Странная эмиграция

© Vysheslav Filevsky, 2018

ISBN 978-5-4493-7040-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Белу-Оризонти, 2018

Рассказ о нищем одиноком пенсионере, случайно нашедшем деньги, нанявшем проститутку-латиноамериканку, уехавшем с ней за океан и обретшем счастье в бедной стране в любви к матери проститутки и к ней самой, оказавшейся поистине благородной… Чистая проститутка? – Да, роман именно об этом.

Автор нарочито не называет стрáны, не желая, чтобы повествование связывалось конкретно ни с какой из них.

Освобождение от сока фруктов

Когда-то была песня про голубые города, у которых нет названия… Для Прохора же Терентьевича все города его страны были непременно с названиями, как оно им и положено, а главное – не голубыми, а зелёными… Потому что голубое в его сознании связывалось с расслабленностью, расслабленность – с бездельем, а безделье – с развратом. К разврату же Прохор Терентьевич чувствовал непреодолимое отвращение. И тем не вписывался в течение жизни – то есть бытийствовал существом, достойным общественного порицания…

Нет, Прохор Терентьевич определённо не хотел бы жить в голубом городе. И поэтому был признателен городскому голове за почин «Мой закоулок», и за тендер1 в связи с ним аж на два с половиной миллиарда местных денежных единиц…

Когда Прохор Терентьевич вспоминал об этом, в его сознании так и фукали взад-вперёд паровозы, у которых тендеры были набиты молодыми деревцами. Паровозы разъезжались по разным улицам, выпуская пары останавливались, к ним слетались, как птицы, школьники из «Зелёной планеты»2, ловко высаживали деревца – и те, расправляя листья, тут же матерели и, поднимая благодарные лики к солнцу, будто славя… Прохор Терентьевич не знал доподлинно, кого или что именно. А мыслеблудия чурался… Главное – лики дерев славили что-то хорошее, не придуманное, а потому правильное…

Зелень приятно глядится, не так ли? И потом каждый мужчина всегда может найти в этой зелени место для освобождения от чая, или, в случае с Прохором Терентьевичем – от сока фруктов… Для пожилого мужчины это существенное обстоятельство…

В тот знаменательный день Прохор Терентьевич возжелал удовлетворить отвлекающую от жизни потребность недалеко от метро Клювино. Намётанным глазом определил он относительно закрытое от глаз прохожих место в сквере, перешагнул ограждение, молодцевато оттягивая носки, и, расслабив соответствующие мышцы, медленно выдохнул…

С души ниспадал гнёт. Ибо она определённо бытийствовала под мочевым пузырём…

К своему неописуемому удивлению Прохор Терентьевич вдруг услыхал громкий и спокойный голос:

– Ты что делаешь, негодяй?! —

Поначалу Прохор Терентьевич не придал ему значения. Тем более, что голос доносился издалека. Мало ли в мире негодяев, которые что-то там делают – да полно… Кричи – не кричи, делать они будут всё равно: неодолимая потребность у них такая. Это что-то вроде тяги к алкоголю или куреву…

Когда Прохор Терентьевич думал об этом и соображал, что в таком случае всех негодяев можно было бы вылечить, он искренне удивлялся, почему же негодяев не лечат, не то что в отдельно взятой стране, а и по всей планете. И у его получалось, что на такое лечение нет благословения свыше. Ну не сволочи же руководители всех стран, в конце концов… И даже одной страной сволочь править не может, понимал Прохор Терентьевич. Потому что руководителя выбирают. А выбрать сволочь может только сволочной народ. «Сволочной народ… Нет, это очевидный бред», – полагал Прохор Терентьевич…

Простата у него работала ещё справно, хотя ему перевалило за 62. Пёрло, как из шланга для поливки. Даже стучало по листьям на земле. От этого становилось весело и радостно…

– Перестань сейчас же, паскудник! – продолжал меж тем тот же голос.

Теперь уже он привлёк внимание Прохора Терентьевича. И нарушитель посмотрел в направлении источника голоса сквозь листья молодой берёзки…

Струя, на что-то наткнувшись, застучала и забрызгала. Даже до ботинок долетело…

Метрах в ста от места благодатного освобождения Прохора Терентьевича от соков фруктов у подъезда высокого дома на стуле сидела худощавая седая женщина и смотрела на него, судя по возгласу, с явным осуждением. Рядом с ней стояла метла с тряпкой на черенке. «Кривая, как будто самодельная», – отметил ПрохорТерентьевич. «Дворничиха», – понял он, и добавил, как свойственно в таких случаях представителям его народа: «Ну и х.й с ней». Дворничиха же не хватала метлу, не бежала к нему, не свистела. А мочи накопилось много. Поэтому Прохор Терентьевич спокойно, может быть, отчасти и издевательски – продолжал творить то, что нужно.

