Письма и документы. 1917–1922

Из письма П. Б. Аксельроду, 17 октября 1920 г

Дорогой Павел Борисович!

Приехав вчера из Halle, застал Ваше письмо. Сейчас же я начну хлопотать о визе для Швейцарии с тем, чтобы, повидавшись с Вами, вернуться сюда, ибо здесь сейчас объективно для нас создались наилучшие условия для работы. Поездку во Францию – буде разрешение удастся добыть, что сомнительно, – удобнее будет устроить позже; всего бы лучше за месяц до их конгресса, чтобы можно было быть и на конгрессе.

О том, что было в Halle, Вы уже знаете, вероятно, из газет. Я приехал за границу как раз вовремя. Даже месяцем раньше, если б я приехал, польза была бы меньшей: я бы принял участие в дискуссии о III Интернационале парой статей в «Freiheit» и уже не представлял бы интереса ни для партии, ни для широкой публики. Теперь же вышло иначе. Настал в развитии этой больной европейской революции наконец такой момент, когда социалисты и рабочие стали способны (вернее сказать, вынуждены) увидать всю правду о России, которую одни не могли, другие старались не замечать. Два события произвели этот перелом: попытка большевиков сорвать Версальский мир взятием Варшавы и внесением революционной войны в Германию за спиной германского пролетариата и поход их на «центральные партии» в целях их раскола во что бы то ни стало. Оба события стоят между собой в некоторой связи. После месяца дискуссии я застал уже здесь совсем иную атмосферу в независимой партии, чем та, о которой имел представление по письмам Вашим и Каутского, Halle довершил этот процесс. Правые демонстративно подчеркивали солидарность с нами. Дитман, представляя иностранных гостей, сухо упомянул о Зиновьеве, а меня представил как представителя той марксистской партии, которая с первого дня образования USP[392] шла по тому же пути. Зиновьев, речь которого признается в своем роде перлом демагогического искусства, могущего смутить не одну путаную голову, очень помог мне не только наглостью и развязностью своего тона по отношению к Европе, но и исключительно корректным и нарочито мягким тоном по отношению к нам. Какую-то ошибку в расчете он при этом сделал. То ли он трусил и надеялся обезоружить меня этим тоном, то ли он считался с тем, что у левых независимых нет еще уверенности в том, что я «контрреволюционер», только он, поскольку упоминал о нашей партии или обо мне, говорил как о честных противниках, преданных рабочему классу и т. д., но некоторые-де не понимают того, как делать революцию. Этим он лишил уже себя возможности после того, как я выступил, объявлять сообщенные мной факты ложью или клеветой – единственный способ, которым бы он мог ослабить впечатление от этих фактов. И говоривший после меня Лозовский не решился это сделать, хотя и повторил несколько басен о меньшевиках и продолжал называть меня «Genosse» [393], несмотря на то что я в своей речи, не прибегая к грубости, характеризовал большевиков совершенно откровенно. Хотя свою речь я не сам говорил, а пришлось поручить читать Штейну, и хоть написал ее я перед самым выступлением, так что не удалось переписать, и Штейн, благодаря моему проклятому почерку и плохому освещению, даже местами запинался, – тем не менее все сходятся на том, что речь произвела огромное действие. На верхи партии произвела, по-видимому, впечатление моя постановка вопроса, противопоставляющая деспотическому контролю международного движения московским правительством, то есть правительством восточной, пропитанной реакционными тенденциями, мужицкой революции (как сущность III Интернационала), международный контроль европейского пролетариата над самой русской революцией. По этому поводу я говорил им и о недопустимости постановки вопроса, что «в России это годится, а у нас нет» и т. п. На рядовых же делегатов больше всего произвели впечатление факты о терроре и самовластии правительства. Крики: «Bluthund», «Henker», «Noske», «Schlachter» [394] и т. д. огласили зал; Зиновьев был бледен, а левые явно смущены и шумели недостаточно сильно, чтобы перекричать меньшинство. После заседания один немецкий рабочий подошел к Штейну и передал ему 50 марок на меньшевистскую партию из своих личных сбережений; Циц[395], Криспин, Гильфердинг и многие другие сказали мне, что моя речь им сослужила большую службу. […]

Есть серьезное предложение основать здесь специальное издательство для печатания наших брошюр по-немецки. Мою речь, вероятно, тут же выпустим и по-русски.

