По границам памяти. Рассказы о войне и службе

– К армии нужно готовиться. Тяжело там физически не окрепшему.

А Сашка и готовился, смастерив в огороде перекладину и сделав из подходящих железяк гантели. Возвращаясь из леса, весь собранный братьями урожай грибов он сваливал к себе в огромную заплечную корзину и один, не уступая братьям, тащил ее до дома. Мать, как-то увидев такую «дедовщину», схватилась за отцовский ремень:

– Что же вы творите, паразиты?

– Мам, я сам! Мне так надо! Я к армии готовлюсь, – остановил ее Сашка.

Природа, обделившая его ростом и богатырской статью, наградила удивительной выносливостью. Даже на лыжах, которые он недолюбливал, предпочитая игровые виды спорта, как казалось, с видимой легкостью выполнял норматив первого взрослого разряда. Короткие дистанции были не его, а вот на длинных, задав с первых метров определенный темп, сосредоточенным взглядом уткнувшись в лыжню, так и шел, словно не чувствуя усталости, оставляя на финише за своей спиной тех, кто не один год занимался в лыжной секции.

После службы в армии братья подались в город. Средние поступили учиться, а старший устроился работать на завод.

– Мам, я в город не поеду. Мне здесь нравится. Я дома останусь. Поработаю в колхозе, а после армии буду в сельскохозяйственный институт поступать. После армии легче, да и председатель колхоза обещал направление дать, чтобы потом в родной колхоз вернуться, – на радость матери говорил Сашка.

Да и зачем ему этот город? Ведь его любимая девчонка сказала, что никуда поступать не поедет. Наташка старшая в семье. Надежда и опора. Отец скоропостижно скончался, оставив мать с пятью детьми. Тяжело матери. Как вырастить такую ораву? Вот и решила Наташка, что после школы пойдет работать, помогать матери растить младших. Меньше года по окончании школы проработал в колхозе Сашка, помогая отцу на комбайне и тракторе. Уже в мае принесли повестку в армию.

– Наклони голову, внучек, – провожая его, попросила бабушка и, когда он исполнил ее просьбу, повесила ему на шею маленький нательный крестик на тоненькой тесемочке.

– Зачем, бабушка? Я же комсомолец. Я и в церковь-то не хожу и ни одной молитвы не знаю.

– Бог, он у тебя в сердце, Сашенька. Ты сам к нему придешь, – перекрестив, глядя на него добрыми грустными глазами, молвила бабушка. Словно знала она, будто чувствовала, что на долю самого младшего из братьев выпадет война.

– Сашка, спрячь его и на первом году службы не надевай, – посоветовали уже отслужившие братья. – В армии всяких придурков хватает, издеваться начнут, да и замполиты берут верующих на заметку.

И Сашка сначала спрятал крестик под обложкой записной книжки, а затем, когда получил форму, на нагрудном кармане, на том, что поближе к сердцу, с тыльной стороны пришил маленький дополнительный карманчик и аккуратно, чтобы тот не мог выпасть, уложил крестик с тесемочкой в него.

Тогда, в начале 80-х, Союз еще не жил Афганистаном. Он еще не знал, что эта война затянется на долгие десять лет, не предполагал, чем она для него обернется. Тот уже вовсю перемалывал в своих жерновах «ограниченный контингент советских войск», возвращая мальчишек в цинковых гробах, но мало кто слышал об этом. Пресса молчала. Лишь изредка на ее страницах проскакивали репортажи о построенных дорогах, мостах и школах, о посаженных деревьях и совсем чуть-чуть, вскользь, об отличившихся на войсковых учениях военнослужащих. Немногословны были и ребята, вернувшиеся оттуда. «Здорово было бы попасть служить за границу, – размышлял Сашка. – Из российской глубинки в тот же теплый, солнечный Афганистан. Это же впечатлений и воспоминаний на всю оставшуюся жизнь». Вот только командир учебной роты в далеком Ашхабаде с нескрываемой печалью и жалостью в глазах смотрел на молодое пополнение. Капитан, уже побывавший «за речкой», отчетливо представлял, что их ждет, и потому не щадил.

– Она должна вам стать роднее и желанней ложки, – вертя в руках малую саперную лопатку, говорил он. – Потому как не ямки под яблони ею копать придется. Строить дороги, мосты, школы и сажать деревья будут другие. Вы же заходите туда с оружием в руках и вот этой самой саперной лопаткой для того, чтобы защищать завоевания апрельской революции. А чтобы защитить эти завоевания, нужно метко стрелять, быстро бегать, много копать и… много чего еще нужно, чему мы постараемся научить вас здесь, на учебном пункте.