– Прекрати же, падаль ты собачья… Тебе говорю! —

Удивлявшийся было вежливости дворничихи Прохор Терентьевич понял, что обстановка напрягается: «О!»… Это покоробило. Но, стряхнув капли со шланга, он всё-таки не спеша принялся заправлять его…

Прохор Терентьевич жил бобылём. И стирать трусы лишний раз по лености избегал.

– Оглох, что ли?.. Перестань!.. Эй ты, негодяй!.. —

Голос дворничихи терял служебное безволие. И то, что поначалу по добродушию можно было принять за выкомуры3, теперь приобретало угрожающий характер. Прочитывалось уже предвзятое, личное отношение к жизненно необходимому действию Прохора Терентьевича.

Он бросил напоследок взгляд на орошённое место, поинтересовавшись, обо что же забрызгались ботинки.

– Да пошёл же прочь, тварь ты эдакая!.. Тебе говорю! —

Костлявое тело дворничихи совершенно налилось праведным, как она полагала, гневом, и, вероятно, потеряло первоначальную окраску… во всяком случае, на лице. Дворничиха оторвала свою скудную задницу от стула и с метлой наперевес медленно двинулась к палисаднику… Как фашистский танк.

Прохор Терентьевич и теперь не придал этому значения. Потому как полагал, что вражеские действия носят только угрожающий характер: работает человек, он подневольный, с него спрос, если что…

Бодрая струя Прохора Терентьевича освободила из-под свежих листьев некий белёсый пластик. Он был явно присыпан. И Прохор Терентьевич вспомнил детство… Тогда он с товарищами собирал конфетные фантики, рыл неглубокую ямку, накрывал фантики стеклом и закапывал… Это называлось «клад». А потом спустя время сам же осторожно разгребал землю и разглядывал фантики сквозь стекло… Было таинственно и оттого интересно…

В горле запершило, а из носу на земь упала капля…

«Танк» меж тем приближался:

– Ну сейчас ты у меня и получишь, тварь ты эдакая! Ужо по заднице-то накостыляю, а то и шланг твой вонючий перебью нахер!..

Да только, как и тогда в детстве, любопытство взяло верх над чистоплотностью. И Прохор Терентьевич, пренебрегая приближающейся опасностью, наклонился и не погребовал взять обмоченный пластик…

Предмет оказался весомым. Прохор Терентьевич быстро отёр его о траву, кое как уже перемахнул ограждение и поспешил скрыться с добычей меж домами.

– Сунься ещё, попробуй… – услышал он вдогонку умиротворённое урчание «танка»… И уже совсем мягкое, ласковое, с привзвизгом даже:

– Мерзавец. —

Укрывшись за трансформаторной будкой, Прохор Терентьевич принялся раздирать добычу, крепко стянутую клейкой лентой. Она плохо поддавалась. Нетерпение, поднимаясь из нутра к горлу, понудило рвать пластик зубами. Прохор Терентьевич, ощущая вкус мочи, отплёвывался и про себя ругался матом…

Под пластиком же оказалась бумажная упаковка.

«Не еда», – с грустью заметил Прохор Терентьевич…

Пенсия у него была самая малая. Поэтому найти еду всегда представлялось событием значимым. А посещение помоек и зырканье по ходу в урны прочно вошло в обиход… Ещё бы: такое поведение увеличивало пенсию в полтора, а наудачу и в два раза. В сравнении с этим прибытком государственный продовольственный сертификат в тридцатую часть пенсии вызывал у Прохора Терентьевича язвительный смех. К тому же и получить его был весьма сложно… Помыкавшись пару раз с этим делом, он с удовольствием послал службу социальной помощи в обыкновенном направлении…

Нетерпение схлынуло ниже пояса. И уже равнодушно, так, на всякий случай Прохор Терентьевич надорвал бумагу.

