Странная эмиграция

Пророчества Сидора Карповича

Сидор же Карпович был личностью презанятной. Служил он до пенсии учителем общественных наук. И так-то на этом деле втянулся в мыслеблудие, что аж открытие сделал. Прохор Терентьевич, конечно, судить о том не мог по природному неразумию. А только казалось открытие ему и в самом деле значительным, даже если оно и неправильное. И он с удовольствием, слушая дружка своего, поддакивал ему. А тому только того и надобно было… Каким же соловьём он заливался, благодарного слушателя обретая, как мыслью растекался по потолку, полу и мебели – того не описать.

– Истина! Истина! – блажил Сидор Карпович, глядя куда-то поверх головы Прохора Терентьевича сквозь стену. – Вот она! —

Прохор Терентьевич глядел – и ничего не видел, кроме ковра. Но благоговел от созерцания пророка вживую. И чувствовал причастность к чему-то большому, может, мирозданию даже. Потому как Сидор Карпович раскрывал ему тайны бытия от зарождения жизни до полнейшего её уничтожения, безжалостно срывал с тайн покровы и раскладывал их голышом по полочкам, как упокойничков в морге. – Аж дух захватывало…

Давно преодолев юношеский возраст, захватывания духа Прохор Тереньевич не любил, предпочитая ему покой. Но внимал Истине с глубоким вежеством5, а порой и страхом трепетным. Потому как скудался6 беседы возвышенной.

«Что наша жизнь? – Игра», ясно. Но все её понимают очень по-разному: кому она игра в рай, а кому – в адские прелести. И те и те, блудя мыслями и словами, грызутся по поводу жизни. И, ясно, доказать своё не могут. Потому как Истину знал только Сидор Карпович…

В жизни, как представлялось Прохору Терентьевичу, самым страшным было то, что люди, помимо того, что проживали жизнь, они её ещё и придумывали задним числом. Снова и снова измышляли историю, которой не было. Убеждали себя, что она, эта новая придуманная история, самая истинная правда и есть. Насиловали вновь обретённой правдой человеческое сообщество с помощью средств распространения сведений. И даже с успехом убеждали пожилых участников событий прошлого в том, что было то, чего не было, и что они делали то, чего не делали…

От бреда действительности Прохор Терентьевич содрогался. Сведений чурался. Разве что анекдоты да бабские истории читал в Интернете. А потому в глубине души открытию Сидора Карповича не верил. Но вежество превозносил. Было оно для него одним из краеугольных камней сознания. И Прохор Терентьевич старался, на камень сей влезши, не соскользнуть с него в пропасть. С самым смиренным видом он слушал пророчество друга о том, что 2019 год окажется переломным в жизни человечества.

– Наступит кризис великий во всём мире, – вещал Сидор Карпович. – И это будет глубина бездны. Нижняя точка в развитии человечества, от которой пойдёт замечательный путь возрождения. И продлится он пятнадцать тысяч лет…

«Да, – думал Прохор Терентьевич, – какие пятнадцать тысяч? Землю так замордовали, что она того и гляди скинет испаскудившееся человечество». – Но другу не перечил. Потому как понимал его тонкое внутреннее устройство. И предполагал, что открытие Сидора Карповича сделано для того, чтобы ослепнуть к надвигающейся мировой катастрофе. «Отнимать будущее у человека всегда не благо», – полагал Прохор Терентьевич. А потому слушал молча и со вниманием о путях грядущего возрождения…

Нет, его друг не мечтал… Хваткий до математики, он «поверил алгеброй» всю историю жизни, посмеялся над иудейским дедушкой и знал будущее наперёд яснее всех живших до него пророков, и самого дедушки даже:

– В тридцатом году падут государственные границы, – пророчествовал его друг, – и человечество станет единым…

«А вот это было бы очень кстати, – считал Прохор Терентьевич, – ибо сколько нестроений из-за границ! Пусть люди живут там, где хотят, где условия жизни благоприятнее, где над ними меньше чиновники глумятся»…

Сидор Карпович был человеком разносторонним. Много чего изучил самостоятельно. И всё-то давалось ему легко: и математика, и биология, и физика, и прочие науки, которых Прохор Терентьевич даже и по названиям-то не знал. Правда, это всё было замешано на крутом, воинственном безбожии… Бррр… «Всё-таки оно не дело, – полагал Прохор Терентьевич. – Дедушка – не дедушка, а нечто эдакое непознаваемое и не поддающееся математическим выкладкам, существует», – полагал он.

