Письма и документы. 1917–1922
Ныне, по прошествии века, который был свидетелем взлета и падения романтических идеалов социалистов, который выявил не только утопичность их планов сооружения нового типа общественных отношений, но и неизбежное вырождение этих планов в тоталитарное чудовище, Ю. О. Мартов предстает как один из виднейших представителей той когорты социалистов, которая готовила поворот социал-демократии от «борьбы за светлое будущее» в духе марксистских догматов в принципиально новое русло.
Это новое направление социального мышления и деятельности постепенно пришло к признанию утопичности «великой цели» и превращению социалистической доктрины в идеологию левого фланга современной демократии, сотрудничающей и конкурирующей с другими ее течениями в рамках действительно новой фазы общественного прогресса, обычно определяемой политологами как постиндустриальное общество или общество всеобщего благосостояния, но никакого отношения к социализму не имеющей, точно так же как не создающей «всеобщего благосостояния», хотя и в значительной мере преодолевающей нищету в развитых странах.
В течение многих лет жизнь и деятельность Ю. О. Мартова фактически игнорировалась историками. В советской историографии о нем упоминали в духе пресловутого «Краткого курса истории ВКП(б)» как о злейшем враге Ленина и ленинизма, причем почти исключительно в связи с дискуссией по первому параграфу устава партии на II съезде РСДРП. Правда, вскоре после смерти Мартова были изданы его воспоминания[36], но на этом и публикаторская деятельность была оборвана. Личный фонд Ю. О. Мартова, находившийся в Центральном партийном архиве при ЦК партии (ныне Российский государственный архив социально-политической истории), был закрыт для исследователей. Лишь во второй половине 80-х гг. стали публиковаться отдельные его документы, в том числе письма[37]. Содержательный очерк Г. И. Ильящук и В. И. Миллера появился в биографическом словаре деятелей 1917 г.[38], а Г. З. Иоффе попытался столь же кратко осветить эволюцию политических позиций Мартова в 1917 г.[39] Определенным рубежом можно считать выход историографической брошюры И. Х. Урилова, а затем и его крупной монографии[40].
Ценная, хотя в определенной степени связанная политическими позициями и личностной традицией меньшевиков, литература, содержащая информацию о Ю. О. Мартове, стала появляться на Западе уже в 20-е гг. Но это были почти исключительно мемуарные и публицистические произведения, за исключением сборника его переписки, вышедшего в 1924 г.[41] После Второй мировой войны был опубликован важный публицистическо-мемуарный сборник, в который также вошло несколько писем Мартова и его братьев. В предисловии к сборнику его составители, соратники Юлия Осиповича по меньшевистской партии, писали: «Меньшевизм еще ждет своего историка. Но этот будущий историк, восстанавливая насильственно прерванную ткань меньшевизма в России, – с особым вниманием, а порой и с восхищением отметит замечательный вклад семьи Цедербаум на всех путях и перепутьях с[оциал]-д[емократического] движения в России»[42]. Существенным дополнением к этому изданию явились сборники статей и воспоминаний о деятельности меньшевиков до и после Октябрьского переворота[43].
Значительный вклад в изучение биографии Мартова внесла книга о нем, написанная австралийским ученым И. Гетцлером[44], ценность которой несколько снижается тем, что автор буквально благоговеет перед Мартовым, не замечая порой коренных пороков того социально-экономического и политического учения, приверженцем которого был его персонаж на протяжении всей своей сознательной жизни. Многочисленные труды американского историка Л. Хеймсона о развитии меньшевизма[45] и работы его учеников, в частности 3. Галили[46], а также других авторов[47] проливают свет не только на общий контекст деятельности Мартова, но и на многие конкретные перипетии его политической жизни. Весьма важной явилась инициатива Л. Хеймсона, возглавившего в 1958 г. Межуниверситетский проект по истории меньшевизма, который включал, в частности, собирание, запись и обработку воспоминаний его ветеранов[48].
Нельзя не отметить краткую, но содержательную статью Б. И. Николаевского, опубликованную к 80-летию Л. О. Дан, насыщенную ранее неизвестными фактами и рассуждениями, непосредственно касающимися Ю. О. Мартова[49].
К названным работам следует добавить аналитические статьи российских и американских авторов, опубликованные в качестве вступительных к фундаментальным многотомным документальным изданиям «Меньшевики в 1917 году» и «Меньшевики в большевистской России 1918–1924 гг.»[50]. Основанные на богатом материале российских архивов, который только начинает вводиться в научное обращение, они свидетельствуют о перспективности исследования истории меньшевизма и российских политических партий вообще.
