Возвращение с Лоэн. Роман

Нельзя сказать, что «Жеа» из кожи лез, чтобы быть интересным для Айне, которую он мысленно иногда сравнивал с мамой. Правда, он служил ей, ловил каждый выдох её – как мог, ухаживал за ней, помогал, и даже просил, чтобы она позволяла ему стирать в ручье её платья, которые она носила на голое тело. Эта «игра», эта дружба, как видела вся родня и «родители» Джеральда, до странности увлекала Айне. Она чувствовала себя в компании этого «малыша» легко, и даже вдохновенно, ей казалось, что любая её прихоть найдёт камертон в душе Жеа-Джеральда. Он был ей как лучшая подруга, любимая сестрёнка и жених одновременно. К их «неразрывности» туземцы относились почему-то не просто хорошо, но даже интимно-покровительственно. У них существовало такое понятие – Айне потом рассказывала Джеральду – как «инстинкт-по-матери», или «инстинкт-по-природе», или «инстинкт родства» вообще. В «цивилизованном мире» сказали бы проще – чувство родства или потребности друг в друге, но это – очень огрублено и неполно. По туземным верованиям это было не «чувство», скорее, а некая «третья сила», «стягивающая» самых разных людей по своему произволу, не обязательно родственников, а часто – очень разных, не похожих людей…

Одно излучение шло от Айне и Джеральда, они преображались, когда встречались. Туземная родня полагала, что «третья сила» подала их девочке благую весть, поэтому она слегка не в себе. А очень скоро после того, как они признались друг к другу в любви, туземцы вообще взяли Жеа в оборот – в плане «мужского воспитания». Как и все туземные мальчики, он проходил «военную школу», из которой выходили сильные, умеющие постоять за себя и других молодые люди. Жеа попал в эту «школу», потому что он был с Айне, его не считали «посторонним». В доме Джеральда она тоже была, как дочь и как его сестра.

Айне обвела себя чертой, через которую, до поры до времени, Джеральд не мог переступить. Она словно бы ждала, пока разгорится огонь, а он, взрослея, всё больше сгорал от любви к ней, от прикосновений к ней, от мечты о ней. Любивший читать, он искал в романах какую-нибудь «похожую историю любви», но не находил, и впадал в отчаяние, что любовь его – невозможна. И что Айне однажды забудет про него. Одна эта мысль ввергала его в такую любовную тоску, что он плакал по ночам. Но всякий раз Айне снова ласково улыбалась ему, врачуя его сердце. И тогда Джеральду начинало казаться, что ему, наверное, выпало одному такое счастье во всём мире, и ему становилось холодно-радостно от осознания этой истины.

Вообще, большую часть времени они, конечно, жили в разлуке, которая ему была невыносима, и он спасал себя тем, что «воображал» Айне, когда её не было рядом. Он научился «вызывать» образ Айне, или её дух. Он бредил ею. И однажды, когда он сильно заболел и лежал ночью в ознобе, в горячке, он стал «звать» её, воображать. И она – «пришла».

Он ощутил это наяву. Прикосновение холодной, только что с зимнего холода руки к своему воспалённому лбу. «Айне, Айне», – и он заплакал, задыхаясь от спазмов, душивших его горло. Из-под холодных её пальцев струилась нежность и женственность, почти материнская. И лоб его мгновенно остыл. Как пламя свечи погасло в накрывшей его ладони… Она сидела на его постели, вплотную к нему, тяжело продавив её, улыбалась, блестела глазами в его развёрстое, развороченное бредом сердце. Его скрутило кашлем и болью в голове, бронхах. Но он усилием воли удерживал на своём лбу холодную руку Айне и ощущение её почти безжалостного, тяжёлого тела, едва не передавившего его в пояснице. Сквозь мутную пелену собственных глаз он различал в её ничуть не сострадательной улыбке лукавую обнажённость её чувственного, самодовлеющего желания, с которым у него ассоциировались её ровные, матово-белые зубы. Её бесплотное присутствие полным несовпадением с ним, его болезнью, перемешавшееся словно песок с муссом с его лихорадочной мечтой-желанием, так потрясло его и превознесло, что он вдруг перестал осознавать себя в больной реальности, и потянулся, как застоявшийся дымок в воронку сквозняка – к Айне, к её улыбке, и стал молить её, глотая слёзы, о снисхождении. «Любимая, любимая – навсегда забери, забери меня в свое безжалостное тело, – на! – молил он, – на!..». Айне, только что улыбавшаяся, вдруг исчезла в дыму, а он – от неожиданности – глотнул этого дыма полными лёгкими и стал беспомощно, из последних сил задыхаться в кашле… Прибежала «мам» – бабушка, запричитала. Он же – давясь собственной гортанью, рвано выдыхал: «Айне, Айне! Моя!..». И слёзы.