Сам Прохор Терентьевич не принадлежал к бездумным исповедникам – тогдашней опоре общественного строя. Вы видали, мог боженьку порой и за яйца схватить. Но от чего-то неведомого сердце его светилось, иногда возгоралось даже. И этот огонь было той невидимой ниточкой, по которой душа Прохора Терентьевича порой возносилась в небесные высоты и поражалась их красотой и необъятностью…

Друзья подолгу пили чай, благо туалет за стенкой. А у Сидора Карповича был красивый старый электрический самовар. И они по очереди задумчиво писали из его носика тоненькими струйками в чашки свои…

Сидор Карпович пророчил, что в будущем восторжествует разум, все станут, как и он сам, философами и мысленные блуждания будут сочетать с погружениями в мир искусств…

Прохор Терентьевич слушал друга со слезами на глазах. И испытывал счастье от понимания того, что до этого прекрасного времени он едва ли доживёт. Потому что не любил философствовать, а искусства полагал за омрачение сознания.

Он любил калорийные булочки с изюмом и плавленые сырки «Дружба». Сидор же Карпович предпочитал кручёные булочки с корицей вприкуску с сервелатом. Вся эта радость была на столе. А потому было тепло и уютно, несмотря на грядущие серьёзные перемены.

Потом Прохор Терентьевич укладывался на скрипучую раскладушку. Ему снился то 2019 год с его голодом и войнами, то путешествия вокруг земного шара, лишённого границ, то огромное небесное тело, врезающееся в Землю и раздалбливающее человеческое непотребство к едрёной фене…

Нет, катаклизмы не пугали его, как в детстве… В начале и в конце жизни всё видится по-разному…

Детство Прохора Терентьевича прошло близ крупного завода, делавшего ракетные двигатели. Завод был поодаль, за лесом. Но всё равно Прохор Терентьевич в паническом страхе просыпался по ночам, слыша страшный подземный гул. Нутро Земли будто клокотало. И Прохор Терентьевич будто въявь видел, как от ядерного взрыва валятся деревья, и взрывная волна неумолимо несётся к его дому… Он будил маму и спрашивал:

– Мамочка, что это?

– Спи сыночек, не волнуйся. Это двигатели самолётов на заводе испытывают, – успокаивала его мама…

Сейчас мамочка тоже «пришла» к Прохору Терентьевичу. Он её очень любил. И плакал в душе о смерти маминой часто-пречасто:

«Спи, сыночек».

Единство противоположностей

Ремонт продолжался четыре месяца. За это время Прохору Терентьевичу умные беседы Сидора Карповича надоели порядочно. Потому что содержание их противоречило его собственным жизненным наблюдениям. Сидор Карпович был большим мыслителем, условно – кем-то вроде Фрэнсиса Фукуямы времён «Конца истории»7, только значительнее. Сегодняшний день Сидора Карповича не интересовал вовсе. Потому что он был, по собственному определению, теоретиком. Сидор Карпович даже не знал толком, какие магазины располагались на его улице. Жил, так сказать, крупными мазками… Разумом витал в пространстве, подобно Духу Святому.

А Прохор Терентьевич, тоже как будто витая в поднебесье, окружающую жизнь тщательно отслеживал. И его не интересовало, что будет через пятнадцать тысяч лет. Прохор Терентьевич страдал любовью к планете, на которой выпало бытийствовать… До такой степени, что, как ему представлялось, разделял дыхание, чувства, переживания и боль Земли. Грубо говоря, его можно было бы назвать русским Лао-цзы8, потому что Небом жил… Но это всё, конечно, отдалённые сравнения…

