Все время мира

Я судорожно мотаю головой, и он тут же спешит меня успокоить:

– Хорошо, хорошо. Не будем об этом, окей?

На мгновение я расслабляюсь и наслаждаюсь его ласковыми прикосновениями.

Я чувствую, как он ложится рядом. Между нами только одеяла, и в этот самый момент я должна велеть ему уходить, но его присутствие меня успокаивает.

Дез понимает меня.

– У меня никогда не было собственной комнаты, – начинает он, и мои слезы утихают. – Я делил комнату с другими мальчишками, и знаешь, что это значит? Ты нигде и никогда не можешь спрятаться, чтобы остаться наедине с собой.

Он замолкает, и мне становится страшно. Вдруг Дез укоряет себя за то, что вошел в мою комнату? Но затем он продолжает:

– Так я начал гонять. Бог ты мой, я участвовал в подпольных гонках. Я был малявкой, так что, конечно, не мог водить, я даже не знал, как машина устроена, но я умолял, чтобы меня брали с собой, и за некоторую работенку мне позволяли порулить.

Любопытство овладело мной.

– Что за работенка? – спрашиваю я.

Дезмонд вздыхает, и его вздох наполнен глубокой и застарелой болью. Такую же боль я выплескиваю из себя, когда меня рвет или когда я режу свое тело.

– Я торговал наркотиками, Анаис.

Я предполагала это.

– Почему тебя так завораживали те машины? Что тебе в них так нравилось?

На этот раз молчание длится еще дольше, однако почему-то я уверена, что прямо сейчас Дез уже не уйдет.

– Это была возможность покончить со всем.

– Что? – Я резко оборачиваюсь, и мой взгляд упирается в его грудь. Я поднимаю лицо, чтобы увидеть его глаза. Они чернее черного, как и само прошлое, о котором он рассказывает мне. Его рука, которая еще мгновение до этого кротко ласкала мою спину, теперь лежит на моем бедре.

– Я хотел умереть, Анаис. Но я был слишком мал и испуган, чтобы спланировать самоубийство, так что я бросался с головой в опасность, надеясь, что смерть приберет меня к рукам.

О боже! Мой язык прилип к нёбу, и неожиданно мне захотелось дотронуться до Дезмонда так же, как недавно он прикасался ко мне. Я кладу руку на его грудь: под моими пальцами размеренно бьется его сердце, и когда оно начинает стучать быстрее, я замираю в изумлении.

Это из-за меня?

Я сжимаю футболку Дезмонда и хочу уловить это биение. Оно мое. И если бы я была храбрее, то схватила бы его руку и положила себе на грудь, чтобы он услышал стук моего сердца, который отдается эхом его сердцебиению.

У каждого свой ад, и я хочу попасть в ад Дезмонда.

– Что они с тобой сделали? – тихо спрашиваю я.

– Это уже в прошлом, – поспешно отвечает он, – но твоя боль – еще нет.

Он снова говорит обо мне, однако ничего у меня не спрашивает. Дез смотрит на меня серьезным взглядом, и его черные глаза напоминают два темных омута. Сейчас, однако, они блестят уверенностью и немного придают мне сил.

– Выплесни ее, детка. Используй меня, когда и как захочешь, но больше не причиняй себе вреда, прошу тебя. Это невыносимо.

Мои глаза наполняются слезами, но на этот раз я сдерживаюсь, чтобы не заплакать.

– Да, – сдаюсь я, потому что продолжать сражаться бесполезно.

– Иди сюда, – шепчет Дезмонд, и его голос звучит так нежно…

Я тут же подчиняюсь. Я хочу почувствовать, каково это – находиться в его объятиях, и едва он притягивает меня к себе, моя спина касается его горячей груди. Да, меня по-прежнему закрывают одеяла, но я как никогда чувствую себя голой. Однако мне хорошо.

– Ты еще думаешь о гонках? – спрашиваю я.

Дезмонд глубоко вздыхает. Он знает, о чем я спрашиваю на самом деле. По-прежнему ли он так мало привязан к жизни?

– Я не знаю, – искренне отвечает он. И, несмотря на холодок, который пробегает по моим венам, я ценю его честность.

У меня сжимается сердце, я беру его руку и провожу ею по своим губам. Я чувствую, как он вздрагивает.

Я целую его пальцы, а затем произношу: «Выплесни ее, Дез. Твою боль. Используй меня, когда и как ты захочешь, но не причиняй себе вреда, я прошу тебя. Это невыносимо».

Услышав, что я повторяю его слова, он встряхивается и задерживает дыхание, а затем отодвигается от меня, и я боюсь, что он может сейчас уйти. Но проходит несколько минут, а Дезмонд по-прежнему остается здесь. Его объятие становится крепче.