«Девочка! Вот оно что». За Шуркой по дороге в школу теперь заходит девочка!» – дядя Яша покачал головой, углы губ приподнялись, а трость показалась ненужной. Асфальт внизу был серым. Отсыревшие, облупившиеся стены дома – серыми. Галино пальто – серым. А вот небо было цветным и новеньким, бело-голубым. Точно только его и успела покрасить малярша. И даже покрыть лаком.
Неужели всё ещё наладится?
Небо сияло. Кричало ответ: да!
Дядя Яша выдохнул. Ему показалось, что он не то что побежать – он полететь может. Если, конечно, как следует разбежится. Подумал озабоченно-радостно: «Надо будет спросить, как хоть её зовут». Спохватился, сообразил: «…Нет! Уж конечно, не надо ни о чём спрашивать!»
А звали её Рора. Аврора.
Визг Максимки вонзился в ухо как спица. Шурка преувеличенно скривился, остановился. Наклонился. Чуть разжал руки. Максимка съехал, крепко стукнул обеими подошвами в асфальт, эхо отдалось вверх по всему колодцу. Велел:
– Ещё!
Шурка сдвинул кепку с мокрого лба:
– Ну, товарищ генерал. Ещё будет завтра.
– Ещё-о-о-о! – завопил генерал.
Шурка подмигнул соседке:
– Маму попроси. Может, она тебя покатает.
Генерал надулся. Шурка улыбнулся Гале. Та погрозила пальцем Максимке и поверх его головы улыбнулась красными губами. На зубах были пятна от помады. Шурка знал: Галя ждала. Нет, она – поджидала, когда спустится дядя Яша. Как бы невзначай. И губы накрасила – для него. Ещё неделю назад Шурка бы её отбрил. О, так бы отбрил! За погибшего мужа, за тётю Веру, которая не вернётся никогда, за помаду. Но вдруг не нашёл в душе прежнего негодования.
«А и пусть, – вдруг подумал Шурка. – Мне какое дело. Пусть красит. Пусть встречаются. Да и пусть будут счастливы!»
Внезапно он увидел, что впереди расстилалось много-много времени. И нужно было скорее стать счастливым, чтобы всё его наполнить своим счастьем.
Он схватил портфель. Обмахнул рукавом.
– Приветик, – сказала Рора. Отпустила мешок, он бешено завертелся, раскручивая шнур.
Шурка угрюмо кивнул. Почувствовал, как загорелось ухо. Предусмотрительно повернулся к Роре другой стороной. Ещё не хватало, чтобы заметила. Пробурчал: привет.
И они пошли рядом. Рора пинала коленями мешок. Вышли на Садовую. В звон и шум улицы. Солнце скользило по верхам домов, золотило окна. Улица была полна воздуха. Бензиновые облачка моментально улетучивались. Сновали прохожие. Рора рассказывала о математичке, о новых уравнениях, о том, что врачу непременно нужно знать химию. А Шурке казалось: прохожие танцуют. Подскакивают, притоптывают, скользят, семенят. Причём не взад и вперёд, а вокруг. Кружилось всё: дома, столбы, деревья, а автомобили и телеги были похожи на фигуры карусели.
– Да, – восторженно согласился он, – ведь химия – это…
Вдруг Рора остановилась как вкопанная.
За забором стоял разбитый бомбой дом. Сквозь пустые окна голубело небо. На заборе были наклеены бумажные прямоугольники афиш. И вот они были окнами настоящими. За ними бурлила жизнь: поющая, цветная, целлулоидная. Платья женщин были пышными, усики мужчин – чёрными и тонкими. Только в одном косо летели самолёты, наши, советские. Сеансы были утренние, дневные и вечерние.
– Представляешь, Рора. На точно таких У-2 летала наша соседка Людочка. Самая настоящая! И совсем не в кино. У неё даже орден есть.
А руки нет, чуть не добавил. Но осёкся.
Рора задумчиво разглядывала афиши. Шурка испугался: сейчас она скажет «пойдём в кино?» – а денег нет. А я знаю дырку в заборе, тут же сообразил. И тут же испугался опять: лезть в дырку? С девочкой?!
– Как ты считаешь, Шурка… – задумчиво начала она.
«Я займу, – твёрдо решил он. – У Ивана Валентиновича. Он джентльмен. Никому не расскажет. Нет, у Людочки, она поймёт без объяснений».
– …кто красивее: Марика Рёкк, Милица Корьюс, Валентина Серова…
Шурка честно уставился в бумажные окна. Женщины там все были белокурые, все белозубые, все кудрявые. Совершенно одинаковые! Мысли его заметались. Так, соображал он. Ответ надо было дать умный. Глубокий. Серьёзный. Чтобы не упасть в глазах Роры. И при этом остроумный, чтобы не решила, что он в неё вцепился. Он же не вцепился! Так, так, так.
– …или Людмила Глазова?
Он собрал все свои умственные силы. Марика Рёкк вообще-то немка. Милица Корьюс – американка, а они наши союзники, верно? Конечно, Серова лучше. Потому что наша. А Глазова тем более – потому что фильм про героических лётчиков. Как вдруг иная мысль ворвалась. Ослепила, осветила. Показала в вопросе второе дно. Каким-то чутьём Шурка понял, что Рора спрашивала вовсе не об этом. И это же чутьё подсказало ответ. Глупый, невозможный. Но именно тот, который нужен. Шурка не успел его обдумать хорошенько, как уже сказал:
– Самая красивая – это ты, Рора.
И умер на месте. Точнее, не успел. Рора медленно повернула голову. Брови приподнялись, губы приоткрылись. Сомкнулись. Она вздохнула и ответила только:
– Какие вы все, мальчишки, дураки. Ужас. Я же не об этом!
Но на её лице, тихо просиявшем, Шурка увидел, что ответ – правильный. Губы его сами расплылись:
– Тогда Милица Корьюс.
– Ладно, – Рора махнула рукой. – Тебе туда, а мне туда. Пока.
Школа для девочек была на канале Грибоедова.
– После уроков увидимся! – крикнул Шурка.
Спина удалялась. Даже под джемпером видны были острые лопатки.
Родители Роры умерли в блокаду. Умерли бабушка, дедушка, дяди, тети и две младшие сестры. А Рора осталась.
– Рора!
Она обернулась. Шурка подошёл.
– Забыл что-то?
Коленка опять принялась пинать мешок. Прохожие, точно поняв что-то, с обычной таинственной деликатностью ленинградских прохожих, огибали их асфальтовый островок. Шурка посмотрел в серые глаза. Можно было сказать: нет. Даже лучше было бы сказать: нет, извини, пока, после уроков увидимся. Но тогда значило бы, что всё это, с ними, было ненастоящим. А это ждать не могло. Настоящее или нет – надо было выяснить не откладывая. Немедленно. Прямо сейчас. И он спросил:
– Рора, это ужасно, что жизнь прекрасна?
Рора опустила глаза на мешок. Посмотрела на мост, за которым с усилием изгибала гранитную набережную Мойка. Перевела взгляд на трамвайные провода. На Шурку. Пожала плечами:
– Может, да, может, нет… Я правда не знаю! – смущённо засмеялась.
И весь мир засмеялся вместе с ней.
В школе Капусты не было. Но это была такая маленькая, незначительная деталь, что Шурка легко её смахнул.