Ещё одной общность. между друзьями было то, что оба на корню не принимали либеральные ценности, а потребление считали мерзостью, унизительной для человека. Но если Сидор Карпович при этом «щукой-рыбою» ходил «во глубоких морях», «птицей-соколом» летал «под оболоком», то Прохор Терентьевич, превосходя дракона, в духовном полёте своём оставлял облака далеко внизу. И это, при всём научном невежестве друга, не могло не впечатлять Сидора Карповича… Таким образом, старинные приятели, находясь в глубинном противоречии, имели общее и дополняли друг друга…

Итак, ремонт – позади: мебель отреставрирована и расставлена, грязь вымыта… Там и сям зияют недоделки… Из кошелька ушло более девятисот тысяч, это вместе с реставрацией… Больше всего Прохору Терентьевичу хотелось впредь никогда больше не обращаться к рабочим…

Да нет, общаться с ними было как раз приятно.

– Но они же бандиты и халтурщики! – по телефону возмущался Прохор Терентьевич Сидору Карповичу.

– А-а, гнилой интеллиге-ентишка, – язвил друга Сидор Карпович, – не научился в своё время руками-то работать? – Теперь и расплачивайся: денежки выкладывай.

– Да где ж я их возьму столько, сколько этим ненасытным хапугам жаждется?! – ярился Прохор Терентьевич… —

Да, во времена юности его и в семье, и в кругу общения рабочие профессии презирали. Общество успешно воспитывало новых бар и могильщиков своих. Хотя сами родители, хлебнув жизни по полной, своими руками могли делать всё… Вот так стакан голубой крови, который помимо крови красной перегоняло сердце Прохора Терентьевича, сделался для него жидкостью воистину ядовитой. А про голубую кровь я е солгал: была она у Прохора Терентьевича…

Многие потаённо завидуют дворянам, злобствуя. И не понимают, насколько тяжело нести на себе ношу благородства… Да нет, вполне можно быть и дворянином по крови, и свинья-свиньёй по жизни… Прохор же Терентьевич страдал по жизни от печати наследственного благородства. Но всё-таки сомневался, что отказался бы от неё ради доли простолюдина…

Вы что подумали, что под понятием «простолюдин» Прохор Терентьевич имел в виду рабочих? – Ничуть не бывало!.. Благородный, по его понятиям, конечно, суть тот, кто парит духом много выше облак, тот, кто нутром ощущает себя частицей мироздания и плачет от любви к Высшему и сущему – тот, главное чувство которого есть благоговение… Таковой – князь, хотя в грязь никогда и не сеял…

А простолюдины – их ярчайшим проявлениям Прохор Терентьевич считал правящую бандитскую, как он полагал, верхушку общества и так называемых звёзд… Последние и вовсе вызывали духовную рвоту. А потому средствами передачи сведений Прохор Терентьевич не пользовался. Сидор же Карпович для него был простолюдином. И Прохор Терентьевич глубоко сожалел об этом.

Преображение

С находкой денег у Прохора Терентьевича заметно улучшилось настроение… Счёт в банке? – Да, не без этого. Впервые за много лет Прохор Терентьевич ощутил твёрдую почву под ногами. Но – дорогу к мусорному баку забывать боялся. Потому как миллион сто тысяч – сумма ничтожная. Лииться её было недолго и просто. Лишиться – и снова ощущать себя полным дерьмом при существовании от пенсии до пенсии. И его не успокаивало, что именно такое мировосприятие было где-то у четверти его соотечественников.

Это Прохор Терентьевич ясно понял, только получив банковскую карту… Теперь же он знал, что может купить и это, и то, и сё, и пятое, и десятое. Правда, не вместе, а только что-то одно… И это одно всё равно покупать боялся, чтобы не потратить вместе с деньгами уверенность в завтрашнем дне и чувство того, что он – человек… Вот, что важно: Прохор Терентьевич теперь знал, что он – человек… Кто бы мог подумать… И он теперь уже гордо, не стесняясь, выискивал в родных баках съедобное:

«Пошли все на х.й: я – человек!» И в его сознании это звучало действительно гордо.

Знаете же ответ на загадку о том, что самое быстрое на свете… Мысль, да. А вот что течёт быстрее всего, а?.. Тоже должны знать: Деньги!.. А потому Прохор Терентьевич жил по-прежнему скромно, по накату и денежкам глаза не протирал9.

