Хрустальный мальчик

Не так суетливо ползали по рыхлой земле муравьи, сливались в рваные клочья облака, и между ними лился водопадом ярко-жёлтый свет на тёмно-коричневую землю. Ветер крепчал и взмётывал Анне подол синей-синей юбки, поэтому она юбку больше не надевала: слишком мёрзли колени, да и надоело ей вести войну с соседскими мальчишками, которые не упускали случая подшутить над её одеждой и кинуть в спину камушек. Анна бегала по лесу в длинных брюках, которые когда-то носила Мария, и колючие лапы кустарника да коварные стебли крапивы не разрезали ей ноги до крови. Родители Анны качали головами и плотнее сжимали губы. Приходила пора закупаться, – говорили они. Анна знала, что закупки ведутся ради неё, и нарочно сбегала подальше, где её точно никто не отыскал бы – к Землерою, к волшебному дереву.

Но и Землерой с приходом августа стал не такой, как прежде. Больше он не играл с Анной ни в прятки, ни в салочки; даже разговаривал он мало и, бывало, по три часа кряду просиживал на своём любимом высоком суку в задумчивой позе, подобрав под себя ноги и зажмурившись. Анне казалось даже, что он спит, но, конечно же, Землерой не спал.

– Я слушаю, – говорил он, стоило Анне спросить, чем же он занят. – Слушаю, что птицы и звери говорят, что умирающие листья шепчут.

– А что они шепчут?

– Да так, – глаза Землероя в эти дни были прозрачными и совсем грустными, – всякое помаленьку. Бывает, что полезное говорят, а бывает, такие глупости, зла на них не хватает. Но в основном они беспокоятся.

– О чём же?

– Тоже о всяком, – Землерою эта тема, кажется, вовсе не по нутру была, но Анна не могла от него отстать. Времени у них совсем мало оставалось; не могла она позволить Землерою вот так от неё уйти, снова разлучиться до самой зимы, и не перемолвиться ни словечком с ним. – Говорят, что с севера буйные ветры идут, всё на своём пути выстуживают. Зима у нас в краю лютая будет – ручьи до основания промёрзнут, вот рыбы и спешат к озеру – там поглубже, лёд не всё скуёт.

Анна ёжилась и обнимала собственные колени: август выдался печальным и холодным, куда холоднее всех прочих августов за последние лет восемь – не только Землерой, дедушка тоже ей об этом говорил.

– Деревья трещат, жалуются, – задумчиво продолжал Землерой. – У них уже все соки в коре замедляют бег, и корни напрягаются, чтобы в промёрзлой земле крошку питательного сыскать. Тяжёлое для нас это время – зима да осень, много забот, хоть и кажется, будто природа спит.

Анна молча смотрела в хмурую кучу облаков, нагромождённых одно на другое в причудливом беспорядке. Облака были тяжёлые и недружелюбные – совсем как зимой, когда собирается разразиться метель.

Землерой повернулся к ней и тоже поджал к груди колени. Он казался ещё бледнее обычного, и Анна клясться была готова, что видит под его грустными серыми глазами тяжёлые лиловатые мешки. Он вообще казался постаревшим, не выросшим, а постаревшим, скукожившимся, словно он питался соками, как дерево, и зима, топочущая за горизонтом ледяными сапогами, властной невидимой рукой замедляла ток этих соков по жилам.

– Ты ведь уедешь скоро, Анна, – негромко сказал Землерой и, не глядя, протянул руку, сорвал с веточки совсем молоденький лист, завертел его в пальцах.

Анне вдруг стало очень грустно и одиноко, словно она осталась одна-одинёшенька на целом свете – не только без Землероя, и без дедушки, и без мамы с папой, без Марии – совсем одна.

– Уеду, – она прижалась спиной к холодной шершавой коре, – учиться-то мне где-то надо. Мама с папой не хотят сюда переезжать: говорят, что в огромном городе меня большему научат.