На конгрессе вожди правых хотя еще и не вполне обрели себя и не противопоставили большевизму законченного политического мировоззрения, но сделали значительный шаг вперед, а по отдельным вопросам, как, например, единство профессионального Интернационала, заняли sehr bindende[396] позицию. Доклад Криспина был великолепен; этот человек сильно вырос за два года, и Щупак, который его не терпел, говорит, что его не узнает. При некоторой педантичности и тяжеловатости доклад был очень содержателен и свободен от всякого Entgegenkommen[397] по отношению к большевикам. Очень хороша была основная речь Гильфердинга, а место, когда он отделывал Зиновьева за его мошенничества и специфически большевистские приемы, было превосходно. Уже после раскола он произнес вторую речь, в которой заявил, что между социализмом и большевизмом непроходимая пропасть не только идейная, но и моральная.

Самыми драматическими моментами конгресса были сцены, происшедшие во время речей Зиновьева и Лозовского, когда оба они по-большевистски стали «клеймить» профессиональный Интернационал как «желтый». Правая сторона, среди которой много Gewerkschafter’ов[398], пришла в такое возмущение, какого я еще не видел в немецком собрании. Люди были буквально разъярены. […] Старые работницы исступленно кричали, что говорить Лозовскому дольше не дадут. Словом, «наши» себя показали во всем хамстве и, несомненно, оставили «глубокое впечатление».

Таковы дела. Все это не значит еще, что наше дело уже побеждает. Большевизм себя страшно скомпрометировал своим 21 пунктом[399] в глазах интеллигентного пролетарского авангарда, но в темных массах здесь престиж еще высок, психоз далеко не прошел, и на первых порах здешняя расширившаяся коммунистическая партия может одержать ряд побед, а правые независимые некоторое время смогут оказаться в меньшевистском положении – «авангарда без масс». Проявят ли они в таком положении достаточно внутренней стойкости и гражданского мужества, трудно сказать. Во всяком случае, у них уже есть сознание, что они защищают европейское движение с его вековыми ценностями от натиска Unkultur[400], и это сознание поднимает их дух.

Теперь почва здесь вполне подготовлена (вероятно, и в Швейцарии) для того, чтобы созвать то совещание марксистских партий и частей партий, о котором мы в ЦК писали в нашей резолюции еще полтора года назад и которое могло бы послужить прелюдией к широкой работе по восстановлению Интернационала или, что вероятнее, за отсутствием предпосылок для организации Интернационала, заслуживающего этого имени, было бы первым в ряду совещаний, имеющих задачей идейно сблизить элементы, свободные и от большевизма, и от оппортунизма. Как только независимые восстановят свою потрепанную расколом организацию, я буду беседовать с ними о практических подготовительных шагах для подобного совещания. В своей последней речи Гильфердинг уже заговорил о том, что теперь возможно объединение всех партий, высказавшихся за соглашение с III Интернационалом, но отказавшихся принять его ультиматум. Для нас подобная постановка, конечно, неприемлема, и речь должна открыто идти об объединении партий, готовых бороться внутри рабочего движения на оба фронта.

Я думаю, что с австрийцами на этой основе удастся сговориться, хотя они и проявили тот национальный эгоизм, на который Вы так жаловались. Мы в России после ряда разочарований пришли к более «философскому» отношению к этим проявлениям непредусмотрительности, близорукости и оппортунизма по отношению к настроениям масс. На социалистическом поколении, пережившем кризис 1914 года, тяготеет проклятие этого кризиса. Лучшие представители этого поколения – и те, которые сами грешили в первые дни войны, и не грешившие – чувствуют, что на всех них лежит ответственность за то, что в критический момент социал-демократия обанкротилась и потеряла доверие масс. И когда они видят, что массы загипнотизированы и восхищены картиной того страшного напряжения революционной воли, которое, надо это признать, впервые после якобинцев 1791 года[401] развили большевики, они не решаются прикоснуться к этому кумиру. Но теперь более чем когда-либо я уверен, что наше время еще придет и что кульминационный пункт большевистских триумфов уже позади. У меня было об этом вполне определенное представление уже в момент заседаний съезда III Интернационала, что я и высказал товарищам.