Однажды он зашёл в большой магазин промышленных товаров… Так, поглазеть… Там всё сверкало. Взад, вперёд и вбок двигались извращённые, как бы вывернутые наизнанку человеческие образы. Везде надписи на чужих языках. Из громкоговорителей назойливо и некрасиво пели на них же. Продавали тоже чужое и совершенно не нужное ему, а положа пуку на сердце – и никому. В смысле, для поддержания жизни в теле.

«Разврат», – понимал Прохор Терентьевич. Он шёл мимо прозрачных лавок – и вдруг поймал себя на мысли, что понимает богачей-хозяев жизни. И ему вдруг тоже в лад с окружающим чужим товаром и в омуте чужой музыки захотелось презирать всё родное и плевать, плевать, плевать на него, желать уничтожать всё своё злобно, бессмысленно и со всей силы, топтать, гадить, бить его…

Испугавшись, Прохор Терентьевич поспешил из магазина прочь и назвал его про себя «Тьфу ты, мать твою!»…

Ремонт тоже отразился в становлении его нового настроения. Хотя… Всё-таки и он, и банковский счёт скорее всего только подтолкнули, заставили проявиться внутренние изменения, накапливавшиеся годами…

Да, недоделки рабочих вызывали досаду. Приятели, навещавшие его, тоже посмеивались, тыкая пальцами в те или иные огрехи… «Как изменились люди, – с грустью думал Прохор Терентьевич. – Им стали важны такие мелочи, на которые раньше не обращали внимания… Отчего это?..» – И приходил к выводу, что оно от внутренней опустошённости, крайней заземлённости. А ему жаждалось не обои у плинтуса разглядывать, а взирать куда-то много выше голов. Потому как там чуялось нечто прекрасное и возвышенное, чего на Земле не было…

С возрастом Прохор Терентьевич стал обнаруживать, что взгляд его стал каким-то душевынимающим, что ли. Смотрел он, скажем, на облаки закатные и душенька его как бы утекала по ниточке взгляда в даль бездонную, насквозь проникая влажное облако. И ничего там вроде и не было, лепота духовная одна без-óбразная. Да только тянула она поластиться с ней куда поболее лужка муравчатого, не говоря уже тротуарной плитке. Тем более ухмылки по поводу косовато наклеенных обоев в коридорчике и вовсе душу коробили. А потому Прохор Терентьевич стал всё чаще избегать ватажиться с друзьями, оберегая возвышенный настрой свой паче зеницы ока. И ремонт, который он с такими муками претерпел, помогал ему в этом… Походка стала легче. Он чувствовал, что не просто шёл по асфальту к помойному баку, но плыл яко по воздусям… Видел не только гнусные рожи алкоголиков или лица чужеземные, заполонившие Отечество, а скрывавшиеся за ними прекрасные духовные сущности их…

Иноземцы оказывались при таком раскладе единородными с Прохором Терентьевичем… Да, обидно было и очень, что страна перестала соответствовать названию и он, коренной представитель её, стал в ней едва ли не лишним…

Пришли другие… Но – без оружия. И эти другие работали. А ещё – они были людьми, людьми с точно такими же душами, как и у него… Разного народу пришло много. И из-за этого по большому счёту единство их всех ощущалась всё более отчётливо. Осознав его, Прохор Терентьевич удивлялся: «Кто только разъединил нас, а, главное, – зачем?!»

– Боженька, ты что ль? – строго вопросил он иудейского дедушку, которого в душевном затмении за яйца схватил когда-то… И тот так выразительно промолчал, что у Прохора Терентьевича не осталось никаких сомнений на этот счёт.

– Но зачем, всё-таки?.. Да нет, нет, ты ответь, не юли, не растворяйся, – потому как образ боженькин заёрзал на троне облачном и начал подозрительно расплываться…

Дедушка исчез, оставив Прохора Терентьевича наедине с его вопросом. Мирового мыслителя Сидора Карповича такие мелочи жизни не интересовали вовсе. Пришлось самому отвечать: «Религия, культура и обычаи – вот причины разрозненности нашей». И Прохор Терентьевич ужаснулся мысли о том, что в обозримом будущем окажется совершенно необходимым от всего этого, если не напрочь отказаться, то сильнейшим образом сгладить. Иначе жить станет невозможно… «Предков предать?» – У Прохора Терентьевича аж нутро перевернулось от такого предположения.