То, что открылось ему, заставило заколотиться сердце: в пакете оказались пятитысячные денежные знаки, стянутые банковскими ленточками… Рот наполнился слюной, а голова сразу задурела от страха…

Только чуть-чуть поворачивая голову вправо и влево и до отказа скашивая назад глаза, Прохор Терентьевич старался понять, видел ли его кто-нибудь…

Да нет. Всё было спокойно…

«Дворничиха!»… Мысль о ней будто прострелила мозг. Дрожа от страха, Прохор Терентьевич вытащил из кармана куртки грязноватый пластиковый пакет. Он всегда держал его там на случай неожиданной находки на улице, так сказать, продовольственного сертификата. Опустил туда пачку с деньгами и не спеша, как ни в чём не бывало, посвистывая даже, пошёл куда глаза глядят…

Внутренности Прохора Терентьевича, как ему казалось, дрожали. Челюсть подёргивалась вполне явно, и нижние зубы постукивали о съёмный протез. Мысли метались по черепной коробке, как загнанная мышь…

Однажды Прохор Терентьевич заметил мышь, забравшуюся в сервант. Злорадствуя, подкрался и быстро задвинул стекло… А потом, подбоченясь, от души смеялся над очумевшим животным…

«Вот оно, воздаяние-то мне», – мелькнуло в голове. – И Прохор Терентьевич, раскаявшись только сейчас, всем сердцем попросил прощения у мыши… А тогда…

Он злобно приговорил мышь к голодной смерти и пошёл на кухню чай пить. Но, проведав её через полчаса, пришёл в совершенное изумление, увидев, что мышь отгрызла уже значительную часть стенки серванта, и освобождение её было делом только краткого времени… Конечно, какую обстановку мог купить обычный человек, кроме как из дерево-стружечной плиты? А она мыши была нипочём… Крякнув, незадавшийся убийца выпустил животное…

Теперь же мышь как будто простила его. Потому что Прохор Терентьевич почувствовал прилив покоя и усталости. И даже будто узрел образ её духовный средь облак… Большой такой пребольшой и сероватый с грустными чёрными глазами…

Не решаясь всё же пойти домой, Прохор Терентьевич сел в метро и долго крутился по кольцевой линии, пока не уснул…

– Гражданин!.. Гражданин! —

Чей-то резкий голос неприятной окраски бесцеремонно тревожил его. Затем Прохора Терентьевича взяли за грудки и затрясли… Он очухался:

– А?.. Чё?..

– Куда следуете? —

Открыв глаза, Прохор Терентьевич увидел два упитанных нескромных лица в полицейских картузах, которых назвать добрыми было едва ли возможным. «Да что же это, ни поссать, ни поспать», – возмутился про себя он.

– Домой, – брякнул Прохор Терентьевич первое, что пришло в голову.

– Где проживаете?

– В Клювино.

– Это далеко. Здесь зачем? —

«Да какое вам на хрен дело?!» – Это про себя. И вслух:

– Сестру навещал.

– Почему спите в транспорте? Документы есть? —

Прохор Терентьевич вытащил социальную карту:

– Ночью вот плохо спал, а сейчас сморило. Помилосердствуйте…

– Ладно, – примирительно сказал сержант, сверив фото с помятым зеркалом души Прохора Терентьевича. – Не проспите вашу остановку. —

Хозяева жизни ушли, подозрительно озирая прочих пассажиров. И, набросившись на какого-то азиата, забыли напрочь о старике с грязным пакетом.

В голове Прохора Терентьевича свирепствовало кружение и биение слов друг о друга. Будто она была барабаном, вертящемся при жеребьёвке. И буквы на каждом шаре неизменно складывались в неприличные слова…

На шаре, который первым «вытащил» Прохор Терентьевич, было начертано невидимой рукою пять букв, первая – «б»… И, глубоко выдохнув, он настолько сильно растянул срединное «я», что даже недоговорил окончание.

– Деревенщина… – Будто бы никому сказал сидевший рядом прилично одетый мужчина, правда, с довольно гнусным лицом умника.

Прохор Терентьевич сделал вид, что это не к нему, и вышел из вагона…

Оставшуюся часть дня он провёл в автобусах и троллейбусах, пересаживаясь с одного на другой. Временами страх его сменялся чувством могущества. И казалось даже, что в этом качестве он был превыше Бога самого.

Внимания на Прохора Терентьевича как будто не обращал никто. Он был уверен в том, что за ним не следят. Но решился вернуться домой на всякий случай только затемно. И здесь, запершись в уборной, наконец-то высыпал содержимое пакета крышку унитаза…

Пересчитывать не спешил… Наслаждался видом. Над златом, так сказать, чах… О, он хорошо понимал теперь царя Кащея… Приятно – безусловно! Но полезно ли?..