Как я уже Вам писал, мы «центром» вовсе не восхищены и иллюзий относительно него не питаем. Но чувствуя, что лишь часть его из карьеризма или по убеждению эволюционирует в сторону большевизма, другая же лишь «с волками по-волчьи воет» до поры до времени, мы только в кооперации с этими элементами видим для себя возможность работы в интернациональном масштабе. Женевский конгресс[402] нас не переубедил относительно нежизнеспособности II Интернационала. Если политика Адлера-Бауэра национально эгоистична, то еще более эгоистична в этом смысле политика всех правых социалистических партий.

С Штребелем я познакомился. Многие его статьи мне очень понравились, но известие о том, что он, покинув независимых, опять пошел к Mehrheiter’ам[403], очень огорчило меня. На массы иначе как verwirrend[404] не могут действовать такие переходы взад и вперед; ведь еще совсем недавно Штребель непримиримо враждебен был старой партии. Нехорошо, что он дает пример того политического дилетантизма или импрессионизма, который теперь в таком ходу в Германии и в социалистической, и в буржуазной среде и свидетельствует о страшно глубоком духовном кризисе, переживаемом нацией. Признаться, разговор мой с ним не оставил во мне и впечатления мужества мысли: он что-то подозрительно заговаривает о недостаточности экономического объяснения истории, о роли личности, о необходимости внести «этический элемент» и т. п.

Сегодня наконец получил давно ожидавшийся мною пакет с материалами и начатыми работами, который одновременно с моим выездом был отправлен за границу. Одновременно получил письмо из Москвы. Абрамовича все еще задерживают с выдачей разрешения его семье. Боюсь, что «эффект» моего выступления будет таков, что у него самого отнимут теперь разрешение. А это жаль, ибо он, свободно говорящий по-немецки, мог бы теперь выступать на десятках собраний, чего я не смогу как по недостаточному знанию языка, так и в силу «пропажи» моего голоса. Придется поручить это Штейну (он, разумеется, тоже теперь иначе настроен и даже настолько, что его приходится уже «держать за фалды», чтобы не скомпрометировать себя и нас чересчур крутым поворотом от апологии советской России к прямому «мордобою»; он страшный неврастеник и, подавленный разгромом партии, дышит ненавистью;

как русский человек он не боится покаяться и признается, что он и его друзья сами накликали беду). Я буду ходить вместе с ним и «суфлировать» на собраниях Funktionar'oB[405]. Клара Цеткин[406], приехав в Москву, как пишут мне товарищи, пожелала иметь свидание с нашим ЦК. О результатах свидания еще ничего не пишут. Ну, пора кончать. Надеюсь, что Ваше недомоганье недолго продолжится. Крепко жму руку.

Ю. Ц.

P. S. Прилагаю только что полученное письмо из Москвы к Вам.

Из письма П. Б. Аксельроду. 12 ноября 1920 г

Дорогой Павел Борисович!

Рафаил Абрамович приехал третьего дня; все еще поглощен устройством своим (прописка и искание квартиры, что для него нелегкая вещь, ибо он приехал с семьей), так что пока я не успел с ним даже как следует поговорить, тем более что надо было его тотчас же водить с визитами к Гильфердингу, Штребелю и Криспину. Шлет Вам свой сердечный привет и поклоны от наших. Они все в Москве живы и здоровы, и на них мое здешнее выступление не отразилось (статьи по этому поводу Бухарина, Троцкого и Зиновьева были сравнительно спокойны; то есть меня обличали только в контрреволюционности, но не кричали о необходимости нас уничтожить). Ничего особенного со времени моего отъезда не случилось. Только Астрова в Одессе арестовали. Относительно заговоров и восстаний то, что сообщалось в здешней прессе, оказалось, как и следовало ожидать, весьма преувеличенным. Ничего особенного не было и в смысле нужды, пока еще положение, по сравнению с летом, не ухудшилось. От швейцарцев я получил для партии приглашение на конференцию.