Мы надеемся, что предлагаемый сборник будет способствовать этому делу и, в частности, изучению жизни и деятельности одного из виднейших российских политиков конца XIX – начала XX в. Юлия Осиповича Мартова.
Письма
1917
Письмо Е. А. Ананьину[51], Цюрих, 25 апреля 1917 г
Дорогой Евген[ий] Ар[кадьевич]!
Наши намерения сводятся к тому, чтобы уехать как можно скорее. Надежды в этом смысле имеются, и, может быть, вопрос решится в ближайшие дни.
Если Вы решитесь ехать, то не худо было бы Вам, если возможно, приехать сюда. Если останетесь, я по приезде на место постараюсь устроить Ваши дела относительно сотрудничества: отсюда нам до сих пор не удается даже снестись как следует, так что я ни одной статьи за все время не мог послать.
Привет. Жму руку.
Ю. Цедербаум
Телеграмма П. Аксельрода[52], Л. Мартова и др.
Советом Р. и С. Деп[утатов] получена след[ующая] телеграмма из Копенгагена:
Аксельрод, Мартов, Семковский[53] телеграфируют: Отстраняя проект обмена, вы нас обрекаете оставаться здесь до конца войны. Все надежды на проезд через Англию – бессмысленны, потому что это невозможно для массы эмигрантов, а мы отклоняем привилегии для нескольких, не говоря о том, что до сих пор вы не были в состоянии гарантировать нас против произвола Англии. После случая с Троцким[54] невозможно доверять правительству. Ни правительство, ни вы не даете мотивов, почему наш проект неприемлем. Мы констатируем, что, несмотря на все наши усилия, после 2 месяцев, мы не получили амнистии. Ответственность за это падает на правительство. Наша же обязанность при таких обстоятельствах – попробовать через посредство социалистов нейтральной Швейцарии получить разрешение проезда через Германию. Все здешние политические партии русских интернационалистов разделяют наши взгляды. Соображения дипломатического характера, опасения ложного истолкования отступают для нас на задний план перед могучим долгом участвовать в великой революции. Ваша политическая обязанность защищать это решение, вынужденное положением, не позволяя смущать себя заинтересованной демагогией шовинистов.
«Рабочая газета», 4 мая 1917 г., № 47
Письмо П. К. Ольбергу[55], 22 мая 1917 г
Дорогой товарищ!
Товарищ, который передаст Вам это письмо, уполномочен Сов[етом] Раб[очих] Деп[утатов] ставить в Стокгольме информац[ионное] бюро для Совета на весьма широких основаниях. Он обратится к Вам за содействием, и я надеюсь, что Вам удастся стать его сотрудником в этом важном деле.
От товарища Вы получите 75 руб. для дальнейших расходов на газеты (эти газеты для меня и Лапинского[56] остаются особым предприятием, независимым от более обширного списка газет для бюро и через его посредство самого Совета).
Приехав сюда, мы застали положение худшее, чем ждали. Большинство влиятельных меньшевиков[57], бывших до революции антиоборонцами, стали «революционными оборонцами» (Дан[58], Церетели[59], Чхеидзе[60], Скобелев[61], Ежов[62] и мн[огие] др[угие]). Они хотят мира, но думают его достичь сложным, медленным путем, не вступая в конфликт с Англией и Америкой, которые шантажируют Россию, а пока что зовут быть готовым не только к обороне, но и к возможному наступлению, если надо будет спасать союзников. Это – линия Советов, где солдатская стихия преобладает над пролетарской. Влиятельные меньшевики целиком ушли в работу в Советах и, не имея опоры в партийн[ой] ор[ганизации], растворились в них. Вступление в меньшинство на основе очень двусмысленной платформы, не исключающей возможности для буржуаз[ного] большинства тянуть с миром под давлением союзников, довершило дело. Большинство меныпев[истской] конференции одобрило эту линию. Петерб[ург], Харьков, Донец[кий] басс[ейн] и отд[ельные] пункты против. Мы остались «в меньшинстве». Большинство состоит из поколебавшихся интеллигентов и вчерашних «самозащитников», тянущих меньшевизм вправо к союзу с Плехановым[63]. Дикая демагогия Ленина[64] и Кº, к которому примкнул и Ленин[65], лишь толкает рабочих на этот путь оппортунизма. Мы заняли роль непримиримой оппозиции, остающейся в организации в надежде завоевать большинство, отвлекши вчерашн[их] единомышленников от самозащитников. Пока отказываемся от участия в ОК[66]и «Рабочей газете» [67], ставим свою газету и ведем в массах агитацию на платформе: немедленное общее перемирие для вступления в переговоры об общем мире.