– Вот как, – усмехнулся Землерой, – странные вы, люди. Учитесь годы, а не всю жизнь, а потом удивляетесь, что ничегошеньки толком не знаете.

– Да всё мы знаем! – возмутилась Анна. – Вон, например, на Луну слетали, и на Марс хотим слетать, и города построили, и дамбы, и плотины, и научились даже пользоваться солнечными батареями, и создавать вещи, которых в природе нет…

– Всё это – борьба с природой, не дружба, глупая, – фыркнул Землерой. – Всё это – попытки от неё оторваться. Вот оторвались вы уже так, что сами не знаете, кто вы такие – потому вам и грустно, потому и лезете вы вперёд, надеетесь, что увидите свет там, в конце своей тёмной тропки, но нет, нет его, этого света – только тупик, мрачный и холодный, ничего, кроме тупика. Мир меняется, Анна, а вы этого не видите. И хотите менять его так, чтобы он под вас подстраивался, был для вас удобным… неправильно это и ни к чему доброму не приведёт.

Анна молча смотрела на кончики своих ботинок – к подошвам и носкам их прилипла сухая трава.

– Лучше бы ты на прощание чего доброго сказал, – буркнула она, – а то на душе и так плохо, да ещё и ты пристаёшь со своими поучениями.

Землерой, казалось, обиделся.

– Я что думаю, то и говорю, – заявил он оскорблённым тоном. – У нас времена будут трудные, грустные, а ты от меня шутовства хочешь!

– Да не шутовства! – закричала Анна. – Ты бы хоть не сидел такой понурый! Ну неужели у тебя планов никаких нет, неужели ты мне не можешь рассказать, что осенью и зимой делать станешь, пока меня не будет?!

– Что делать буду, что делать буду, – зафыркал Землерой, – да вот что эти пятьдесят лет делал, то и в этот раз стану.

Анна сердито заёрзала по шершавому суку.

– Но ведь я-то не знаю, что ты обычно делаешь!

– Работаю духом, – Землерой лишь плечами пожал, – так и живу.

– Ну а поточнее?

Он перевёл на Анну грустный взгляд, вздохнул и отвернулся опять. Ветер застревал в его разлохматившихся волосах, и Анна уверена была, что сейчас, в свете увядающего, как сорванный жёлтый одуванчик, солнца его пряди отливают дымчатым серым светом.

– Корни совсем зачахнут, если с ними не разговаривать, – негромко промолвил Землерой, – если с птицами не общаться, не давать им и животным подкорм и приют какой, они захиреют, вымирать начнут. Пусть они и под чужим покровительством, ежели они сюда пришли, мы им обязаны помочь, чем сумеем. А я ещё только учусь, и учусь всему, вот и получается так: то веточки изнутри обогрей, то с кустарником побеседуй, то белке помоги спрятать запасы, то лису от охотника уведи, следы запутай… много дел у лесных духов осенью да зимой, но сил мало. Холод из нас всю живость выбивает. Мы ведь не как вы, – он протянул к Анне руку и вдруг отвёл, не дотронувшись, – Мы не из земли и праха, а из огня живого созданы, пусть и осквернённого, пусть и ошибившегося, да из огня всё-таки. Пусть нам тление не страшно, мы вьюги и льда больше всего на этом свете боимся.

Анна тоже взглянула на серое, бесконечное, грустное и низкое небо. Листья ближе склонялись друг к другу, обмениваясь тревожным шёпотом: кажется, собирался дождь.

– А тебе самому зимой… холодно? – спросила она.

Землерой молча обхватил себя за плечи обеими руками и качнулся вперёд. На ресницах у него повисали, тут же обращаясь льдинками, первые капельки дождя.

– А ты сама-то как думаешь? – с усталой иронией в голосе поинтересовался он в ответ.