Швейцарское правительство разрешило консулам выдавать разрешение на приезд на конференцию. При этом условии мне, я думаю, уже будет нетрудно получить для себя в консульстве разрешение приехать на неделю раньше. Здесь мне обещал помочь Оскар Кон[407], у которого есть связи в швейцарском консульстве. Абрамович тоже поедет в Швейцарию, но, быть может, предварительно ему придется поехать в Прагу, куда чехословаки собираются приглашать нас на свой конгресс[408].

Я до сих пор не получил того Вашего большого письма, в котором Вы запрашивали Еву Львовну, стоит ли его теперь пересылать. Перешлите его, как оно есть: оно, может быть, сократит число вопросов с моей стороны, которые при свидании пришлось бы мне Вам задавать.

Высылаю Вам резолюцию нашего ЦК о внешней политике, которую он принял еще при мне (по-немецки она появилась в «Sozialist»). Здесь и Ева Львовна и даже Штейн находят, что в своей принципиальной части она «полубольшевистская». В России же мне трудно было отстоять ее в таком виде, ибо даже среди наших товарищей была склонность придавать ей более «левый» характер ослаблением критики большевистской внешней политики. Я, впрочем, и сейчас считаю ее и теоретически, и политически правильной. Кроме того, посылаю Вам копию моего ответа лондонским «меньшевикам», которые обратились ко мне с письмом и с проектом своего обращения к английским рабочим. Среди этой публики оказались старик Зунделевич[409], который все время был «плехановцем», и некоторые другие лица, о которых у меня есть основание думать, что они могли себя зарекомендовать в Англии публично как колчаковцы. К осторожности по отношению к ним меня призывал и Пескин[410], который здесь был в течение недели.

Был здесь также Мергейм. С ним я беседовал «по душам» и остался им очень доволен.

Могилевский[411] мой хороший приятель и очень дельный работник. К сожалению, он оказался из категории тех «практиков», которые именно потому, что не могут жить без общественной работы, очень легко соблазняются практиковать оппортунистическую политику по отношению ко всякой власти, от которой иначе нельзя получить права продолжать эту деятельность. Поэтому он при крымском правительстве Винавера[412] скомпрометировал себя и всю мирную организацию поссибилизмом[413] по отношению к этому правительству и к французским оккупационным властям и даже по отношению к Деникину допускал весьма двусмысленные действия. Нам пришлось заняться этим вопросом, но только что мы назначили партийное расследование, как пришла весть, что большевики заняли Крым и что Могилевский вместе со всей организацией «переместили ориентацию», встретили большевиков как избавителей и… заняли посты комиссаров, которых у нас во всей России даже самые левые товарищи не считают возможным занимать. Мы собрались сделать им за это нахлобучку, когда большевики после короткого пребывания были изгнаны из Крыма и до нас стали приходить глухие вести (до сих пор проверить не удалось), что Могилевский и Кº сумели «приспособиться» и к Врангелю, что в качестве представителей городской думы они участвовали в банкетах в честь Врангеля и союзников и т. п. На этот раз в партии поднялся такой крик возмущения и требования исключить раз навсегда всю крымскую организацию, что ЦК не знал уже, как выпутаться из положения; но нас выручило новое известие (к счастью, «преувеличенное»), что Врангелю надоело разыгрывать либерала и что он повесил Могилевского за «государственную измену» (именно за его якшанье с большевиками в течение короткой паузы). На деле его действительно собирались повесить, но раздумали. В России товарищи, очень его ценящие, очень рады были известию, что он жив и в безопасности, но, я уверен, будут весьма обеспокоены, если узнают, что он выступает нашим представителем в каком-нибудь смысле. Поэтому нам с Абрамовичем придется с ним списаться, допросить «с пристрастием» и посмотреть, насколько можно похерить его прежние грехи, если он готов в будущем вести менее сепаратную, менее приходскую политику. Из сказанного Вы видите, что доносители даже до известной степени были правы, когда доносили швейцарскому правительству, что он был «комиссаром» (правда, не в Москве, а в Крыму и не по административной части, а не то по продовольствию, не то по народному просвещению). При этих обстоятельствах я, признаться, особенной беды не вижу, если он и не прочтет реферата в Лозанне. А так он прекрасный человек и толковый работник. Как теперь Ваша голова? Я себя чувствую хорошо. Поклон Александру Павловичу [Аксельроду]. Жму крепко руку.