И они учились. Стреляли, бегали, копали.

– Вперед, быстрее, – подгонял ротный.

– Все, не могу больше, – друг Колька, с которым они познакомились на призывном пункте, сбросив с плеч вещмешок с песком, рухнул рядом с ним на землю.

– Кириллов, подъем, – выросла над ним фигура замкомвзвода.

– Не могу, – стонет Колька.

– Зачет по последнему! – орет ротный.

Сашка подхватывает Колькин автомат, двое парней под мышки Кольку, и тот, перебирая ватными, непослушными ногами хоть как-то старается им помочь. Уже потом, много лет спустя, на встрече однополчан, вспоминая ротного с «учебки», Колька скажет:

– Он гонял нас как сидоровых коз. Я задыхался от усталости. Я блевал от изнеможения. Я ненавидел его. Я готов был его убить. – И, помолчав немного, добавит: – Он спас мне жизнь, да и не только мне.

С впечатлениями Сашка не ошибся. Для него, любознательного и восприимчивого, их хватило с избытком, и он как мог увлеченно делился ими в письмах домой и к Наташе – о сочном синем афганском небе и величественных горах с белыми снежными шапками на голове; о том, каких хороших, надежных друзей встретил он в армии; о криво ухмыляющейся, показывая желтые зубы, верблюжьей морде; о старике в черных глянцевых калошах с ярко-красной сердцевиной, надетых на босую ногу, в морозный зимний день; о шустрых босоногих мальчишках и женщинах в паранджах. «Нет, Наташка, не поверит. В наше время – и в паранджах», – размышлял Сашка и для убедительности нарисовал их в уголке листа. Его письма дышали Востоком, передавая сладкий прозрачный аромат этого неведомого загадочного края. Они будоражили воображение родных и успокаивали: в них не было войны. Не было разрывов снарядов, свиста пуль и погибших товарищей. Умалчивал он и об унижениях и несправедливости со стороны старослужащих. Они, «хлебнувшие войны», повидавшие смерть, могли себе позволить грубость с молодыми солдатами. С их высокомерием и резкостью приходилось мириться, и это даже не вызывало внутреннего протеста, если не выходило за рамки разумного. Сашка с первых дней чем-то не угодил рядовому Галязову, и тот, прозвав его красной девицей, постоянно придирался по всякому поводу. На голову выше Сашки, глядя на него сверху вниз, он любил приговаривать: «Наберут детей в армию, а потом мучайся тут с ними».

Вот и в этот раз, зайдя в палатку, он швырнул на Сашкину кровать свою куртку:

– Почисти и подшей подворотничок.

– Я не буду, – насупился Сашка.

– Что? Да я тебя на очке сгною.

– Лучше туалет убирать…

Удар в грудь не дал договорить. Отлетев в проход между кроватями, падая, Сашка больно ударился локтем о тумбочку. Галязов ждал, когда он поднимется, чтобы нанести новый удар, но тут перед ним вырос заместитель командира взвода сержант Ершов.

– Оставь его. Ему завтра в горы идти, – глядя в упор на Галязова, произнес он. Тот попытался что-то возразить, но Ершов перебил: – Ты что, не понял?

Не вылезающий из «боевых» кавалер ордена Красной Звезды Ершов недолюбливал Галязова. Тот знал это и побаивался сержанта. Высокий, красивый, атлетического телосложения, Галязов еще в школе был предметом воздыхания многих девчонок. Несколько высокомерный с ровесниками, но обходительный и чуточку, умно, совсем ненавязчиво льстивый со старшими, с хорошо подвешенным языком, он выделялся среди сверстников, неизменно являясь секретарем комсомольской организации. Кроме прочих достоинств было у него еще одно, очень пригодившееся ему в армии – он хорошо рисовал и красиво писал пером. Благодаря ему, сходив один раз на сопровождение колонны, он прочно осел под крылом замполита полка. Все устраивало Галязова, лишь одна мысль не давала покоя: служба подходит к концу. У Ершова – орден, у некоторых ребят – медали. А с чем домой вернется он? Хотя бы медаль. Там так бы она пригодилась, так помогла бы карьере по комсомольской линии. Выбрав подходящий момент, перед отчетно-выборным комсомольским собранием, он подошел к замполиту:

– Товарищ подполковник, мне бы с ребятами в рейд сходить, а то я все при штабе. Они домой с наградами вернутся, а мне и рассказать нечего.