Ларина[68] не видел, он нездоров. Если успею, попрошу и его деньги передать тов. Вайнбергу[69].
Пав[ел] Бор[исович] [Аксельрод] решил войти в ОК, чтобы изнутри влиять на них. Я считаю это бесполезным ввиду того, что ОК связан опасением помешать министрам, которые уже в плену своих собственных обязательств (они, входя в м[инистерст]во и получив согласие на формулу «мир без аннексий», обязались проводить «единство власти» и бороться против «разложения армии»).
Попрошу Вас о личной услуге: на Ваш адрес будут приходить для меня письма; пересылайте их, пожалуйста, мне по адресу: Ю. О. Цедербаум, Сергиевская, дом № 50, кв. 9 (у д-ра Гурвича). Всего лучше пересылать их с оказиями, когда письма будут приходить ко времени отправки курьера.
У тов. Вайнберга узнаете подробно о конференции и др[угих] событиях.
Жму руку. Привет тов. Меру[70].
Ю. Цедербаум
Сейчас говорил с «Нов[ой] ж[изнью]» [71]. Они обещают Вам телеграфировать об условиях корреспондирования.
Письмо П. Б. Аксельроду 19 ноября 1917 г
Дорогой Павел Борисович!
Наконец-то, кажется, я получил возможность написать Вам письмо и отправить с оказией. Ибо с момента ленинского переворота граница еще более герметически заперта, чем когда-либо прежде, и нет, по-видимому, никакой возможности общения. Между тем никогда так сильно, как теперь, не ощущается Ваше отсутствие и затруднительность сношения с Вами – теперь, когда и революция, и наша социал-демократия переживают момент самого острого и опасного кризиса. Самое страшное, чего можно было ожидать, совершилось – захват власти Лениным и Троцким в такой момент, когда и менее их безумные люди, став у власти, могли бы наделать непоправимые ошибки. И еще, может быть, более ужасное – это то, что настал момент, когда нашему брату, марксисту, совесть не позволяет сделать то, что, казалось бы, для него обязательно: быть с пролетариатом, даже когда он ошибается. После мучительных колебаний и сомнений я решил, что в создавшейся ситуации на время «умыть руки» и отойти в сторону – более правильный исход, чем остаться в роли оппозиции в том лагере, где Ленин и Троцкий вершат судьбы революции.
Переворот был подготовлен, как теперь очевидно, всей предыдущей эволюцией. В сентябре корниловский заговор[72]вскрыл, во-первых, страшное ожесточение всего имущего мира против революции, во-вторых, внутреннее разложение коалиционного правительства, где Савинковы[73] являлись соучастниками Корнилова; в-третьих, достаточно яркий еще революционный энтузиазм в массах, рабочих и солдатских, их готовность снова собраться вокруг Советов и их вождей, когда дело идет об охранении революции. В то же время самый факт корниловщины и ее широких разветвлений и начавшаяся на фронте «солдатская революция», свергшая контрреволюционных генералов и офицеров, так очевидно окончательно дезорганизовал армию, что вопрос о немедленном мире, хотя бы не «почетном», становился ребром. На «Демократич[еском] совещании» [74] все это как будто понимала и часть наших и эсеровских оборонцев. В меныпев[истской] фракции[75] большинство оказалось за отказ от коалиции и образование общедемокр[атического] правительства. За это [были] как Богданов[76], Исув[77], Хинчук[78], Череванин[79] и мн[огие] другие оборонцы. Федор Ильич [Дан] сначала тоже был за это и лишь потом, явно уступая давлению Церетели, Либера[80] и Скобелева, опять склонился к повторению опыта с коалицией. Но что всего характернее, все прибывшие с места кавказцы с Жордания[81]и Рамишвили[82] во главе требовали разрыва коалиции и резко критиковали всю политику Церетели. Положение было таково, что я выступал на Совещании официальным оратором и от делегации Советов, и от большинства меньшевистской фракции. У эсеров[83] за разрыв коалиции было значительное меньшинство. И все-таки коалицию восстановили с тем же Терещенко[84] во главе и, в виде