Ю. Цедербаум

P. S. Федор Ильич, оказывается, живет в Смоленске и в день отъезда Абрамовича должен был приехать в Москву на несколько дней.

Лондонской группе с[оциал]-д[емократов]

Адрес отправителя: Martow, Berlin Schmargendorf, Charlottenbrunnerstr, 3.

Дата штемпеля отправки: 13 ноября 1920 г.

Уважаемые товарищи!

Получил ваше письмо от 16 октября с приложенным при нем проектом воззвания, а также и последующее письмо от 23/10.

По поводу проекта должен самым определенным образом указать, что его содержание и дух коренным образом противоречат основной линии партийной политики. Меня удивляет, как тов. Брейтвейг[414], так недавно покинувший Россию и хорошо осведомленный об этой линии, не указал на это вам и вашим товарищам. Партия не стоит на той точке зрения, что «борясь против блокады, рабочие Великобритании поддерживают советский режим», как, например, мы не считали, что, борясь против условий Брестского мира[415], немецкие независимые поддерживали большевистский режим или что, борясь против условий Версальского мира, социалисты Антанты поддерживают нынешнее немецкое правительство. Такая постановка вопроса, несмотря на то что вы делаете из нее совсем иные выводы, есть та самая, которая объединяет весь русский контрреволюционный лагерь, протестующий против антиинтервенционистов во имя «демократии». Вывод же, который вы делаете – условная борьба против интервенции, – радикально отличается от тактической позиции партии, которая ясно заявила, что в борьбе и против Деникина и Врангеля, и против Польши, и против интервенции и блокады она защищает то же дело, какое защищает советское правительство без всяких условий, то есть независимо от того, какую политику внутри России ведет в это время советская власть. Партия исходит при этом из того факта, что сама по себе борьба советской диктатуры против иноземного вмешательства и против Врангелей имеет объективно революционное значение, несмотря на совершенно реакционное значение борьбы, которую та же диктатура ведет в России против социал-демократии или во всем мире против классового единства пролетарского движения.

Менее существенным, но характерным является употребление вами таких характеристик большевиков, как «палачи русского пролетариата». Партия так не смотрит на большевиков, как она не считает Робеспьера и Сен-Жюста[416] «палачами французского народа», хотя они отправляли на тот свет не меньше «беднейших крестьян» и рабочих, чем это делают Ленин и Троцкий. Такие характеристики, если они не должны быть простым подражанием большевистскому стилю («кровавый Церетели» и т. п.), должны отражать наш взгляд на социальную природу большевизма, а эту природу мы отнюдь не видим в классовом угнетении пролетариата.

Наконец, переходя к выставленным вами «минимальным требованиям», я должен отметить, что «общее, равное, прямое и пр. голосование в Советы» есть совершенно ненужный псевдоним для замены советов парламентом и муниципальными органами. Одно из двух: либо выдвигать программное требование парламентаризма – тогда ни к чему термин «советов», либо (так сделала партия) выдвигать временный тактический лозунг: осуществление существующей лишь на бумаге «советской системы», то есть свобода выборов и агитации, отмена открытого голосования, упразднение назначенцев и т. д. – в целях уничтожения партийной большевистской диктатуры.