– Что ты? – замахал руками тот. – Тут собрание на носу, столько сделать нужно. Комиссия из Москвы едет. Потом как-нибудь… Твой фронт здесь, а свою «За отвагу» ты получишь. Уже и представление готово.

Галязов успокоился.

Не спалось Сашке. Завтра первый раз в рейд, надо бы выспаться, но переполненный впечатлениями день и эта вечерняя стычка с Галязовым отогнали сон. Поворочавшись в кровати, он встал, оделся и, выйдя из палатки, присел в курилке. По небу кто-то щедро, не скупясь рассыпал яркие звезды. Вспомнилось. В ту ночь они с отцом остались ночевать на полевом стане. Работу закончили поздно. С аппетитом проглотив принесенный матерью горячий ужин, улеглись на копне. Теплая летняя ночь, душистый аромат свежескошенного сена и огромное звездное небо над головой. Заложив руки за голову, Сашка взглядом нашел Полярную звезду:

– Пап, а как думаешь, на какой-нибудь другой планете жизнь есть?

– А почему нет? Вон их сколько. Где-нибудь наверняка есть. Только другая – не как у нас.

– Взглянуть бы хоть одним глазком, – мечтательно произнес Сашка.

И вот здесь сейчас, в курилке, под холодным светом чужих звезд, он понял, почувствовал всем телом – тот самолет, приземлившийся в аэропорту Кабула, прорвавшись сквозь временные измерения, выкрал, вырвал его из той прежней жизни, перенеся на иную планету. Чужую, пугающую, непонятную.

Сегодня полк прощался с ребятами из расстрелянной накануне колонны. Перед строем по центру раскаленного афганским солнцем плаца пять гробов на солдатских табуретах. Приспущенное выцветшее полотнище на флагштоке. Склоненное полковое знамя. Надрывная, с нервной хрипотцой прощальная речь командира:

– Сегодня мы провожаем в последний путь пять наших товарищей… Еще пять семей в Союзе обольются слезами… Наши сердца полны горя и ненависти…

«Зачем? Почему? – ком в горле застрял у Сашки. – Ведь это же была обыкновенная колонна с продовольствием и горюче-смазочными материалами не только для армии, но и для местных жителей. Ее не разграбили, не растащили, что было бы хоть как-то понятно, ее просто расстреляли, сожгли, – в упор, из засады. Вон тот, в крайнем правом гробу, не сделавший на афганской земле ни одного выстрела из своего автомата, за что прострелянной головой уткнулся в руль сползающего в кювет груженного мукой КамАЗа? За что его сосед, озорной жизнерадостный балагур и весельчак, огненным факелом выпал из кабины горящего бензовоза?» Сашкины руки сжимаются в кулаки.

– Они выполнили свой долг до конца! Поклянемся… – вязли в душном горячем воздухе слова командира полка.

«Найти, отомстить, уничтожить…» – стучит в Сашкиных висках. Он отводит взгляд в сторону, и глаза натыкаются на стоящего слева сержанта-сапера. Сашка знает его, он одного призыва с Ершовым, и ему совсем скоро на дембель. Серое, впитавшее в себя пыль афганских дорог, обветренное, опаленное солнцем лицо с равнодушными утомленными глазами. Казалось, в них, повидавших смерть, не осталось места для боли и сострадания. Словно кто-то неведомый, вычерпав эмоции, погасил в них жизнь. И Сашка, потрясенный, уже не может отвести взгляд от сержанта: «Господи, неужели это случится со мной? Зачерствеет, высохнет, как кусочек ржаного хлеба в раскаленной духовке, моя душа. Перестанет чувствовать, страдать, радоваться, удивляться. Неужели я привыкну видеть смерть? Разве к этому можно привыкнуть? А может быть, и мне суждено вернуться домой в цинковом гробу?» Придавленный, опустошенный произошедшими за день событиями, он уже не мог спокойно сидеть. Встал, устремив взор в небо, нашел на нем Полярную звезду и, достав бабушкин крестик, повесил себе на грудь, зная, что уже никогда его не снимет. «Спаси и сохрани, Господи!» – тоскующий, терзаемый неясными тревожными мыслями, там, в глубинах Вселенной, в туманной дали Млечного Пути, он искал понимающий, дающий уверенность и надежду взгляд. И ему казалось, что он нашел, увидел его.

