Я, бабушка, Илико и Илларион
– А зачем тебе колеса?
– Приделаем колеса к конторе и будем перекатывать ее туда и обратно, туда и обратно!
В зале поднялся хохот.
– Илико Чигогидзе! – встал председатель. – Запомни сегодняшний вечер… Если ты не пожалеешь об этом, плюнь мне в лицо!
– Пожалуйста, дорогой Шалва, пожалуйста… Просил тебя назначить меня почтальоном – ты назначил сторожем… Это меня-то, одноглазого! Инвалида! Что же ты еще можешь сделать со мной?
– А ты небось хотел бы стать председателем? Да?
– А почему бы и нет? Думаешь, я не смог бы построить себе дом из колхозных материалов? Или аппетит у меня похуже твоего?
Шалва смешался.
– Так на чем же порешили? – спросил председательствующий.
– Разреши сказать! У меня есть предложение! – выкрикнул вдруг я и сам испугался своей смелости.
– Молчи, сопляк! – зашикали на меня.
– Пусть говорит! – крикнул Илико. – Каждый участник собрания имеет право голоса!
– Ну, говори, говори, прохвост! – зашумело собрание.
– У меня есть предложение… Поскольку все село в сборе и собрание близится к концу… Нельзя же расходиться без определенного решения!
– Не морочь нам голову! Выкладывай наконец, какое у тебя предложение!
– Воды, если можно… – еле выговорил я. – Во рту у меня пересохло.
– Дайте ему воды, чтоб его!..
Я не спеша опорожнил полграфина, вытер губы и продолжал:
– Поскольку дело так обернулось и мы никак не придем к общему решению…
– Говори покороче, негодяй! Сил больше нет!
– Предлагаю: снять председателя и избрать нового – который бы жил поближе к конторе!
Наступила мертвая тишина. С дрожью в коленях я ждал – вот-вот грянет гром…
И гром действительно грянул. Это было первое предложение, которое я произнес на общем собрании и которое прошло единогласно.
– Слава богу! Наконец-то нашелся один умный человек! Если бы не он, сидели бы мы тут до утра! Завтра изберем нового председателя, и делу конец! – Илларион подошел ко мне и поцеловал в лоб.
Бурка, сапоги и носки
Зима в этом году выдалась лютая. Беспрестанно валил снег, дул пронизывающий ветер, проникал сквозь щели в нашу комнату. Бабушка сперва затыкала их тряпками, затем принялась за мои домашние тетради. Трудно представить, с какой радостью я помогал уничтожать эти позорящие меня документы!..
Наконец щели в стенах были забиты, и в комнате потеплело. А на дворе по-прежнему бушевала метель. Мы с бабушкой сидели у камина. Бабушка рассказывала какую-то сказку и время от времени искоса поглядывала на меня, проверяя, слушаю я ее или нет. Я медленно жевал кислый лаваш и думал о своем. Молодой царевич, перебив стражу, добрался до заветных дверей хрустального замка и уже готов был заключить в объятия томившуюся в неволе красавицу, когда на нашем балконе раздался топот ног.
– Взгляни-ка, кто там! – сказала бабушка.
Я выглянул в окно. На балконе стояли Илико и Илларион и отряхивали с себя снег. Я открыл им дверь.
– Добрый вечер! – поздоровался Илларион, швырнув в угол новенькие лыжи.
– Откуда лыжи, Илларион? – спросил я.
– За ночь снегу выпадет по колено. А утром кто вместо тебя в школу пойдет? Примерь-ка, балбес! Твои лыжи…
Я обнял Иллариона и чмокнул его в холодные колючие щеки, потом с мольбой взглянул на бабушку. Она понимающе улыбнулась, кряхтя поднялась и направилась к чуланчику, который почему-то называла «кассой». Спустя минуту перед камином появился низенький столик, а на нем бутылка водки, чурчхелы[12], яблоки, груши.
– Зря хлопочешь, Ольга, ей-богу, не стоит беспокоиться, мы ведь зашли просто так, поболтать! – сказал Илларион.