Анна насупилась. Двумя резкими движениями она стянула с шеи длинный толстый платок, в который её старательно кутала мать, скинула кофту и нависла над Землероем. Он только обернуться успел, а Анна уже решительно завязала платок на его шее, подбила узел под самый подбородок, набросила кофту ему на плечи и отступила. Полупрозрачные серые глаза Землероя смотрели на неё, широко приоткрывшиеся, и блестели непонятным стеклянным блеском. Анна отступила и прижалась спиной к древесному стволу. Не могла она скрыть искренней довольной усмешки, игравшей на устах.

– Ну и что теперь? – спросила она. – Язык проглотил, что ли, а, дух древесный?

Землерой неловко потрогал край платка. Вдруг пальцы его стали неуклюжими, как будто ватой их набили; они спотыкались и путались, словно бы прежде ему не приходилось ткани, вышедшей из-под человеческим рук, касаться.

– Эй, – промолвил он, – этого мне не надо, лучше сама забери…

– Вот ещё, – Анна отступила к краю сука и подбоченилась, – вот сразу видно, кто из нас – мальчишка, да ещё и невоспитанный. Подарки, Землерой, бестолковый, не возвращают, а берут и благодарят! У нас, у людей, так принято, или у вас иначе поступают?

Землерой медленно поднял голову.

– Духи подарков друг другу не делают, – сказал он.

– Значит, я тебе сделала, и ты отказываться не можешь, – настаивала Анна, – ну всё, бери, возвращать нельзя! Это тебе так… чтобы помнил ты меня, когда я зимой вернусь.

– Ты снова сюда зимой вернёшься? – пробормотал Землерой.

– Я сюда теперь каждые каникулы езжу, – гордо заявила Анна, – мама не может мне отказывать, когда я плачу, а папа вообще никому отказать не в состоянии, поэтому он на маме и женился. Словом, Землерой, ты тут не скучай и не забывай меня, главное, потому что я ещё не раз вернусь, а если ты меня за это время забудешь…

– Ты смотри, чтобы сама меня не забыла, – грустно усмехнулся Землерой, – память людская так же коротка, как короток и век людской. Возьми с собой мой клубочек и каждый день, что мы в разлуке, разматывай понемногу: так ты меня точно не забудешь.

– Да мне не надо ничего разматывать, чтобы тебя помнить! – Анна сердито топнула ногой. – Как-то же я тебя за этот год не позабыла? С чего сейчас должна?

– Многого ты, Анна, не понимаешь, но и не надо тебе понимать: счастья от этого всё равно не заимеешь, – промолвил Землерой и покачал головой. – Ты всё-таки сделай, как я прошу, и всё у нас будет ладно. А ещё вот что хотел тебе дать… руку разомкни.

Теперь у Землероя была совсем холодная, даже скользкая какая-то, рука, и Анна вздрагивала невольно, когда он касался её. Она зажмурилась и отвернулась, когда их пальцы соприкоснулись, а потом Землерой осторожно сомкнул ей ладонь, и поднявшийся сердитый ветер бросил выбившиеся из причёски пряди ей в лицо.

Анна аккуратно разжала кулак.

– Эй! – воскликнула она. – Это же просто… жёлудь!

– Ничего тебе он не «просто», – насупился Землерой, – на свете ничего «простого» нету. Вот сразу видно, кто из нас девчонка и человек…

– Какие мы важные, – шутливо забурчала Анна.

– Это не простой жёлудь, это твой личный жёлудь, – наставническим тоном продолжал Землерой, – когда он у тебя в ладони лежит, он, как лампочка, тебя согревает. Он, как фонарик, освещает тебе путь. Он только у тебя в руках будет сверкать всеми цветами, что ты знаешь, и одной тебе он в руки и дастся. Вот, сама посмотри…

Жёлудь в ладони Анны вдруг дрогнул, словно бы его что-то сотрясло изнутри, и сквозь толстую кожуру пробилось нежно-оранжевое сияние, рассыпающееся на мельчайшие остроугольные искорки. Анна затаила дыхание и даже привстала на цыпочки. Жёлудь качнулся влево, качнулся вправо – и из оранжевого стал ярко-красным, цвета подола материнского платья, которое надевалось исключительно по торжественным случаям.