компенсации, с совещательным Предпарламентом[85]. Мое глубокое убеждение, что, прояви наши влиятельные лидеры малейшую настойчивость, и правые эсеры, и энесы, и даже сам Керенский[86]пошел бы на опыт с чисто демократическим министерством с простой программой немедленного начатия мир[ных] переговоров, немедлен[ного] созыва УС[87] и исполнения обещания о передаче земли земельным комитетам. Это и стало нашей программой в Предпарламенте, где довольно скоро часть оборонцев с Фед[ором] Ильичом (Церетели и Чхеидзе уехали на Кавказ) [88] пошли более или менее с нами. Разложение армии, приближение экономич[еского] банкротства сделали, наконец, свое дело – начали убеждать самых упорных. В комиссии по обороне воен[ный] министр Верховский[89] заявил, что положение таково, что надо заключать немедленно хотя бы сепаратный и позорный мир. Морской мин[истр] Вердеревский[90] его поддержал, «экономические» министры (Коновалов[91], Гвоздев[92], Прокопович[93]и пут[ей] сооб[щения] Ливеровский[94]) склонялись к тому же. На этот раз еще Терещенко удалось свергнуть Верховского, благодаря новой слабости Дана, Скобелева, Года[95], Авксентьева[96] и пр[очих], но уже брешь была пробита. Даже Кускова[97], часть трудовиков[98] и правых эсеров (конечно, Потресов[99] и Ортодокс[100] [Аксельрод] оставались верными программе «jusqu'au bout» [101]) решили сделать энергичный шаг. 24 окт[ября] была принята Предпарламентом (всей левой стороной, кроме части трудовиков и плехановцев при воздержании нескольких оборонцев) резолюция о начатии немедленных переговоров об общем мире. Делая это, думали предотвратить острый конфликт с съездом Советов, который должен был открыться 25 [-го] и обсуждать о переходе «всей власти Советам». Но уже было поздно. В ночь на 25[-е] ленинский «военно-революц[ионный] комитет» [102] занял ряд «стратегических» позиций своими матросами и солдатами, и утром Петроград узнал о совершившемся захвате власти. С технической стороны предприятие было проведено артистически, а «боеспособность» прав[ительст]ва Керенского, который еще накануне заявил в парламенте, что «все меры приняты», что «всякая попытка будет тотчас же раздавлена» и т. д., оказалась равной нулю.
Все это произошло потому, что после Демократич[еского] совещания, возродившего коалицию с ее программой неопределенных обещаний, начался процесс катастрофического ухода масс к Ленину. Один за другим Советы стали переходить к большевикам[103], без всяких перевыборов: серяки солдаты и рабочие перебегали к большевикам. В Питере за пару недель все фракции, кроме большевиков, [превратились] в жалкое меньшинство, Чхеидзе и весь старый президиум Совета были свергнуты. То же в Москве с Хинчуком, то же почти во всех крупных городах. Одновременно та же эпидемия охватила армию: не имея возможности свергать старые комитеты, объединявшие всю армейскую интеллигенцию, и еще не решаясь установить прямое царство солдатской охлократии[104], полки, дивизии и корпуса стали, помимо комитетов, посылать в Питер делегации, все более многочисленные и шумные, с требованием немедленного мира; чем далее, тем все чаще рядом стояло требование передачи власти Советам.
До прямого восстания все-таки, вероятно, еще долго не дошло бы, ибо городские рабочие массы проявляли несомненную пассивность, не идя далее резолюций: очевидно, опыт 3–5 июля[105] оставил-таки осадок; армия же еще терпела, пока был хлеб и не было холодно. Может быть, иди социалистич[еское] большинство более быстрым темпом к образованию «правительства немедленного мира» (которое могло быть только некоалиционным), и Ленин потерял бы надежду на успешное восстание. У самих большевиков шла упорная борьба против Ленина и Троцкого: Зиновьев[106], Каменев[107], Рязанов[108] старались оттянуть развязку. Ленин, очевидно, понял, что надо спешить, и разрубил узел «мечом».