…Проснувшись, он долго не мог понять, была ли здесь Айне… Потом, в какие-то моменты дня, его распалённое болезнью тело «прохватывал» мистический восторг – здоровым и холодным наитием, которое мгновенно делало его лёгким и бесплотным, и устремляло в высь, на какие-то доли секунды. В эти моменты звучало в его голове: «Она была!» – и казалось, что как только оставят его в покое, ему нетрудно будет позвать её вновь…

Изумлению его не было границ, когда проснувшись – на следующее утро, он вновь увидел Айне на своей постели, глубоко ушедшей вниз в том месте, где она сидела, так что он уже лежал почти на боку. Он не звал её снова, но она здесь! Мистическая радость блеснула в его глазах, и он непослушными губами пробормотал: «Айне! Я же звал тебя!». «Я пришла», – ответила она ласково и сострадательно. И в этом был необъяснимый контраст между «той» Айне и «этой». На лице «этой» – бесконечно милом, отдающемся и слегка поражённом, и тени не было от той влекущей, бесстыдной, страстно желаемой улыбки. Сейчас на нём была бесконечно страдательная любовь, умащённая нежностью и беспокойством за него. Она блистала. Её свежесть и неподдельность так и перехватили его сердце металлическим холодным обручем, и оно радостно стремилось в этот неумолимо-блаженный плен. «Жеа, мой миленький, я так и знала, я так и знала, – пролепетала она, и слёзы заблестели в её таинственных глазах. – Я всю ночь не спала – так мне кольнуло сердце. Я знала, знала, что тебе очень плохо. Но я не поверила… Миленький…». Жеа лопотал неразборчивые слова нежности и взял её действительно прохладную с мороза руку, которую она держала на его правом плече, и стал целовать её в ладошку. У Айне выкатилась слезинка – сначала из правого глаза, потом из левого… Он изогнулся, притиснувшись к ней ещё плотнее – плачущим от её невозможности лицом. Потом она сидела в изголовье, а его голова – у неё на коленях, и она нежно гладила его волосы, лицо, и у неё стояли в глазах светлые слёзы.

Болезнь Джеральда раскрыла перед ними последнюю дверь, за которой и начинался дурманящий и потаённый мир их полной близости. С их первого признания в любви прошло больше двух лет, и вот они впервые познали и труд, и стыд и конечное наслаждение от плотской любви. Это случилось вскоре после выздоровления Джеральда, перед весенним таянием снегов. Айне снова появилась в их доме и её, уже по сложившейся традиции, оставили «пожить», и даже постелили ей в комнате Жеа. Вот в первую ночь всё и произошло. О том, что это могло произойти, никто из взрослых даже не подумал…

После той, первой ночи – резкой и удивительно трудной, счастливой – Айне уже не отходила от него ни на шаг. И улучив любую возможность, она «мучила» его, забираясь к нему в постель. Одно время он вёл себя скорее сомнамбулически, потрясённый её всеподавляющим желанием, игрой. Она же едва разбуженный огонёк его желания – в очень юном и боязливом теле – чуть не заливала, как водой, своим вожделением, и в то же время пыталась уберечь его. И уберегала… «Огонёк» горел, и с каждым днём становился всё больше необходимостью, чем мучительным, хотя и сладким допущением. Айне всегда что-то выдумывала, чтобы заразить его своим желанием. Они, например, часто «грелись» друг об друга, но очень интересно. Она выбегала на холод, остывала, а потом забиралась к нему ледышкой в горячую постель и «разогревала» его, а он её «отогревал», и она взваливалась на него, смеясь и ласкаясь. Они бесконечно шептались, кувыркались, смеялись, целовались, обнимались. Он с трепетом и страстью «научился» целовать её всю – от кончиков пальцев ног до последнего волоса на голове. Его захватывала такая мощная волна нежной страсти и страстной нежности, что ему казалось, что хоть Айне и крупнее, но он способен всю её растворить в своей любви. А ей казалось, что она так его любит, что готова «родить его обратно», вобрать в себя с головы до ног. Тайна их любви вызывала в них такой восторг и так влияла на их поведение и поступки на людях, что все не могли не заметить перемены в них. Но Айне проявляла чудеса изобретательности, чтобы сохранить их связь в тайне как можно дольше… Тайна делала их свободными, целиком принадлежащими друг другу. Эта длящаяся и длящаяся радость позволяла им полностью уходить в новый, рожденный ими мир, где всё было по-другому. Иначе пели птицы, иначе горели краски заката, иначе светили солнце и луна… И всё радовалось им, и они всем своим существом понимали, что они, они – виновники какого-то очень волнующего пира красоты и гармонии, и они приняты в какую-то новую, настоящую и бесконечно искрящуюся всеми красками бытия Вселенную, о которой люди или не знают, или забыли…