– Ух ты… – зачарованно пробормотала Анна и сомкнула ладонь.

Мягкое сияние широкими полосами пробивалось между её пальцев и озаряло ей всю руку вплоть до локтя. Но, стоило Землерою кончиком пальца коснуться кожуры, как свет померк, и жёлудь снова стал жёлудем – обыкновенным, крепким, чуть тронутым необычной для августа прохладцей.

– А ещё он так делать будет? – с надеждой прошептала Анна.

– Будет, – милостиво улыбнулся Землерой, – пока вы друг с другом наедине. Только смотри, не потеряй его… и возвращайся к зиме. Возвращайся пораньше.

– Как приеду, сразу к тебе побегу! – пламенно пообещала Анна и прижала кулак со спрятанным жёлудем к груди. – А ты тут смотри… не скучай… понял?

Землерой только протянул ей руку и мягко подтолкнул в плечо.

– Беги уже.

И всю долгую, холодную ливневую осень после этого разговора Анна с Землероем не виделась.

Не всё на свете вечно

Гордая хозяйка

Снова поют птицы. Снова весело солнцу и весело небу. Снова крутятся в сизовато-голубом мареве тонкие серо-жемчужные струйки облаков. Звенят, перекрещиваясь и переплетаясь, водные потоки и сливаются в один большой ручей, скачут на остроугольных камушках, скатываются вниз.

Кажется, что не прошло и дня с тех пор, как появился и разросся могучий лес на городской окраине, кажется, что с тех пор совершенно ничего не успело поменяться. Пока стоишь на опушке, подняв повыше голову, глядишь только ввысь и только на самовозрождающуюся, величественно неизменную и разнообразную природу, можно в это и поверить.

А потом, когда взор обращается к лесной границе и сталкивается с городком, всё меняется. Становится гораздо яснее для взора то, что было от него скрыто прежде – в том числе становятся видны и печати, которые оставило прошедшее время.

Ни пятьдесят, ни сорок лет назад городок не был таким большим, и тут не шумели так, как шумят на застольях призраки предков. В городке цокали копытами усталые лошади, бродили прямо по улицам покинутые коровы с ленточками и колокольчиками на мощных толстых шеях, и в городке, бывало, встречались даже целые огромные участки – остатки полей и огородов, – которые сторожили кособокие чучела. В городке было тихо, и лишь дети и юноши с девушками своими извечными криками и вознёй вносили странноватое оживление в местную застывшую жизнь.

А потом, лет двадцать назад, грянула молния, перевернулся весь мир, страна, и даже этот маленький затерянный городок, который многие не могли решиться именно городом поименовать на карте (а то и вовсе забывали его обозначить – словно такого города и не было никогда). Запыхтели на улицах машины, загудели клаксоны, и из окошек стали высовываться волосатые руки, сжатые в кулаки. Молодёжь исчезла с улиц: слишком узкими они стали для разгула больших и отчаянных надежд. С улиц исчезли и дети: у них появились другие игрушки, да их и рождалось теперь слишком мало. Люди бежали прочь, к центру страны, искали там счастья и бросали стариков медленно и уныло гаснуть в одиночестве.

Двадцать лет городок прозябал в забвении, а потом снова случился странный, необъяснимый переворот.

В город толпой хлынули люди, они застучали молотками, завизжали пилами, заговорили на чужом языке, зачесали в затылках, прикрытых касками. Люди сновали по строительным лесам, меняли асфальт на дорогах, сажали деревца и разбивали странной формы парки – люди не останавливались и всё шумели и работали, а коренные жители с непониманием смотрели на них и ждали худа: они привыкли только это и получать.