Форма этого захвата и факт его совершения накануне открытия съезда, где у большевиков было небольшое большинство, были так отвратительны, что нельзя было пенять на решение наших и эсеровских оборонцев немедленно уйти со съезда[109] и покинуть навсегда Смольный[110]. Мы тем не менее боролись с этим настроением, требуя, чтобы не уходить, не дав Ленину боя. Мы предложили поставить в самом начале ультиматум о прекращении военных действий (шла осада Зимнего дворца[111], где заперлись министры) и вступлении в переговоры о мирной ликвидации кризиса путем соглашения об образовании демокр[атического] пр[авительст]ва с приемлемой для всех программой. Наши увещевания не подействовали: частью негодование, частью иллюзия, что Ленин, победив, не продержится 3-х дней даже в Питере, побудили и м[еныпевик]ов и эсеров с энесами уйти в самом начале. Мы остались (около 40 челов[ек]) и, поддержанные левыми эсерами и группой «Нов[ой] жизни» [112], предъявили ультиматум. Съезд прошел мимо, и мы ушли через пару часов после оборонцев.
«Н[овая] жизнь» оставалась еще несколько дней и тоже ушла в виде протеста против политич[еского] террора.
Ближайшие дни рассеяли все иллюзии относительно безнадежной слабости переворота. Все петерб[ургские] и ближние войска активно поддержали болып[евиков]. За Керенским никого не оказалось. Даже большая часть юнкеров и все казаки отказались сражаться. В ряде городов гарнизоны немедленно признали «советское правительство» и защищали его с оружием в руках. На фронте были колебания, но руководящие верхи сейчас же признали, что солдат[ские] массы не пойдут против правительства, которое станет исполнять программу мира. Что касается рабочих масс, то они бесспорно сначала были пассивны и их сочувствие перевороту явно парализовалось заботой о будущем, опасением безработицы и погромов, недоверием к силе ленинцев. Но затем, когда пришло известие, что Керенский ведет на Питер казаков[113], воодушевление охватило массы, и «красногвардейцы» сражались у Гатчины почти так же молодецки, как кронштадт[ские] матросы.
Наши оборонцы сначала построили себе удобную теорию, что это чисто «преторианский» переворот[114], не опирающийся на пролетариат, что он лопнет, как мыльный пузырь, через несколько дней, благодаря тому, что не справится с экономич[еским] кризисом, не овладеет государств[енным] аппаратом и захлебнется в крови разнузданных им погромов. Я тогда уже предостерегал не быть слишком «оптимистичным»: коалиция настолько прогнила внутренне, настолько оттолкнула массы от прежних вождей, что самое парадоксальное правительство из авантюристов и утопистов могло «в кредит» держаться до тех пор, пока массы убедятся в его неспособности разрешить проблемы внеш[ней] и внутр[енней] политики. Поэтому мы с самого начала сказали: или ленинская авантюра, пройдя все логические фазы через террор, разнуздание погромов и крайнее ожесточение всей мелкобурж[уазной] демократии, приведет к гигантским июньским дням русского пролетариата, к русскому 9[-му] термидора[115]; или же трудности, ставшие перед самими захватчиками, заставят их понять, что не пролетариат плюс солдатчина, а лишь пролетариат плюс демокр[атическая] мелкая буржуазия и интеллигенция смогут кое-как справиться с наследием войны и революции и тогда с ними можно будет разговаривать о сдаче захваченной власти в руки «социалистической коалиции», куда войдут и они, для осуществления не социально-анархической программы, а программы начатия мирн[ых] переговоров с перспективой немедлен[ного] созыва Учр[едительного] Собр[ания].
Оборонцы сначала все восстали против самой мысли о «переговорах с узурпаторами» и в первое время готовы были делать из этого все логические выводы: не только поддержать стачку чиновников[116] во всех ведомствах против «Советской власти» (стачка, в которой идейные социалист[ические] элементы, возмущенные болыпев[истскими] методами, увы! идут рядом с теми полчищами старых чиновников, которых коалиция оставила в неприкосновенности от старого режима и которые руководятся своей ненавистью не к ленинцам, а ко всей демократии); не только благосклонно смотреть на авантюристические попытки свергнуть ленинцев вооруженной же силой, путем такого же coup de force[117], каким был ленинский переворот; но и вести всю борьбу под знаменем ненавистного рабочему классу «законного» Временного правительства, за которое не поднялся ни один город и ни один полк на фронте. В этом направлении они успели много повредить. В Питере, вопреки предостереженьям Федора Ильича [Дана], кто-то «разрешил» нескольким офицерам поднять юнкеров на попытку захватить большевиков врасплох. Дело кончилось расстрелом этих несчастных и массовыми самосудами над ними со стороны матросов и солдат. В результате восставшие массы получили первую «спайку крови», а городская дума и оборонцы, ставшие во главе борьбы против новой власти, стали массам ненавистны, как первые виновники кровопролития (при захвате Зимн[его] дворца жертвы были ничтожны с обеих сторон). В Москве было еще хуже: эсеры (военные и думские) попытались не допустить захвата власти и вызвали шестидневную уличную битву с ужасными (не менее 2000) результатами. И здесь солдатская масса победила. Войтинский[118] затесался в авантюру Керенского, который вздумал чуть ли не с 1000 казаков идти отвоевывать Петербург. Все это только усиливало ленинцев.
