыбнулся.
Она улыбнулась ему в ответ.
– Вам всё же придется назвать свое отчество и вдобавок фамилию, иначе я не смогу принять ваш заказ.
– Как вам будет угодно. Мое имя Антон Федорович Горский.
Марфа сделал соответствующую пометку в журнале. Уточнив некоторые детали фасона будущей пары, она велела ему прийти в понедельник на примерку.
– Так скоро? – поразился Горский.
– Вас это огорчает? – кокетливо отозвалась швея.
– Нет, что вы! То, что моя пара будет готова к понедельнику, это чудесно.
– В понедельник будет лишь предварительная примерка. После нее, как правило, необходимо будет уладить детали, поэтому вам придется прийти к нам еще как минимум дважды.
– Признаться, я ходил бы к вам целый год, если бы знал наверное, что каждый раз меня будете встречать вы.
Марфа вспыхнула.
– Извольте внести задаток, – не своим голосом попросила она. Чиновник Горский, несмотря на очевидный достаток и благородное происхождение, сразу запал ей в душу.
Глава 5
Душа Филиппа Бабенки пела и цвела. Никогда ему еще не было так хорошо и весело. Он будто помолодел и посвежел, а самая его жизнь наполнилась яркими красками, которые прежде составляли один лишь унылый серый колер.
Партия социал-демократов вдохнула в него идею, ради которой стоило терпеть все трудности и невзгоды заводского рабочего. Он искренно поверил, что однажды вставшие плечом к плечу товарищи вышвырнут вон толстосумов-директоров и администраторов, выгонят чванливых чешских инженеров и мастеровых и воссияет над заводом красное знамя свободы. Власть возьмут в свои руки его, Филиппа, соратники, и закончится темная эра бесправия, произвола и жестокости. Рабочий класс вздохнет полной грудью и сможет спокойно и достойно трудиться на благо собственной семьи и на благо Отечества.
Сокровенные мечты приятно согревали душу токаря весь рабочий понедельник. И если раньше он ненавидел понедельники за их обреченность и отдаленность от выходных воскресений, то теперь благоговейно стоял у станка в ожидании вечера. Единственную ложку дегтя в бочку меда добавляла паникерша-жинка, которая настоятельно просила бросить Филечке эти собрания и эту партию «к чертям собачьим». Говорила, что где это видано, чтобы «взрослый батько по ночам на сходки шлялся». Боялась, верно, что он ей изменит, да у Бабенки и в мыслях такого не было. «Не доведет тебя до добра эта твоя политика! Подумал бы лучше о детях!..» – глубоко вздохнув, сказала она ему. Филипп ей пообещал, что скоро они заживут «як должно», что все заводы и фабрики перейдут в руки рабочих и будет всем благо. Жена испуганно крестилась и крестила мужа. Он лишь махнул на нее рукой. Что с нее взять, с темноты?
Но даже этот эпизод не сумел испортить токарю приподнятого настроения.
В шесть с половиною часов после полудня Бабенко вместе со своими товарищами по партии на двух трамваях доехали до Львовской площади, а оттуда, повторив давешний маршрут Филиппа, через четверть часа вышли к Волчьему яру. Кивнув пышноусому сторожу, они прямиком направились к дому с мезонином. Здесь всё было спокойно.
Собрание в тот вечер прошло великолепно. Что за «грандиозные события» грядут в Киеве, Розенберг не сказал, зато доходчиво разъяснил некоторые постулаты социал-демократической партии и призвал всех собравшихся активно вести пропаганду «истинных ценностей». При этом он заявил, что их Лукьяновская ячейка нуждается в пополнении, поэтому каждый ее член вправе привести на собрание того, в ком он уверен, не забывая о мерах предосторожности. Звать потенциальных революционеров следовало по одному, по возможности заранее известив о личности приводимого Розенберга. Встречи назначать у ворот Старообрядческого кладбища, чтобы не провалить явку. И самое главное, приглашать в партию надлежало лишь тех, в ком уверен не меньше, чем в себе. «Тогда, товарищи, у нас будет самая крепкая из всех ячеек РСДРП!» – торжественно закончил свою речь присяжный поверенный. Новое собрание он назначил через день, в среду, 12-го октября. Филиппу стало даже несколько досадно, что в предстоящий вторник придется провести вечер дома. Но ведь не каждый же день в Лукьяновку мотаться? Да и жинка обрадуется.
Захмелевшие от выпитого вина рабочие (все, за исключением Бабенки, который и капли спиртного в рот не брал), дружно обнявшись, побрели по домам через Косогорный проезд, бесстрашно распевая «Рабочую марсельезу», слов которой Филипп, к своему стыду, не знал:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!