«Так, так, спокойно. Давай разберёмся, – с внутренней дрожью строго говорил он сам себе. – У белого человека одна правда. У чёрного – другая. У жёлтого – третья. У коричневого – четвёртая. У красного – пятая… Может ли быть столько правд?» – И Прохор Терентьевич определённо отвечал сам себе, что нет, не может. А значит, что Истина в другом месте…

Получалось: «Или кровавая и обречённая на поражение война с носителями других правд, и утверждение своей правды, которая Истиной также не является, или… Да, увы – или отказ от обычаев предков, хранение их только в душе своей. Или… ещё выход – отделение от человеческого сообщества в общины, исповедующие какие-то одни из многочисленных правд народов Земли…» Последнее Прохор Терентьевич сразу напрочь отверг. Потому что исповедовать заведомую ложь он был не в состоянии.

Прохор Терентьевич стал перебирать и разглядывать друзей и соседей, представителей его народа. И понял, что все они до единого давно уж предков своих… что, предали? Или происходящее уже не первое десятилетие всеобщее усреднения следует назвать как-то иначе?.. И увидел он, что усреднение оказывалось мощным духовным потоком, противостоять которому было поистине безумием. «А жить-то вроде как страшно, если задуматься, а?» – содрогался Прохор Терентьевич.

…Через полгода одинокой жизни он, будто прозрев, обнаружил в своей квартире мерзость запустения. Попробовал предпринять уборку. Плоды оказались малосъедобными. Лепота померкла. Парить на воздусях получалось хуже, если и получалось вообще. Мысли о неустроенности оказывались камешками на перьях души Прохора Терентьевича. И, всё чаще падая на землю, он восхотел перемен.

Напрямки

Пенсия приходила теперь на карту. Чтобы снять её, нужно было проехать один перегон на метро.

В тот особенный день, втягиваясь в воронку входа, Прохор Терентьевич увидел перед собой смуглую женскую шею, обнажённую пучком чёрных волос. Её обладательница пошла брать билет. Не зная зачем, Прохор Терентьевич двинулся за ней… С другой стороны шеи оказалось выразительное и спокойное иноплеменное лицо. Пальцы пересчитывали монеты, губы беззвучно шептали…

Прохор Терентьевич зажмурился. Мужик он был уже никакой. Кто на него мог польститься? – Только хищница бездомная какая или старушка в бескорыстных целях…

Вон, правда, третьего дня потянуло к нему около бака не старую ещё алкоголичку Вику. Да так, что она кинулась от нахлынувших чувств перекладывать добычу из своей сумки в его… Убегать пришлось. Потому что вступать в тёмный мир людей со дна жизни было всё равно, что пойти на болото и броситься головой в трясину…

На движущейся лестнице Прохор Терентьевич встал сразу после смуглянки. Раздумывать было особо некогда… Он легко дотронулся до её плеча и негромко сказал:

– Буду платить. —

Смуглянка достала из сумочки зеркальце, как бы поправляя волосы. А в самом окончании пути, чуть повернувшись, тихо ответила:

– Завтра в семь утра на этом месте…

Прохор Терентьевич пробился к стене. Голова легко кружилась. Внутри было сумбурно. Он облокотился и закрыл глаза.

– Мужчина, вам плохо? —

Рядом стояла прилично одетая пожилая женщина и с тревогой смотрела на него. —

– Нет-нет, сейчас всё в порядке, – ответил Прохор Терентьевич. И, не решаясь в таком состоянии совершать ответственное действие, повернул домой.