– Воля ваша, я могу убрать, – сказала бабушка, протягивая руку к бутылке.
– Не хочешь – скатертью дорога, а за других ты не болтай! – рявкнул Илико на Иллариона и быстро схватил бутылку.
– Как, разве ты пьешь водку? – На лице Иллариона было написано такое изумление, словно он вдруг увидел доисторического ящера.
– В такой холод не только водку – термометр проглотишь, лишь бы градусы были, – сказал Илико и наполнил стакан.
– Холодно! – сказал Илларион, тоже налил, выпил и закусил яблоком. – Эти яблоки, Ольга, осенью у тебя такие кислые, что если свинья попробует, и та с привязи сорвется, а сейчас с чего они такие сладкие стали?
– Пой, ласточка, пой, – улыбнулась бабушка. – Тебе лишь бы водку подать, так ты сам в сахар готов превратиться!
Налили по второй. Выпили. Потом по третьей.
– Сегодня наш почтальон заходил ко мне… – начал Илларион. – Извещение принес… О гибели сына Герасима… Я, говорит, не смогу ему сказать… Скажи, говорит, ты…
– Сынок, сынок! Горе твоему отцу!.. О несчастный Герасим! – запричитала бабушка.
– Погиб в Керчи, бедный парень… Седьмой убитый в нашем селе… – продолжал Илларион.
– Ты сказал Герасиму? – спросил я.
– Да ты что! Человек со дня на день ждет возвращения сына, как же у меня язык повернется…
– О Господи, накажи этого изверга Гитлера… Чтоб не было в жизни счастья ни ему, ни семье его, ни близким!.. – плакала бабушка.
– Что же ты собираешься делать? – спросил я опять.
– А вот что! – Илларион достал из кармана сложенный листок бумаги, долго глядел на него, потом быстро нагнулся и бросил бумагу в огонь. Вспыхнувшее пламя на миг озарило лицо Иллариона. По его небритым щекам катились две крупные слезинки. – Если парень жив – бог даст, объявится рано или поздно. А нет – пусть ждет несчастный отец… Надеждой жив человек… Ты смотри, Зурико, не проговорись! Слышишь?!
– Слышу…
– Ольга! – донеслось с балкона.
– Кто там? Входи!
В комнату вошел наш сельский агитатор Вашакидзе.
– Извините, что так поздно, но, понимаете, дело у меня неотложное!
– Привет агитатору! – Илико налил водку. – А ну, бери стакан!
– Пожалуйста, к огню! – пригласила бабушка.
– Ну, что скажешь нового, агитатор? Как идут дела на фронте? – спросил Илларион.
– Дела на фронтах Великой Отечественной войны идут неплохо. Наступление противника приостановлено. Гитлеровский план молниеносной войны потерпел крах! – выпалил агитатор.
– Погоди, погоди… Об этом мы читали в газетах месяц тому назад… Ты что-нибудь новое скажи!
– Новое? Дело у меня к вам серьезное. Слушайте!
– Начинай! – скомандовал Илларион.
Агитатор встал, кашлянул и начал так, словно выступал на многотысячном митинге:
– Товарищи! Социалистическое отечество в опасности! Вероломный враг стремится своими кровавыми лапами задушить нашу свободу и независимость! Доблестная Красная армия наносит фашистским захватчикам сокрушительные удары!..
– Что ты заладил, чудак, по-газетному! – прервал агитатора вышедший из терпения Илико. – Скажи прямо, в чем дело?
Агитатор смутился.
– Ну, говори, говори, что тебе нужно? – подбодрил его Илларион.
– Да вот, подарки для красноармейцев собираем… Может, и вы чем-нибудь поможете… – сказал агитатор и облегченно вздохнул.
– Так бы и сказал, сынок, а то начал с Адама и Евы… – улыбнулась бабушка.
– А какие нужны подарки? – спросил Илико.