Молодые тратят здоровье беззаботно, как наворованные деньги. Главное – одуреть от возбуждения… На склоне же лет не то-о, ой не то: дурь теряет сладость. Прохору Терентьевичу не хотелось уж вовсе ни мутного от волнения сознания, ни колотящегося сердца. Взбалтывать перед употреблением его было уже не нужно. Только пробовать, как хорошо выстоявшееся вино…

Не пересчитывая находку, он вышел из уборной и померил давление… Оказалось 160 на 100… Испытав негодование и крепко выматерив деньги, Прохор Терентьевич злобно скинул их на кафель. Подняв крышку унитаза, избавился от… На удивление, излилось много жёлтой жидкости, хотя целый день он не был в состоянии не только есть, но и пить… Выразив полноту своих чувств в плевке, Прохор Терентьевич нажал на спуск…

Сон, однако, оказался поверхностным и принёс мало облегчения. Как и во время путешествий намедни в общественном транспорте, Прохор Терентьевич продолжал «держать бога за яйца» … Этот дедушка был гораздо старше его, а потому немощнее и молил о пощаде. А Прохор Терентьевич хохотал и высказывал ему наболевшее:

– Покорчься, покорчься, иудейское отродье. Прочувствуй, каково оно по помойкам-то лазать, в урны руки засовывать да огрызки на улицах подбирать. А ну-ка поди, поживи-ка так хоть с недельку. Небось сразу в разум войдёшь да депутатов поснимаешь, разбойников жизни решишь, а главаря ихнего в шахту скинешь – и гранату ему вослед кинешь, а? Что? Не справедливо? Хе-хе-хе-хе…

Извиваясь от боли, Боженька ответил так-то:

– Глуп ты, Прохор… В духовном смысле, я имею виду. Поживи-ка ещё – и пошлю вскорости тебе прозрение. А сейчас, будь ласка, яйцы повыпусти-ка из дланей кощунных своих…

…Ангелы-архангелы рядом стояли, сложив крылья на груди. И не знали, как отнестись к происходящему. А хитрый Боженька, видя, что увещевания не имеют желаемых последствий, явил по милости своей Прохору Терентьевичу скромную и благородную женщину годов пятидесяти пяти в жёлто-голубом платке, не местную будто… Подходит та к ним и говорит эдак скромно, душевно и с большим достоинством:

– Оставил бы ты, Проша, яйца Божии в покое. Пошли-ка домой лучше. —

И были эти слова такими простыми, хорошими и правильными, что Прохор Терентьевич тут же отпустил Боженьку. Тот в миг улетел.

И уставился Прохор на женщину… Лик её был почему-то коричневый. «Может, только что с курорта», – предположил Прохор Терентьевич. А глаза лучились такой добротой, что он сразу обмяк и сдался.

– Что ж ты стал, как пень, муженёк мой суженый? – молвила меж тем женщина. – Обойми крепко да поцелуй меня во губки фиолетовые. —

Прохор Терентьевич тут потерял всякое соображение, хуже, чем при виде денег на унитазе. Отдался жене сей и будто растворился в ней, как душа в предвечной духовной бесконечности… Вот оно, счастье-то! А губки фиолетовые всё ж лучше, чем накрашенные. В этом он не сомневался…

Разбудил Прохора Терентьевича солнечный луч, нескромно язвивший прямо в око. Стряхнув луч с чела, он понял, что уже поздно… Глянул на часы: «И впрямь, одиннадцать…» Крякнул. Сел на сиротскую свою караватушку одёр4 одром. Давление смерил… – По-прежнему неблагоприятно… Выругался. Понял: «Знак это свыше, вот что». Вспомнил ночные яйца. Устыдился: «Прости, Господи. В приступе кандибобера находился…» Аж похмелье ощутил теперь, хоть на грудь принимай… А баба коричневая к чему была? – Этого Прохор Терентьевич тогда не понимал. Встал и, сплюнув в угол, и пошёл в уборную деньги собирать.