С сержантом-сапером он столкнется месяца через два. Радостно возбужденный, в парадной форме, тот заскочит в палатку попрощаться с Ершовым. Они улетали разными партиями. А затем Сашка увидит его прощающимся со своей собакой. Суровый, с окаменевшим от пережитого на этой земле сердцем, с поблескивающей на груди медалью «За отвагу», уткнувшись лицом в густую собачью шерсть, перебирая ее грубыми жесткими пальцами, он рыдал навзрыд, как ребенок. И в глазах его верного друга стояли слезы. Он все понимал, этот мудрый пес. Понимал, что война для него не закончилась и не обойтись без него на нашпигованных минами и фугасами дорогах. Умом понимал вынужденную смену хозяина, вот только сердце никак не могло с этим смириться, принять. И в умных влажных глазах стоял вопрос: «Почему?»

Второй день рота напоминала потревоженный муравейник. Суета, беготня, команды вперемешку с матом. Получили оружие с боеприпасами, продовольствие. Отнесли сухой паек в стоящие в автопарке БМП, туда же баки с водой, старые матрасы, чайники… и еще кучу разного, так необходимого на войне барахла. Пополнили боекомплект. С утра все началось по-новому. Взводные проверяли готовность: оружие, вещмешки, фляжки, котелки, ложки… Часов в одиннадцать начальник штаба построил батальон. Крики, мат, кулак перед лицом ротного… Время на устранение недостатков. Перед обедом уже офицеры управления полка подключились к проверке готовности к рейду. Опять куча недостатков, все не так, все бестолково… Времени на их устранение уже не было. После обеда, натужно урча моторами, техника с оседлавшими ее людьми неспешно вытянулась в длиннющую колонну. Медленно, словно нехотя, ощетинившись сотнями стволов, около суток колонна ползла в сторону Гардеза, и Сашка, сидя на броне БТРа, с интересом смотрел по сторонам. Величественные, казавшиеся безжизненными горы. Блеклые, облезлые, с застывшим в четырнадцатом веке укладом жизни кишлаки, в которые, словно прорвавшись сквозь столетия, кто-то неведомый караванными путями на спинах верблюдов привез, протолкнул осколки века двадцатого, рассыпав их по витринам и прилавкам дуканчиков в виде двухкассетных магнитофонов, электронных часов, джинсовых костюмов и прочего-прочего. Скомканная, разорванная, сгоревшая техника: КамАЗы, танки, БТРы… словно безмолвные обелиски, наводящие на грустные мысли. Раскаленная на солнце броня и… пыль, пыль, пыль, забивающая горло, нос, глаза. Наконец колонна остановилась в намеченной точке. Жуя консервы из сухого пайка, Сашка слышал, как, собрав взводных, матерился вернувшийся с получения задачи ротный.

– Блин, нам, как всегда, «повезло» дальше всех тащиться от техники. К ночи должны выйти сюда и вот здесь занять позиции. С утра батальон будет прочесывать вот эту долину, – тыча в карту карандашом, объяснял он офицерам.

Сгусток чувств и эмоций охватил Сашку в том первом боевом выходе. Азарт, нетерпение и мальчишеское желание испытать, проверить, доказать себе, что ты что-то можешь, вперемешку с дразнящим чувством опасности, тревоги и страха. Ему казалось, что опасность подстерегает везде, и он, нетерпеливо поправляя, поглаживая свой автомат, вглядывался, искал – не мелькнет ли впереди за камнями чалма, не блеснет ли вороненая сталь чужого оружия. По серому пепельному склону, шурша мелким гравием, роняя вниз сыпучие струйки, рота ползла в гору. Многочасовая ходьба под заметно потяжелевшим боекомплектом, изнуряющий зной и скребущая горло жажда постепенно заглушили эмоции, отодвинули чувства, заменив их одним желанием – дойти до намеченной точки и, сбросив все с себя, грохнуться на землю. Казалось, подъему не будет конца, но впереди вразвалочку, легко неся свое увешанное оружием тело, шел высокий, широкоплечий Ершов, и Сашка, глядя на него, черпал в себе новые силы, тянулся за ним. Оглядываясь, он видел, что идущий следом одногодок Вовка совсем выбился из сил. Еще чуть-чуть, и он вместе с оружием и поклажей рухнет на землю и скатится вниз по склону. Сашка, пропустив его вперед, забрал у него пулемет.