В центре города вознеслась к небу плоская крыша новой библиотеки, развернулись флаги с символом города. Старухи шептались:

– Сколько лет без него жили, а теперь, глядите-ка, понадобился!

И даже засверкали, отражая солнечный свет, крутые и гладкие стены кинотеатра. Удивительно, но вслед за кинотеатром появилась и молодёжь: откуда только? С рожками мороженого и сладкой ваты в руках, с билетами в карманах они смирно ждали своей очереди на алой потрёпанной дорожке из износившегося полинявшего ковра.

Так расцветал и менялся город, а лес оставался таким же, каким и был десятилетия назад.

Анна бежала по узким звериным тропкам. Сверкала в шафранных лучах короткая синяя юбчонка, нестерпимо синяя. Анна то одним боком поворачивалась, то другим, и ни одна колючка не вцепилась в неё, ни один репейник не ужалил. Она давно уже бегала этой дорожкой и знала, как ей себя держать.

Поднырнула под длинную и крепкую ветку, чуть не стукнувшись лбом, быстро пробежала вверх по пригорку, сложившись пополам, а потом нырнула в глубокое травяное озеро, и стебельки защекотали её у края юбки, ненавязчиво, но искушающе. Анна рассмеялась, одёрнула юбку и выскочила на новый пригорок. Она покрутилась так, избегая падения в заросли сердитых колючек, а потом поднялась на носки, точно балерина на сцене, раскрутилась и перепрыгнула точно на низкую кривую ветку. Зашумела и закачалась ветка, и листья затрещали, когда Анна стала раздвигать их рукой. Она проползла по ветке, натирая кожу о грубую кору, быстро скатилась вниз, тут же вскочила и отряхнула запылившиеся колени. Из корзинки, что она примотала к бедру, высыпались в трещины на земле несколько ярких ягодок-бусинок. Анна вскрикнула.

– Эй, да что ж это такое!

Кинулась она ягоды собрать, но муравьи вдруг заполонили трещины, словно из ниоткуда взялись, чёрным облаком, и утащили все разбежавшиеся ягоды. Анна горестно осела на землю.

– Нет, – она сердито растрепала себе волосы. – нет, вот это вот совсем не честно! Эй, дух! Я не знаю, как тебя зовут, но я тебя не боюсь… и ссориться с тобой мне тоже неохота. Все эти ягоды я собрала не для себя, слышал? Не для себя, а для Землероя, так что верни-ка мне их-подобру-поздорову, не то пожалуюсь ему на тебя!

Ветер зашептал в густом сплетении листьев:

– А неужели же думаешь ты, Анна, маленькая глупая Анна, что я боюсь твоего Землероя?

– Он за корнями самого главного здешнего дерева здесь ухаживает, – Анна задрала голову к небу, – а ты – только с муравьями играешься. Так что давай, возвращай мне мои ягоды!

– Землерою пожалуешься? – расхохотался дух. – Глупая девочка… думаешь, что знаешь наш лес, но лес этот для тебя – загадка, место это для тебя – чужое, никогда тебе не прижиться, не свыкнуться. Как же ты Землерою пожалуешься, если я тебя запутаю, дороги у тебя под ногами искривлю, если деревья с корнями из земли выйдут и местами поменяются прежде, чем ты заметить успеешь?

Анна поджала губы и запустила руку в корзинку.

– А ну, давай, – дерзко воскликнула она и вскинула повыше белый от напряжения кулак со всеми отчётливо видными косточками и венками. – Давай, попробуй только, приблизься ко мне! Не сможешь, пока у меня клубок есть и пока я подпоясана! – Анна резво закрутила красную шерстяную полоску кругом талии и подбоченилась. Свирепый ледяной ветер ревел ей в лицо, но улыбка её не вяла. – Что ты мне сделаешь, дух лесной? Покуда я подпоясана, не можешь ты мне навредить! А станешь пробовать – точно Землерою скажу! Ты меня не обманешь, пока на мне пояс, я до его дерева доберусь и покричу ему – он-то услышит! Так что давай, не старайся меня обыграть, отдавай мои для него ягодки, и не будем больше ссориться.