– Всякие: фрукты, чурчхелы, теплая одежда, варежки, носки теплые… Сегодня четверг, в понедельник от имени нашего села на фронт отправится вагон подарков… Если что надумаете, несите сюда, к Ольге. Завтра зайдут наши ребята, заберут.
Агитатор попрощался и ушел.
Мы долго сидели молча и думали – что бы такое подарить красноармейцам…
Тишину первым нарушил Илико:
– Какие у меня есть сокровища? Одна бурка, и та вон торчит за дверью… Встань, Зурикела, тащи ее сюда! – Я удивленно взглянул на Илико.
– Что ты вылупил глаза? Мир провалится, что ли, если такой старый хрыч, как я, не будет бурку носить?! Все равно уже весна скоро! Неси сюда бурку!
Я вышел на балкон и тотчас же вернулся с буркой – черной, почти новой буркой Илико, той самой, которой он укрывался, которую берег как зеницу ока и которую не одалживал даже Иллариону.
– Принес? Клади ее в угол… Придут ребята – отдайте, – сказал Илико, не глядя на бурку.
– Позор этому старому дураку – Господу Богу, что тебя одноглазым сделал! Я-то знал, что у тебя золотое сердце, но, честно говоря, не думал, что в такой высохшей груди лежит целый самородок, – сказал Илларион и почесал за ухом. Потом он беспокойно заерзал на стуле и вдруг сорвался и выскочил из комнаты.
– А я знаю, куда помчался носатый! – ухмыльнулся Илико.
– Куда? – спросила бабушка.
– Домой! Ты что, нрава его не знаешь? Теперь он мне назло перевернет весь дом! Да много ли у него добра, у голодранца!
Не прошло и пяти минут, как вернулся Илларион и молча поставил рядом с буркой Илико свои единственные новые сапоги.
– С ума сошел, несчастный?! – вскочил Илико.
– Вставай, старик. Поздно уже, ты что, ночевать тут собираешься? – сказал Илларион и направился к двери…
…Я проснулся от легкого шороха. Бабушка сидела на краю кровати и, стараясь не шуметь, одевалась. Потом так же бесшумно встала, на цыпочках прошла в «кассу» и вернулась с чесалкой в руках. Поставив чесалку у камина, она подошла к кровати, распорола тюфяк и стала клочьями вырывать из него шерсть. Затем уселась перед чесалкой на валявшуюся там же козью шкурку и принялась чесать шерсть, раскачиваясь всем телом в такт движению рук и что-то монотонно бормоча про себя.
Я долго молча смотрел на бабушку, и глаза мои наполнялись слезами. Я думал о незнакомом солдате, для которого в эту лютую зимнюю ночь моя бабушка дрожащими от холода руками вязала теплые носки…
Литературный вечер
Холодные зимние вечера мы коротаем у Илико. В камине весело потрескивают дрова, на сковороде аппетитно шипит кусок окорока, тут же рядом греется вино в небольшом кувшинчике. А мы режемся в нарды или читаем вслух, но чаще всего беседуем о политике. Политика занимает нас больше всего, да разве только нас: стоит зима 1942 года, и немцы подошли к Москве.
…Илларион читает сводку Совинформбюро[13]. Потом не спеша складывает газету и безапелляционно заявляет:
– Конец Гитлеру!
– Ну, что там в газете, Илларион?
– Стали у Москвы и ни шагу дальше!
– А что слышно про второй фронт?
– Гм, не спешат союзнички… И вообще, хитрит Англия… К Америке пристает – отвернись, говорит, от Советского Союза и помоги мне.
– А Америка что?
– Это, говорит, не твое дело.
– А тут еще Германия уговаривает Турцию и Японию: как только, говорит, я вступлю в Сталинград, вы ударьте со своей стороны!
– Может быть, она думает, что в Сталинград вступить – это все равно что в Красный Крест?! Напиши Верочке Бурчуладзе заявление, и тебя с аплодисментами примут, да?
– М-да-а… В последнее время, прямо скажу, не нравится мне политика Турции!
– О-о, это такой жулик… Стоит Турции заметить, что Германии тяжело, как она сразу же набросится на нее.