Более серьезные попытки оборонцев образовать новое правительство (без к[а]д[етов], но и без большевиков), опираясь на войска фронта, к счастью, кончились безобидно, благодаря благоразумию самих армейских комитетов, понявших в конце концов, что если их не предаст солдатская масса, то вышибать клин клином – один солдатский режим другим – значит самим становиться на путь преторьянских «мексиканских» переворотов[119]. Поняли это в конце концов и все наименее фанатичные из оборонцев и, под давлением Ф[едора] Ильича, постепенно отказались и от попытки сформирования нового правительства, и от попытки вооруженного восстания против ленинцев. Это было тем легче, что как только Троцкий объявил «мир», всем стало ясно, что солдаты, даже порицающие большевиков, против них не пойдут.
Между тем движение «бойкота» против Ленина со стороны служащих всех учреждений, дум и т. д. приняло столь широкие размеры, что поставило новую власть сразу в трагикомическое положение. Ее «декреты» в девяти десятых России или в девяносто девяти сотых остаются на бумаге, и даже в Питере им не удается подчинить себе хоть одно ведомство. Первым результатом этого бойкота явился террор. Закрыли все буржуаз[ные] газеты и многие социалистич[еские], на заводах били и изгоняли меньшевиков и эсеров, кой-кого арестовали, «Правда» [120] и другие большевист[ские] газеты и сами «министры» открыто призывают к самосудам и погромам. Чтоб укрепить себя, ленинцы, с одной стороны, понеслись «на курьерских» к заключению мира и сделали это так грубо и неловко, что даже среди их сторонников стали понимать, что так можно прийти лишь не только к сепаратному, но и подло-сепаратному миру; с другой стороны, они стали приступать к социальной демагогии: декретировали «рабочий контроль», вовсе устраняющий предпринимателя от распоряжения заводом, объявили, в угоду левым эсерам, «уравнительное землепользование», провозгласили мораториум для квартир и векселей, обещают «уравнительное пользование» квартирами, перевели офицеров на солдатский паек, обещают немедленную «национализацию банков» и делают все это так безграмотно, безответственно и бестолково, что даже Люпер[121] и Дрюмон[122]вряд ли превзошли бы их. Все это, конечно, только распаляет ненависть в обывательских массах ко всему социализму и к рабочим.
Мы старались убедить наших меныпевик[ов] в том, что первым заветом, которому мы должны следовать в таком положении, является: ни в коем случае не участвовать в разгроме пролетариата, хотя бы он и шел по ложному пути. В этом смысле, кажется, мы достигли успеха, т. е. добились того, что большинство оборонцев, и наших и эсеровских, настроено сравнительно примирительно. Даже Церетели твердо, кажется, стоит на этой позиции. Менее тверд он в вопросе о необходимости признать единственным исходом из положения – соглашение с большев[иками] об образовании общедемокр[атической] власти (от эсеров до большевиков включительно). Вместе с Скобелевым, Либером и др[угими], он, отказавшись от коалиции, все еще мечтает о возможности власти из одних менып[евиков], эсеров и энесов[123], хотя факты (цифры голосования в УС) ясно говорят, что без поддержки большевистских масс такая дем[ократическая] власть будет еще более висеть в воздухе, чем ленинская, а просто отвлечь эти массы от Ленина, как они мечтают, нельзя в 2–3 недели. В нашем ЦК, во вс[яком] случ[ае], составилось большинство за этот исход (соглашения с болыпев[иками]): Ф. Ильич [Дан], Горев[124], Череванин, Эрлих[125] идут в этом пункте с нами. Это было вызвало выход из ЦК 11 членов (Гвоздев, Голиков[126], Зарецкая[127], Скобелев, Либер, Батуринский[128], Роман[129], Юрий[130] и др.); за ними ушел от работы ряд видных оборонцев. Но Церетели убедил их вернуться обратно после того, как начавшиеся переговоры с больш[евиками] оборвались и практически вопрос (на время) сошел с очереди.