Пыхнул злым холодом ветер в лицо Анне, сорвались с веточек дрожащие широкие листья и рванулись прямо к глазам её острыми кромками. Но Анна вскинула руки, и ничего плохого с нею не случилось. Свирепый кусачий ветер ещё кружился около неё с пару мгновений, точно танец дикий отплясывал, и слышала она, как скрипучим полумёртвым голосом выпевает незримый недоброжелатель отчаянные угрозы. Да только не вяла улыбка на устах Анны, и взор её сверкал прежней бойкостью. Она туже затянула пояс и протянула корзинку.

Стих суровый ледяной ветер, замерли беспокойные древесные кроны и беспорядочные купы кустов. Всё застыло, и снова широкий луч солнца лентой улёгся на землю под её ногами. Анна ткнула корзинкой в воздух, сухо стукнулись плетёные бока о старую мшистую кору.

– Эй! – требовательно повторила она. – Чего ты исчез?

Дух не ответил. Муравьи тоже не вернулись, и ни одну ягодку из рассыпавшихся она кругом себя не нашла. Анна повертелась из стороны в сторону, по-старушечьи причитая, а затем вскинула голову, набрала побольше воздуха в грудь и топнула ногой.

– Ну ладно, – сказала она упрямо, – не хочешь жить мирно, значит, всё Землерою расскажу. Пойдём, клубочек!

И комочек алой толстой шерсти покатился по извилистой узкой тропке, указывая ей путь. Анна совсем немного прошла – меньше двух минут, наверное, – и вот засверкало перед ней озарённое золотистым сиянием дерево, что было окружено высокой шёлковой травой. Анна шагнула вперёд и позвала:

– Землерой! Я к тебе пришла!

– Да уж издалека тебя услышал.

Тёплый ветерок дунул ей в спину, и Анна резво выставила назад руку. Точно, позади неё стоял Землерой – давно научилась она на ощупь его узнавать. За эти три года они много раз успели сыграть в прятки, в догонялки и во множество других игр, и Анне не раз приходилось хвататься за Землероя и с завязанными глазами его искать посреди мрака.

Она обернулась. Землерой стоял напротив, насупившись и скрестив под грудью руки, его взор был мрачным и упрямым. Казалось, из серых глаз его пропали и доброта, и понимание.

– Чего ты сам не свой? – удивилась Анна и отшатнулась, выставляя перед собой корзинку. – Я специально с утра пораньше к тебе пошла, чтобы, знаешь, подольше вместе побыть, я тебе и ягод по дороге насобирала, всяких ягод, да вот только… один дух у меня половину украл. Я ему грозила, и ругаться с ним пыталась, да ничего он мне не вернул, всё своим муравьям отдал, жадина.

Землерой покачал головой и долгий вздох испустил.

– И вот что мне с тобой делать, а, глупая ты девчонка? Ну не говорил ли я тебе, чтобы ты с другими духами не общалась? Не нравится им, что ты ко мне ходишь.

– Да он первый начал! – воскликнула Анна. – Какое им вообще дело, хожу я к тебе, не хожу, я ведь ничего плохого не делаю, мы тут просто играем…

Землерой снова покачал белоснежной головой.

– Анна, – голос его вдруг зазвучал очень серьёзно, – помнишь, я тебе о маленькой танцовщице рассказывал?

– Ну, – набычилась Анна.

– Ну вот духи боятся, что повторится эта история. Пусть я пока только учусь, корни – это вещь очень важная. Она весь лес подпитывает и держит. Если кто-то из духов, которые за корнями ходят, исчезнет, тут каждому, вплоть до самой последней травинки, до самой ничтожной былинки, туго придётся.

Анна упрямо прикусила губу.