Ночью ему не давали покоя любовные сны. Только видел он не свою смуглолицую, а соотечественниц…

Вообще общаться с женщинами лучше всего во сне. После двух неудачных браков Прохор Терентьевич это знал очень хорошо. После своей судьбоносной находки он неоднократно заходил на сайты знакомств. Но всякий раз что-то останавливало его. И он понял, что душа противится обретению подруги. Может быть, потому, что надо будет лязготнёй10 заниматься, посещать рестораны, чего он терпеть не мог, слушать низменную музыку…

Прохор Терентьевич не без оснований полагал, что нескромные исполнители, равно, как тётки-обыватели, разлагают души. А свою он берёг. Поэтому мысль о покупке любви представлялась Прохору Терентьевичу предпочтительней отношений вживую. Такое, как он думал, душу запачкает меньше. Во всяком случае, кратковременно.

И Прохор Терентьевич открывал сайты проституток. Сиськи и кошёлки его не интересовали. Разглядывал хищные, холодные и развратные лица… Было не по себе. Тем более знал, что жизнь – бандитская, и можно, вызвав кого-то из этих мразей, влипнуть во что угодно… «Нет, нет и нет!» – в конце концов каждый раз говорил Прохор Терентьевич сам себе и выключал компьютер.

Почему Прохор Терентьевич поверил смуглянке, почему решился пойти напрямки? – Этого он объяснить себе не мог. А только на следующее утро без пятнадцати семь, как штык, стоял под движущейся лестницей за спиной дремлющей наблюдательницы в будке… Волнение было такое, что Прохор Терентьевич чувствовал прилив слёз. Был вялым и слабым – ничтожным, одним словом…

Ровно в семь показалась смуглянка. Пока она ехала, Прохор Терентьевич полыхал от стыда.

– Пошли, – сказала она, не глядя. —

Смуглянка встала, ожидая поезд в сторону центра.

– Здравствуйте, – глупо промямлил Прохор Терентьевич.

– Я беру две тысячи за обычное. Ты сможешь? —

Это был тот случай, когда из мужчины можно было вить верёвки, даже не держа его за яйца. Поэтому Прохор Терентьевич тихо, но твёрдо ответил:

– Да.

– Сейчас будешь? —

Смуглянка говорила на его языке правильно, но с каким-то очень приятным оттенком. —

– Сейчас я не взял деньги, потому что не предполагал… —

Смуглянка искоса посмотрела на него и широко улыбнулась. Старикашка её явно забавлял. —

– Пенсионер?

– Минимальный.

– Что ж так? – Смуглянка уже беззвучно смеялась. —

– Не сложилось.

– Значит, дурачок, одним словом, а туда же.

– Прости. —

Прохор Терентьевич чувствовал, что мозги у него выгорели уже полностью. И вдруг из глаз смуглянки в него брызнуло нечто:

– У меня сейчас есть немного свободного времени. Поехали ко мне. —

И тут Прохор Терентьевич понял, кто такие зомби. Потому как, не соображая совсем ничего, вошёл в поезд вслед за девушкой…

Место оказалось всего одно.

– Садись, – повелительно сказала смуглянка. —

Прохор Терентьевич, как полный идиот, сел. А девушка встала перед ним, держась за поручни… «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…» – звонко выговорила знакомая тётя… Поезд гудел и постукивал…

«Вот тебе и станция», – подумал Прохор Терентьевич.

– Место для пассажиров с детьми, инвалидов и пожилых людей, – сказала смуглолицая, явно развлекаясь. – Нет-нет, не обижайся: пассажир с детьми это я. – И она залилась тихим, грудным и мягким смехом.

Стоявшие рядом хмуро озирали странную пару и тут же возвращались во глубину своей серости… Всем всё давно приелось, все всё обосрали – было не до них…

«Да-а, чтобы раз услышать такой смех, обращённый к тебе, можно и полжизни отдать…» – был уверен Прохор Терентьевич. Он чувствовал себя полностью уничтоженным. Не понимал уже, где он, что он, почему делает то и сё, зачем тут сидит и куда едет…

Ехали же всего две остановки.

– Сейчас, – сказала смуглолицая. —

Прохор Терентьевич неуклюже и молча поспевал за ней. Прошли минут пять меж домов. Смуглянка вдруг остановилась, согнула и приподняла ножку, поставила на неё заковыристую сумочку и, порывшись, извлекла блестящую маленькую картонку.