– Да что ты? Не говори!
– Вот – я! А вот – Германия! Сбрить мне усы, если так не будет!
– А Япония?
– Что – Япония… Германия ее торопит – начни, говорит, чего ты ждешь? А она в ответ: ты, говорит, как стала у Москвы, так и стоишь без движения. Скажем, начну я, а потом куда мне деваться?
– А что говорит Гитлер?
– Гм, Гитлер… Гитлер уже дважды объявлял по радио о взятии Сталинграда, да разве Японию проведешь? Это такая хитрая бестия… Нет, плохи их дела!..
– Дай бог!.. Налей, Зурикела!
Мы поднимаем стаканы и пьем за победу, за тех, кто на фронте, за мир.
– А я стихи вчера написал! – вдруг выпалил я.
– А ну, прочти!
Илларион от неожиданности выронил кусок ветчины. Я нерешительно взглянул на Илико. Илико поперхнулся вином и посинел, как петушиный желудочек. – Валяй, валяй, теперь уже все равно! – сказал он.
– Что ты сказал? – спросил, отдышавшись, Илико.
Илико и Илларион переглянулись.
– Ну-ка, прочитай, пожалуйста!
Я достал из кармана лист бумаги, встал, выпрямился, протянул вперед левую руку и как можно громче начал:
Враг коварный, враг проклятый,Он на нас ползет войной!Не бывать ему с победой —Мы дадим смертельный бой! Герои наши не дремлют,Гремят наши пушки и танки,А если потребует Родина,Я смело пойду в атаку! —закончил я и с трепетом стал ждать приговора.
– М-да-а-а… Написано довольно того… громко! – сказал Илларион после получасовой паузы.
– Это еще ничего, можно прочесть и тише… Но что с ним теперь будет? – ответил Илико, с сожалением глядя на меня.
– Скажи-ка, давно тебя тянет к стихам? – спросил меня Илларион.
– Уже месяц! – сказал я.
– Где же ты был до сих пор, несчастный, вовремя не мог сказать, что ли? А теперь что делать будем? Бабушку твою бедную жалко мне, а я-то раньше знал, что в один прекрасный день ты все равно с цепи сорвешься! – сказал Илико и махнул рукой.
– Ну и как, легко они даются тебе?
– Ничего… За день сочиняю восемь-девять таких стихов! Бумаги нет, а то больше написал бы!
– Мало! – сказал Илико.
– Бабушка знает про твое стихоплетство? – спросил Илларион. Неожиданный вопрос застал меня врасплох.
– Нет.
– Ну так и не говори ей. Хватит старушке и другого горя… У тебя есть еще стихи?
– Есть. О любви…
– А ну, прочти!
Я нерешительно взглянул на Илико.
– Валяй, валяй, теперь уже все равно! – сказал он.
Я достал из кармана второй лист бумаги и начал потише:
Ночь. Луна плывет но небу,Снег и ветер, час ненастья.Я люблю гулять средь ночи,Слезы лью я, слезы счастья.Не могу сомкнуть я очи,Ошалел совсем я, братья!Молчание длилось добрых пять минут. Илико и Илларион смущенно переглянулись.
– Что ты скажешь? – спросил наконец Илларион.
– Последняя строчка хорошо написана, с чувством…
– Но он говорил, что стихи – про любовь. Почему же о любви нет ни слова?
– Стесняется парень!
– Это же стихи, Илларион! В стихах всего не скажешь! – попытался разъяснить я.
– Во-первых, это такие же стихи, как я шах персидский! А во-вторых, если стихи про любовь, нужно хоть упомянуть про эту любовь.
– А ну тебя! Человеку не спится, он бродит по ночам и с ума сходит: что это, по-твоему, если не любовь?! – разозлился я.
– Ну, знаешь, дорогой мой. Илико всю свою жизнь был сумасшедшим, и бродит он больше ночью, чем днем, так он тоже влюблен? Как ты думаешь? – сказал Илларион.