– Но ведь я-то не маленькая танцовщица, – резко сказала она, – я с тобой дружу и обманывать не буду.

– А другие духи об этом не знают, Анна, – грустно промолвил Землерой.

– Вот о лесе вы что-то всё знаете, о чём ни спроси, а о людях – так и самой ничтожной капелюсечки не расскажете! – Анна топнула ногой. – А если пристанешь – так только плохое и вывалите.

– Но ведь мы одно лишь плохое и видели, Анна, – Землерой не отступался. – Да и невозможно это – всё на свете знать. Будешь слишком много ведать – жить не захочешь!

– Это ещё почему?

– Потому что слишком много беззакония, несправедливости и неправды тебе откроется, – Землерой отступил на шаг назад и опустил голову. – И увидишь, что никак это не искореняется, а лишь из года в год повторяется снова. Как тут не отчаяться, Анна?

– Не отчаяться… если не только плохое замечать, но и хорошее, – сказала она, – ведь хорошее тоже повторяется, как его ни пытаются принизить и уничтожить. Значит, положено, чтобы ровно столько добра было и ровно столько – худого. Вот и всё.

– У тебя всё уж слишком просто решается, – вздохнул Землерой.

– Потому что всё сложное можно разложить по простым-простеньким кусочкам, как мозаику, которую хочешь собрать заново, – Анна пожала плечами и скрестила руки за головой. Солнце слепило её, и трава шёлковым шумом отзывалась на каждое ласкающее касание сильного ветра. – Ты уж больно мрачный сегодня, Землерой! Ты даже зимой таким никогда не был!

– Ну а что мне, в танец пуститься? – сердито спросил он и отступил на пару шагов. – Ты ведь духов обидела, Анна, и тебе помириться с ними надо, прощения выпросить, не то быть худому!

Анна мрачно цокнула языком.

– Не хочу и не буду я с ними мириться, – отчеканила она, – я ничего дурного не сделала и ни в чём не виновата.

– Ты законы наши нарушила и ещё свои условия выставлять будешь? Хамишь ты, Анна!

– Я никому не хамила! – Анна яростно затопала ногами. – И извиняться я не буду! Что они мне сделают, пока я подпоясанная и с твоим клубком по лесу хожу, а?

Землерой стоял к ней спиной, сердито ссутулившись.

– Ничего-то они тебе сделать не смогут, конечно, – сказал он, – но ты только думаешь, что пояс и клубок тебя от всего на свете защищают. Духи не могут ударить или убить тебя, и ты многие фокусы их насквозь видишь, но они обманывать мастера. Как отличишь ты одну тропинку от другой, если у тебя отберут твой клубочек? Его-то не подпоясаешь, не защитишь никак, не то он всю свою силу потеряет. И пойдёшь не по той тропинке, набредёшь на глубокое болото и увязнешь. А болотный хозяин тебе помогать не обязан; у вас с ним никакого уговору не было…

Плечи Анны дрогнули.

– Что ты мне сказки страшные рассказываешь, сказочник? – взвизгнула она.

– Не сказки я рассказываю, а предупреждаю тебя, Анна, чтобы береглась ты и слушала мои советы, – глухо проговорил Землерой. – Анна, повинись перед духом, не навлекай вины на свою голову.

Анна вдруг вся передёрнулась, как будто прутом прошлись по её спине, круто развернулась и подбежала к Землерою. В глазах у неё стояли слёзы.

– Но ведь я не знаю, какого именно обидела! – прокричала она и ткнулась лицом Землерою в плечо. Серебристо-серые полупрозрачные глаза его вдруг потемнели, расширились, и он отступил назад на шаг.

– Анна…

– Я правда, честное-честное, не знаю, он не представился! – захлёбывалась слезами Анна. – Просто… я разозлилась… я тебе хотела приятное сделать, а он, дурак, всё перепортил, и теперь ещё портит, дурак, дурак!