Тот рейд прошел для их роты спокойно. Просидев около недели на блоке, они вернулись к ожидавшей их технике. Но командир взвода, проверив Сашкины навыки по обращению с пулеметом, так и оставил его пулеметчиком. По возвращении из рейда Сашка узнал: пропал Галязов. Вместе с ним исчез еще один боец из хозяйственного подразделения, Климов. Как говорят в таких случаях: «Предпринятые оперативно-разыскные мероприятия результатов не дали». Лишь один из сослуживцев сказал, что они собирались пройтись по дуканам, приобрести что-то на дембель. Звали его, но он не пошел.

Закончив службу, улетел домой Ершов, а для Сашки это был третий выход на «боевые». Пульсирующей цепочкой, теряясь среди морщинистых складок гор, сливаясь с ними, взвод карабкался на перевал. До вершины хребта оставалось совсем немного, когда головной дозор почти лоб в лоб столкнулся с «духами». Секундное замешательство сменилось криками и ожесточенной перестрелкой. По интенсивности огня взводный понимал, что душманов больше и они имеют огромное преимущество, находясь на вершине хребта. Прорываться вперед бессмысленно, только положишь людей. Занять позицию здесь и отстреливаться, дожидаясь помощи от идущих по соседнему хребту взводов? Не успеют. «Духи» обойдут с флангов и перекроют путь отхода. Оставалось только как можно быстрее скатиться по склону вниз и занять оборону на противоположном склоне. Тогда уже взвод получит преимущество высоты, а в горах это немаловажно. Отдав команду «Отходить», взводный взглянул на Сашку. Тот понял все без слов:

– Отходите, товарищ лейтенант, я прикрою.

– И я останусь, – вызвался тезка, Сашка Смирнов.

– Давай, Смирнов, следи за флангами. Не давайте себя обойти. Меняйте позиции, постепенно перемещаясь вниз.

Отстреливаясь, взвод сползал к подножью. Сашка, прильнув к пулемету, длинными очередями поливал позиции «духов», отвлекая их огонь на себя. Он понимал, что пора сменить позицию. Но почему-то смолк автомат Смирнова. Тезку он нашел за валуном. Пуля, угодив в висок, оставила лежать его здесь, на склоне афганской горы среди чужих унылых, равнодушных камней. Тоска и боль охватили Сашку. Схватив пулемет, он выскочил из-за валуна, вложив всю ненависть, злость и отчаяние в длинную очередь по наседавшему противнику, пока затворная рама, клацнув, не известила, что закончились патроны. По выстрелам, звучащим в ответ уже не только сверху, но и слева, сбоку, ниже его позиции, он видел, что его обходят, прижимая вправо, к отвесной скале. Кроваво-красное солнце, цепляясь за острые серые глыбы скал, скатывалось за горизонт. Старые, мудрые горы недоуменно взирали на этих странных, непонятных, опять что-то не поделивших между собой людей. Им были чужды людские страсти, их коварство и вражда. Разбрасывая темно-серые тени, накрывая ими ущелья и долины, они словно хотели остановить это безумие. Краток и быстр миг угасающего дня, еще совсем немного, и чернильно-черная мгла опустится на землю.

Сашка понимал, что это его последняя огневая позиция. Дальше отходить некуда, и помощь к нему не придет, не успеет. «Боже, как же хочется жить!» – Сашка подсоединил к уставшему, раскаленному от стрельбы пулемету оставшийся магазин. «Нет, живым я им не дамся», – он достал две гранаты и положил их за камень на расстоянии вытянутой руки. Толковый гранатометчик у моджахедов. Понимая, что прямым выстрелом пулеметчика за валуном трудно достать, он взял чуть выше, в нависшую за Сашкиной спиной скалу. Гулко ухнув в расщелине и обильно посыпав окрестности осколками, граната отщепила от скалы несколько увесистых кусков и потревожила груду камней, которые с грохотом обрушились вниз. Страшный, крушащий удар со звоном срикошетившего от каски камня выключил звуки боя и, погасив в ущелье солнечный свет, пригвоздил к земле.

Он пришел в себя, когда было уже совсем темно. Холодом и сыростью веяло от мокрых, скользких камней. Сильная головная боль мешала сосредоточиться, выхватывая у памяти лишь обрывки минувшего боя. Взрыв за спиной… И пустота. Плохо соображая, где он и что с ним, с трудом сел. Крепко связанные за спиной руки сковывают движения. Совсем рядом из темноты донеслась тихая чужая гортанная речь. Молниеносная, пугающая и пронзающая насквозь истина сломала, втоптала, вдавила в серые мокрые камни: «Плен… Я попал в плен». Нет, он боялся в это поверить. Неприятный липкий, холодный пот по всему телу и крик отчаяния, рвущийся наружу.