– Эй ты, старик, языку волю не давай! – вскочил Илико. – Мальчишка нацарапал какую-то чушь, при чем тут я! Спрячь сейчас же свою мазню, негодяй! – набросился он на меня.
– Погодите, сперва разберем стихи! – остановил его Илларион. – Вот у тебя сказано: луна по небу плывет, и тут же – снег, буран. Как же это? А?
Неожиданный вопрос застал меня врасплох.
– И еще. Вот ты говоришь: бессонница у тебя, ветер, снег, ненастье, мир рушится. Чему же ты радуешься? От какого такого счастья у тебя слезы льются, болван?!
– Да что вы в стихах понимаете, из ума вы оба выжили! – обиделся я.
Илико разлил вино. Илларион поднял стакан, привлек меня к себе и сказал ласково:
– Другая у тебя, дорогой мой, беда… Знаю я, отчего люди становятся поэтами… Когда я был мальчишкой вроде тебя, я тоже сочинял стихи. Помнишь, Илико?
Без нее я жить не буду!Застрелюсь я! Где патроны,Огонь любви меня сжигает,Свет не мил мне без Матрены!Илико утвердительно кивнул головой и захихикал.
– Тогда я и тебя принял за сумасшедшего, но потом все прошло… Так и с ним будет!
– Вот так-то, сынок… А стихи ты пиши! За это людей не наказывают… Твоей девчонке, если она такая же дура, вроде тебя, может, и понравится. А не понравится – не горюй. Эта маленькая пташка – любовь – только что снесла яичко в твоем сердце. Пройдет время – вылупятся птенчики, оперятся, полетят. А потом – айда… Будешь бродить по свету влюбленный… За твою любовь, мой мальчик!
Я стоял смущенный, с опущенной головой и молча слушал Иллариона… И мне казалось, что он бережно держал на ладони мое сердце и читал все, что там было написано.
Первая любовь
– Чигогидзе!
– Здесь!
– Каландадзе!
– Я здесь!
– Сихарулидзе!
– Сихарулидзе заболел! Чкония, Центерадзе, Бурчуладзе, Коридзе, Нинидзе и Глонти пошли провожать его.
– Пошли бы уж всем классом… – сказал сердобольный учитель. – Вашаломидзе! Вашаломидзе!! Ваша-ло-ми-дзе!!! – надрывался учитель и стучал по столу кулаком.
– Здесь я, уважаемый учитель!
– Будешь ты здесь или не будешь, все равно от этого мало пользы!
– «Быть или не быть, вот в чем вопрос!» – патетически изрек Ромули.
– Ромули Каландадзе, изволь выйти из класса!
– Холодно, учитель!
– Бери свою долю дров и убирайся! – поддержал я учителя.
Ромули вышел, бросив на меня испепеляющий взгляд. А над моей головой разразилась страшная гроза.
– Вашаломидзе, что было задано на сегодня?
– Применение соды…
– Ну, пожалуй-ка отвечать!
Я удрученно поплелся к доске.
– Слушаю вас!
– Существует несколько способов применения соды, – начал я. – Илико Чигогидзе, к примеру, насыпает соду на кончик языка и глотает прямо без воды; Илларион Шеварднадзе чайную ложку соды растворяет в стакане теплой воды, а моя бабушка…
– Вашаломидзе, убирайся вон!.. Кто живет с ним по соседству?
– Я! – встала Мери Сихарулидзе.
– После уроков отнесешь записку его бабушке… А ты чего стал! Вон из класса!
– Я-то уйду, но кто же в классе останется?
– Выходи… – прошептал учитель, поглядывая на чернильницу.
Я поспешно удалился. Вряд ли мог так сильно обрадоваться Колумб при виде земли, как обрадовался Ромули моему появлению.
– Вытурили?
– По твоей милости!
– Вот еще! Я-то при чем? Сидишь на уроке как пень… Думаешь, я не знаю, что ты влюблен?
– В кого, дурак?
– В Мери!
– Скажешь еще раз – получишь по морде!
– А я при чем? Весь класс об этом говорит.