Их оказалось ровно два миллиона в местных знаках… Чувств в груди это не вызвало никаких. «Ну что такое два миллиона в наше время? – рассуждал Прохор Терентьевич. – Нынче такая пора настала, что люди триллионами крадут – и всё глотки насытить не могут… Ну и к чему мне деньги эти? – Что есть, что нет…»

Прохор Терентьевич подошёл к окну. Там к его родным бакам подъехала мусорная машина и выворачивала их в своё грязное нутро. И Прохор Терентьевич живо представил, что содержимое баков – это деньги, которые обезумевшие соотечественники стараются достать любыми средствами. А машина – чрево стяжательского общества, или лучше – душа его. Мерзость, то есть, вот что. Однако ж стал соображать, к чему применить найденное.

Ремонт

«Перво-наперво ремонт сделаю в квартире», – решил он. – А потом…» Тут в сознании Прохора Терентьевича возникла улыбающаяся коричневая женщина, выговаривающая эдак ласково:

– Где ж, Проша, замешкал-то ты, свет очей моих?»

– Э нет, погоди, – ответствовал вслух Прохор Терентьевич образу коричневой женщины. – Негоже мужику, жизнь страданиями измерившему, мечтаниям предаваться. Бытие, поди-ка, не прейдёт сегодня. И уж коли даётся мне возможность сделать жизнь менее скотской, то надобно использовать её… —

Приподняла тут удивлённо брови свои чёрные коричневая женщина. А Прохор Терентьевич ей на то так ответил:

– Не обижайсь, милая. Мы после ремонту с тобой ещё помилýемся да поластимся. —

Ничего не ответила она на то, а только пропала, как не было. А Прохор Терентьевич, гордый победоносной правотой своей, обратился к компьютеру…

Недорогой компьютер Lenovo он купил однажды с оказией в большом сетевом магазине. Потому как без оного не только нынче ничего не узнаешь, что для жизни потребно, так даже и к врачу не запишешься. Всю жизнь умники изуродовали…

«Ну ниччё, ниччё, – злорадно думал по этому поводу Прохор Терентьевич, заполняя поисковик, – умников сейчас пруд пруди. Как выведет из строя какой из них баловства ради всю вашу электронную ахинею, так и настанет для всей нонешней мусорной жизни большой-пребольшой пи. дец». – И от души смеялся. Въявь видел хаос, уничтожение. И было уже совершенно неважно, что пи. дец сей настанет и для него лично. Потому как Прохор Терентьевич безусловно был готов пострадать и даже жизнь самоё отдать правды ради, вот как. «На кой ляд жизнь такая нужна!.. Кому? – Молодым только, которым до вкушения смысла жизни ещё зреть да вызревать»…

В компьютере Прохор Терентьевич выбрал ремонтное учреждение поближе к дому и, не мешкая, направил туда стопы свои. Сумму ему обозначили всего в двести тысяч. Он обрадовался дешевизне и, заплатив задаток тута же, отправился восвояси…

Квартира досталась Прохору Терентьевичу в наследство от покойной матери. Одна комната в шестнадцать метров, кухня в шесть, уборная такая, что, подтираясь, задницу в сторону не повернуть было, ванная отдельно и одно название, что коридорчик…

ехидно вспоминал частушку Прохор Терентьевич, когда случалось ставить синяки в коридорчике сем при поворотах. Тут, бл. дь, не потанцуешь. Тем более до состояния непроизвольного опорожнения мочевого пузыря… —

Для одного человека, однако, квартира оказывалась в самый раз… Были, конечно, иногородние претендентки, как не быть… Но жизнь научила Прохора Терентьевича никому не верить, улыбаться только. Загадочно, как Мона Лиза. – Такое бьёт без промаха…

Вот однажды, копался он в баке около большого магазина. А тут выходит покурить смачная молодая азиатка с сиськами. Затягивается – и глазами эдак зырк-зырк на него:

– А что бы вам, мужчина, не сдать мне комнатку-то? Вот и прибыток к пенсии был бы, – со страстной хрипотцой проворковала она.

– Да у меня ж одна всего, – отпирался Прохор Терентьевич.

– Ну и что ж, что одна. Я и на кухоньке ночевать могу… —

А сама-то так и ест, так и ест глазами, и сиськами эдак глубоко дышит – уййй! А сиськи были крупными.