Хотя вопрос о воззвании теперь ликвидирован, считаю нужным указать на то, что в письме вашем от 16/10 говорилось, что «обращение» будет сделано от нас, как частных лиц, лишь идейно, но не организационно связанных с с[оциал]-д[емократической] партией, между тем как проект воззвания начинается словами: «нижеподписавшиеся члены РСДРП и т. д.». По этому поводу я должен сказать, что ввиду невозможности в настоящее время регулярных сношений между Россией и заграницей и ввиду того, что за границей в настоящее время находится большое множество бывших членов партийных организаций, которые (в Сибири, на Урале, на юге и в иных местах) проводили политику, резко противоречившую решениям партии и вызвавшую со стороны партийных конференций и ЦК ряд «отмежевывающихся» заявлений и репрессивных мер, – ввиду всего этого ЦК не считает возможным какие-либо выступления за границей прямо или косвенно от имени партии со стороны кого-либо, кроме лиц, на то специально уполномоченных ЦК или уполномоченных этими последними. Уполномоченными ЦК для представительства РСДРП за границей в настоящее время являемся мы с тов. Р. Абрамовичем. Согласно полученному нами от ЦК мандату мы будем способствовать организации всякого рода групп содействия партии, составленных из известных партии товарищей и готовых проводить политическую линию партии в целом. Товарищам, которые благодаря ли долгой оторванности от России или в силу прежнего расхождения с партией находятся еще на пути к определению своей политической линии, я бы рекомендовал образовывать русские социал-демократические клубы, не носящие характера партийных ячеек, для обмена мнений в целях выработки определенной позиции. Такого рода клубам представители ЦК будут оказывать всесильное содействие доставлением партийных материалов. В настоящее время у нас только ставится технический аппарат для этой цели. Надеюсь, что в близком будущем смогу выслать вам копии с резолюций и других партийных документов последнего времени, которые пока имеются у меня в единичных экземплярах.

Относительно вашего предложения приехать в Лондон не смогу сказать еще ничего определенного: в мои и тов. Абрамовича планы входит объехать главные европейские центры, но вопрос, когда и как это будет возможно, зависит от того, получу ли я разрешение на въезд в Англию, и от других факторов. В настоящее время BLP[417]поднят, как вам известно, вопрос о международной конференции в Лондоне; если бы таковая состоялась, мой приезд был бы приурочен к этому времени. Во всяком случае, в Лондоне я надеюсь быть, но в настоящее время еще невозможно определить, когда это будет.

С товарищеским приветом.

Письмо П. Б. Аксельроду, 25 ноября 1920 г

Дорогой Павел Борисович!

Ваше последнее письмо меня повергло в немалое огорчение. Во-первых, потому, что Вы больны, по-видимому, затяжной и довольно мучительной болезнью, во-вторых, потому, что Вы составили себе неверное представление о действительном характере и действительных мотивах нашего отношения к Вам или, вернее, к нашим с Вами разногласиям.

Я думаю, что Вы были неправы, если вынесли впечатление, что в моих письмах «и намека не было на решение или намерение обстоятельно перетолковать о действительных или кажущихся разногласиях». Напротив. Все мои письма подчеркивали мое желание с Вами повидаться, разумеется, главным образом для того, чтобы лично в устной беседе взаимно выяснить точки зрения и, если возможно, прийти к какой-нибудь общей ligne de conduite[418]. До этого свидания я старался держать Вас в курсе всего, что мы предпринимаем, не предпринимать пока ничего, что могло бы нас чересчур связать, и, как мне кажется, в своих письмах я достаточно говорил о наших оценках событий и о наших планах, чтобы вызвать Вас на Auseinandersetzung[419] в случае, если б Вы сочли нужным и возможным сделать это еще до нашего свидания, в порядке переписки. Мы с Абрамовичем твердо решили приехать в Цюрих за несколько дней до конференции только для того, чтобы иметь возможность с Вами беседовать по всем вопросам и чтобы, в частности, о самой конференции и о том, что нам на ней делать, переговорить с Вами au fond[420].