– Да ты обалдел! Какое время нам любить?
– Подумаешь! Бабушка моя вышла замуж в четырнадцать лет!
– Ну и что ты хочешь?
– Я ничего. Если ты хочешь, скажу ей…
– Если бы любил, сам бы сказал…
– Как же, скажешь! В любви объясниться – это тебе не урок отвечать! Здесь без письма не обойтись!
– А ты писал когда-нибудь такие письма?
– Ого! Еще сколько!
Я испытующе взглянул на Ромули – не хитрил ли он? Но глаза Ромули светились неподдельной искренностью. Я поверил ему.
– Ромули, ты для меня все равно что родной брат… Ну, что скрывать… Помоги мне! Люблю ее, понимаешь?!
Ромули даже заржал от восторга. Он крепко обнял меня, приподнял, потом опустил на землю и заявил:
– Все в порядке! Остальное – за мной!
Свободного времени у нас было хоть отбавляй. Мы забрались в пустую классную комнату. Я уселся за стол, Ромули, заложив руки за спину, зашагал взад и вперед.
– Начнем… «Моя ненаглядная, дорогая, несравненная! Любовь – это величайшее чувство. От любви человек немеет, глохнет, слепнет, теряет рассудок…»
– Неправда! – возразил я.
– Знаю, но так нужно… Продолжай: «С тех пор как я впервые увидел тебя, я познал абсолютную истину красоты. Я понял смысл своего бытия, я воспринял тебя как апофеоз духовной красоты и эстетического наслаждения…»
– Ромули, откуда ты берешь такие слова? – спросил я, потрясенный.
– Один студент из Тбилиси прислал моей сестре письмо. Он влюблен в нее.
– И что же, она собирается выйти за него замуж?
– Собиралась. Но потом один наш знакомый из Тбилиси сообщил, что тот студент сошел с ума… Продолжай: «Нет смысла скрывать, я люблю тебя больше жизни. Будь моим духовным другом, молю тебя. Меня лишили покоя твои глаза, ресницы, твой взгляд, твои жемчужные зубы, коралловые губы, агатовые волосы, пальцы, руки – вся ты. С тобой навеки, или смерть мне! На этом кончаю. До свидания!..»
– Ну как? – спросил Ромули и подбоченился.
– Еще немного – и твоя сестра попалась бы на удочку, – сказал я.
– Камень прошибет! – сказал Ромули.
Я помчался на почту, купил конверт, вложил письмо, лизнул конверт, заклеил и спрятал его в карман.
К концу последнего урока я незаметно засунул письмо в сумку Мери и замер, как покойник. Я не слышал, как прозвенел звонок, как разошлись товарищи. Я все сидел за партой, словно в дурмане, и не двигался, пока не пришла уборщица.
– С каких пор ты так полюбил школу, Вашаломидзе, что и домой не идешь? Подними ноги, вымести надо, – обратилась она ко мне.
– Здравствуйте, тетя Мака!
– Господи помилуй! Ты что, впервые меня видишь сегодня?
– До свидания, тетя Мака!
– Спаси его Господи! – Женщина перекрестилась и, подозрительно косясь на меня, поспешно вышла из комнаты.
Вечером я снова сидел у Илико и сражался в нарды. Я так увлекся игрой, что почти забыл про письмо.
– Ну как, больше не написал стихотворения? – спрашивал меня Илико.
– Прочти, будь человеком! – ухмылялся Илларион.
– Илико! – раздалось со двора.
– Кто там?
– Это я, Ольга. Мой прохвост у тебя?
– Заходи, заходи, Ольга! Здесь он!
В комнату, сгорбившись, вошла бабушка, сняла шаль, поставила палку в угол, присела к огню и, помолчав немного, обратилась ко мне:
– Зурико, сынок, сколько лет твоему учителю химии?
– М-м-м, лет тридцать – тридцать пять… А в чем дело? – сказал я и превратился в слух.
– Он немножко… не того?.. Не тронутый?
– От такого ученика – да не тронуться! – сказал Илико.