Нам враждебны златые кумиры,
Ненавистен нам царский чертог.
На Кудрявском проезде им навстречу попался городовой в черной шинели, совершавший обход. Завидев пьяных рабочих, горланивших крамольную песню, страж порядка сделал им замечание, велев вести себя пристойно. В противном случае пригрозил сдать всю компанию в ближайший участок.
Разгоряченным товарищам Филиппа это не понравилось, они смело заявили, что петь не перестанут и что его, «царского пса», не боятся (ей-Богу, так и сказали!). Опешивший от такой наглости городовой несколько секунд приходил в себя, затем громко рявкнул «молчать!», выругался по матери и потянулся за свистком. Но позвать на помощь соседних постовых он так и не смог, потому как в то же мгновение один из токарей (самый рьяный, по фамилии Сердюк) молнией кинулся на городового. Повалив стража порядка на грубую булыжную мостовую, токарь несколько раз с размаху врезал тому в лицо.
Филипп стоял как вкопанный, с ужасом наблюдая за происходящим. Никогда еще на его глазах не избивали городового.
– Ну що вы стоите! – крикнул им Сердюк в одиночку боровшийся с полицейским. – Допомагайте!
Двое токарей, что стояли рядом с Бабенкой, очнулись и кинулись на помощь товарищу. И только Филипп не двинулся с места, не в силах побороть свой страх.
Поняв, что дело швах, городовой из последних сил оттолкнул навалившегося на него токаря и, достав из кобуры револьвер, стал целиться в набегавших рабочих. Всё это произошло так быстро и стремительно, что Филипп и глазом не успел моргнуть. Зато не бездействовал Сердюк. Защищая товарищей от верной гибели, он выхватил из-за пазухи блеснувшую в темноте финку и глубоко вонзил ее в грудь городового, пробив плотную шинель. Городовой глухо застонал, дико выпучил глаза и выронил револьвер.
– Тикаем, братцы! – крикнул подоспевшим товарищам Сердюк.
Как он добрался домой, Филипп не помнил. Помнил лишь, что бежал сломя голову, сшибая редких прохожих.
«Беда… Беда!» – крутилось в его голове. «Я – преступник. Я стал соучастником нападения на городового. А может, и соучастником убийства… Наверняка убийства… Нож вошел глубоко… Поблизости ни души… Никто ему не поможет… Эх!.. Надо было звать доктора!.. Тогда бы, мабуть, спасли…»
Глава 6
В понедельник 19 сентября у евреев начался пост Цом Гдалия. Что он значил и от чего иудеям следовало воздержаться, Марфа не знала и не интересовалась, но сочла необходимым поздравить подружек-швей и самого Лейбу Прейгерзона. Хозяин ателье подробно расспросил русскую девушку, бывшую за приказчика, кто приходил в его отсутствие и что заказывал. При этом он сперва заглянул в журнал. Всё-таки евреи… весьма необычные люди, стоит признать.
Марфа подробно рассказала о принятых с пятницы заказах, поведав при этом, что успели сделать швеи за всё это время. А успели они немало, и вот почему. В пятницу трудились все впятером. В субботу ателье Прейгерзона никогда не работало, а тут еще и на воскресенье выпадал второй день еврейского Нового года, поэтому умевший считать деньги хозяин, ввиду обилия заказов, упросил Марфу поработать в субботу, а в воскресенье выйти лишь в качестве приказчика, посулив щедрое вознаграждение. Девушка охотно согласилась. В Бога она верила слабо, поэтому ничего зазорного в том, чтобы работать по воскресеньям она не видела. И даже несмотря на то, что Прейгерзон просил ее лишь послужить приказчиком, она всё же садилась за машинку, желая поскорее окончить несколько начатых платьев.
Прослушав доклад Марфы, хозяин довольно причмокнул, пожевал губами и спросил о клиенте, который заказал в пятницу пару из дорогого английского твида.
– Клиент, как клиент, – пожала плечами девушка, не замечая, как на ее щеках выступает румянец. – В форменном сюртуке – стало быть, чиновник.
– Какого ведомства, какого класса? – прицепился Лейба. Про каждого нового клиента он допытывался с особенным пристрастием.
– Да Бог его знает, господин Прейгерзон! Сами знаете, я в чинах и казенных сюртуках не разбираюсь!
– Во-первых, дорогая Марфа, я тебя раз сто просил не называть меня «господином Прейгерзоном», а обращаться ко мне по имени…
– Нет уж! Вы много старше меня, поэтому фамильярничать я с вами не собираюсь! – запротестовала швея. – Если хотите, могу называть вас Лейба Мордухович.