Представил себе Прохор Терентьевич, что столкнётся он с такой соблазнительницей в тесном коридорчике, али встанет ночью от чая освободиться, а на кухне плоть сия полуголая да страждущая лежит…

Как поперхнулся, к пошли у него тут искры перед глазами. И понял: не устоит – и пропала квартира. «И я куда тогда? – Только что в бак родной мой вниз головой… И вообще, страсть половая – страшное дело. Для молодёжи безмозглой только что, – справедливо полагал Прохор Терентьевич. – И нет паскудней страсти этой на белом свете». А потому азиатке той, улыбаясь понимающе, как Мона Лиза, вежливо отказал. Она же вскорости пропала, потому как, сказывали, продала алкоголь мальцу какому-то и её поймали на этом… И в заключение истории сей вполне правдиво предположил Прохор Терентьевич, что Мона Лиза, когда её рисовал великий Леонардо, определённо, но очень вежливо отказывала ему, как и он сам сейчас азиатке той…

В строительном учреждении Прохора Терентьевича заставили, сколь он не уклонялся, выбирать материалы самостоятельно. Прохор Терентьевич шарил в компьютере. Распорядители не знаю, что делали. А только нужные материалы в срок не доставляли никогда. Рабочие большую часть времени курили без дела и ругали начальство. А потому и вовсе ушли другую квартиру ремонтировать «по совместительству». Прохору Терентьевичу насчитывали всё новые и новые неучтённые расходы. Приходили смежники, кто окна, кто двери, кто сантехнику устанавливать. Никто до конца своё дело не доводил. Деньги брали… И попав в гадюшник ремонта, нередко «беседовал» Прохор Терентьевич в уме своём с товарищем Лениным:

– Ну что, Владимир Ильич, прошли, видать, времена, когда рабочий-то класс передовым был. Посмотри-ка, сволочь ведь одна теперь, или кто?.. Богатые подельники приходят к нищему, так сказать, хозяину. И – только хапнуть и сбежать. Они ж не ведают, что я, опростаться пошед, два миллиона нашёл. Они ж видят, какая нищета в квартире и терзают насмерть пенсионера, аки волки красноглазые… —

Прохор Терентьевич видел волка однажды на природе. А потому докладывал Ильичу о рабочих со знанием дела… Ленин же молчал. Конечно, он понимал, что у рабочих есть семьи, что их надо кормить, что сейчас скромно жить никто не хочет, даже нищие… —

Совести у них нету, вот что – продолжал меж тем язвить Прохор Терентьевич вождя мирового пролетариата, «читая» его мысли. – А совесть они потеряли когда? – Когда деньги, удобства, удовольствия и разврат поставили во главу угла жизни, да негласной национальной идеей всё это непотребство учредили. Родинолюбие у них, вишь ты, такое… —

Ленин по-прежнему не отвечал, только скорбел душой… И тут вдруг как взовьётся, как взорвётся:

– Да не язви ты, мать твою так-то, душу! И без тебя тошно в Мавзолее лежать… Ну понимаю, да! Да! Понимаю, что обмишурился. Знаю, что за ошибку мою десятки миллионов людей головы без смысла сложили… Только ты чуешь ли, какая это мука мне теперь всё это осознавать?! Знаешь ли, как хочется восстать, да голову о край гроба разбить, али бежать из Мавзолея на край света и сгореть со стыда там?!.. Знаешь ли?.. Да вот только сил нет подняться… А-а, а-а… —

Ленин рыдал вперемежку с нехитрым матом… Прохору Терентьевичу его было искренне жаль. И он мысленно «гладил» Ильича по головке:

– Ну будет, будет… Ладно, иди ложись на место. Ты прав, ты своё воздаяние и без меня получаешь…

А что до ремонта, то каких только чудес за время его неспешного течения не было! Соседей внизу два раза рабочие заливали. Стояк в уборной, понимаешь ли, лопнул. Не заметили, что он стянут был проволокой предыдущими работягами. Внизу же инвалид жил, по целым дням семечками у подъезда плевался. Так тот Прохору Терентьевичу всё судами сулился.

А соседи справа требовали, чтобы стройматериалы не пахли, потому как у них ребёнок малый. Дедушка ихний был премерзкий такой, явно параноик. Потому как, завидя Прохора Терентьевича, тотчас накидывался на его с матом и обвинял в замышлении смертоубийства посредством отравления газами… Достал – вусмерть… Как утихомирить?..

Ничего не придумав лучшего, Прохор Терентьевич решил запугать придурка:

– Да, да! – определённо ответил он однажды на очередную обвинительную матершину. – Я хочу отравить всех вас!.. Насмерть!.. —

Параноик отшатнулся… Да только не было у Прохора Терентьевича знаний и опыта общения с сумасшедшими. Потому как на другой день заявился к нему тесть матерящегося параноика и стал угрожать убийством… Нет, чтобы унять придурковатого родича…