– Что ты, бабушка! Да у него из ушей мозги капают, – сказал я.
– Илларион, посмотри, ради бога, что он тут мне пишет! – сказала бабушка, протягивая Иллариону письмо.
Я похолодел…
Илларион надел очки, развернул письмо и спросил:
– Кто тебе принес письмо, Ольга?
– Мери, дочь Ладико Сихарулидзе.
Илларион не спеша начал читать:
– «Моя ненаглядная, дорогая, несравненная…»
– Это он тебе пишет? – спросил Илико бабушку.
– Мне, клянусь тобой!
Во рту у меня пересохло, руки похолодели, на лбу выступил пот. Илларион продолжал:
– «С тех пор как я впервые увидел тебя, я познал абсолютную истину красоты…»
– И где он меня видел, проклятый! – хихикнула бабушка и повернулась к Илико.
Тот сидел с разинутым ртом, не веря своим ушам.
– «Я понял смысл своего бытия, я воспринял тебя как апофеоз духовной красоты и эстетического наслаждения…» – продолжал Илларион.
– Это место я что-то не поняла, – сказала бабушка.
– Да разве любовь поймешь, дорогая Ольга? – сказал Илларион.
– Да, но когда он успел так влюбиться? – сказал Илико.
– А сколько раз ее в школу из-за этого сорванца вызывали, вот и влюбился человек.
– «Меня лишили покоя твои глаза…»
– Чтоб он окривел! – сказал Илико.
– «…ресницы…» – продолжал Илларион.
Илико скорчился от смеха и повалился на пол.
Иллариона одолевала икота, но он продолжал читать:
– «…твой взгляд, твои жемчужные зубы…» Здесь он немножко ошибся, – сказал Илларион.
– Чтоб ему пусто было, о каких зубах он говорит! – всплеснула руками бабушка.
– «…коралловые губы, агатовые волосы, пальцы, руки – вся ты…» – читал Илларион, заливаясь слезами.
– Хватит, ради бога, прекрати, не могу больше! – завопил Илико, почти теряя сознание.
Илларион кончил читать и стал приводить в чувство Илико. Бабушка хихикала. Один я стоял как громом пораженный и окаменевший.
– Когда замуж выдаешь бабушку? Пригласишь на свадьбу? – еле выговорил сквозь смех Илико и снова опрокинулся.
– М-да-а-а, – протянул Илларион, – тут что-то не так…
– Ай-ай-ай, Ольга! До чего человека довела!
– Дядя Илико! – донеслось со двора.
– Кто там? – откликнулся, вставая, Илико.
В комнату вошла раскрасневшаяся Мери. С минуту она дула на озябшие руки, совала их под мышки, топала ногами. Отогревшись, она сказала:
– Я искала бабушку Ольгу…
– Здесь я, дочка. Ну и письмо же ты мне принесла, чуть со смеху нас, стариков, не уморила, – сказала бабушка, протягивая ей письмо.
– Бабушка, письмо, которое мне дал учитель… Вот оно, я принесла… А это другое… Откуда оно взялось, даже не знаю…
– Господи, еще одно письмо? Илларион, прочти, пожалуйста!
– «Прошу явиться в школу в связи с недостойным поведением Вашего внука».
– Опять? Опять осрамил меня, бесстыдник?! – Бабушка схватила палку. Я пулей вылетел за дверь.
– Не смей показываться дома, мерзавец! Убирайся, куда хочешь! – крикнула вдогонку бабушка.
Вскоре из комнаты вышла Мери. Она шла, опустив голову, задумавшись, не пряча голых рук. Платок сполз ей на плечи, спутанная прядка волос упала на лоб. Сейчас она напоминала мне картину какого-то известного художника. Я не помнил его имени. Мери прошла мимо, не заметив меня.
– Мери! – сказал я тихо.
Она остановилась. Я подошел к ней, осторожно поправил прядку. Она не двинулась с места.
– Прочла?
Мери не ответила. Она лишь окинула меня умным, задумчивым взглядом и пошла дальше.