Незнакомые люди, увидев, что он очнулся, подошли, поставили на ноги. Даже сквозь темноту виделись их чужие злобные лица, чувствовалось их горячее дыхание. Придерживая с двух сторон, его повели по склону вниз. Он плохо помнил дорогу. Постоянно спотыкался, падал, его поднимали и вели дальше. У подножья горы его, как мешок, забросили на лошадь. От этого не стало легче. Связанный, перекинутый через седло лицом вниз, он с трудом переносил твердые тычки костлявого лошадиного хребта в живот. Тошнило, сильно болела голова. Остановились, когда уже рассвело. Сашку сбросили с седла. Очень хотелось пить, но просить он не решился, натыкаясь на черные испепеляющие, ненавидящие глаза. Казалось, что они сейчас набросятся на него, растопчут, разорвут, растерзают его тело, и только чей-то таинственный властный указ сдерживал их. Повинуясь ему, они лишь при случае злобно толкали прикладом в спину и больно под ребра стволом автомата.

Отряд разделился, и Сашку снова повели пешком. Ближе к полудню в густом, застывшем, душном воздухе, словно картинка из старой отцовской книги о Востоке, вдали показался примкнувший к подножью горы выцветший на жарком солнце кишлак. Путь отряда лежал к нему, и по мере приближения он, утопающий в сладком утреннем мареве, менял свой облик, приобретая страшные отталкивающие очертания. По нему уже прошлась война, разрывами снарядов и бомб разметав дома, бросив на окраине три покореженных ржавеющих остова БТРов, проломав высокие глинобитные заборы, сделав их издали похожими на гнилые кровоточащие зубы. Война прогнала жителей с родных мест, оставив невозделанными поля, расчерченные на квадратики пересохшими развороченными арыками. В жаркий летний день холодом, тоской и унынием веяло от этого кишлака-призрака. Обугленная яблоня, протягивающая к Сашке черные пальцы обгоревших веток. Пустые, зажатые развалинами улочки. Узкие, раскрытые настежь калитки в уцелевших дувалах. Унылый ветерок, гуляющий по опустевшим дворам, лениво ворошивший вялую пыль и брошенные, уже никому не нужные тряпки. Все это наполняло Сашку тоской, пониманием, что с ним случилось страшное несчастье, ведущее к его неизбежной мучительной гибели. Его провели в один из уцелевших домов и втолкнули в маленькую глухую комнату. В лицо дыхнуло тяжелым затхлым воздухом непроветриваемого помещения. Лишь крохотное окошечко, прорубленное в двери, давало узкий пучок тусклого света. Нырнувшие в полумрак глаза не сразу к нему приспособились, и он скорее почувствовал, чем увидел: в комнате кто-то есть, и этот кто-то, поднявшись, приблизился и, наклонившись над ним, произнес:

– Красна девица, ты как здесь оказался?

«Галязов», – понял Сашка.

Соскучившись по общению, обрадованный появлением собеседника, тот теребил уставшего, опустошенного, раздавленного Сашку расспросами о новостях в полку, о том, как он попал в плен. Изводящее до безумия многодневное одиночество выплеснулось в череду бесконечных повторяющихся вопросов, в потребность высказаться, и он, перебивая Сашку, поведал свою историю, как они с Климовым, договорившись с часовым, ушли из части для того, чтобы, пройдясь по близлежащим дуканам, затариться на дембель. Все складывалось удачно. Они уже приобрели электронные часы, кассеты для магнитофона… И уже собирались обратно, но «афгашки» еще остались, и они заскочили в крайний дукан. Увлекшись, не заметили, как за спиной выросли четыре фигуры. Ткнув пистолетом в бок, их провели в подсобное помещение. Связали руки, завязали глаза. Потом его куда-то везли сначала на машине, затем на лошади и долго шли пешком. Глаза развязали, когда были уже в горах.

– А где же Климов? – спросил Сашка.

– Не знаю, нас сразу разъединили, – ответил Галязов и лишь позднее проговорился, что тот оказал сопротивление и он не знает, что с ним стало.

Он эмоционально рассказывал, как больше двух месяцев моджахеды скрывались в какой-то пещере в горах, а его держали в вырытой яме. В этот кишлак пришли совсем недавно. Поведал, что главарь банды Халис Разад учился пять лет в Киеве и хорошо знает русский язык – ему все нравилось в Союзе, и он очень уважительно относился к русским, пока мы не пришли сюда с оружием.