Расправа и расплата

За два года в Тамбове Макеев не нашел постоянного друга. Встречи бывали, но редко, да и партнеры намного старше Макеева, спившиеся или спивающиеся.

В туалете многолюдно, вонь. Толпились мужики в основном у стены. Макеев заколебался: не надо в таких условиях, снова сказал парню тихонько:

– Пошли ко мне, тут близко…

Но кучерявый парень молча и уверенно втолкнул его в свободную кабину, накинул крючок на дверь. Потом развернул Макеева спиной к себе и похлопал по плечу, мол, наклоняйся. Следователь быстро, суетясь, расстегнул штаны, спустил их и, придерживая одной рукой, чтобы они не свалились на мокрый пол, наклонился, расставил ноги.

Через минуту, а может, через две, дверь кабины неожиданно резко громыхнула, крючок вылетел из фанерного полотна с корнем. Раздался шум, вскрики, какие-то яркие вспышки. Парень вмиг отлип от Макеева. Следователь еле успел лихорадочно натянуть брюки, не оборачиваясь, вжикнуть молнией, как кто-то сзади жестко схватил его за ворот сорочки, рванул из кабины, выволок. Ошеломленного Макеева подхватили с двух сторон под руки и повели из туалета, расталкивая хохочущих мужиков.

– Гомики!.. Дружинники пидоров замели! – слышались веселые возгласы, гогот. Кто-то больно пнул Макеева под задницу.

Один из дружинников был с фотоаппаратом.

Все это вспоминалось, мелькало в голове Макеева в тысячный раз со жгучим стыдом, тоской. Хотелось от отчаяния покончить разом со всем, уйти из жизни. Будущего нет, все рухнуло…

Макеев еле дождался утра. В девять его помертвевшего, осунувшегося ввели в кабинет начальника следственного отдела. И без того жесткое лицо начальника было особенно хмурым и злым. Только на миг взглянул на него Макеев и опустил глаза. Начальник не предложил сесть, сидел, молчал. Слышно было, как за милиционером, приведшим следователя, захлопнулась дверь кабинета, и стало совершенно тихо.

В открытое окно доносился шелест листьев тополя и слитный гул машин за домом, на улице. Наконец начальник швырнул на стол в сторону Макеева две фотокарточки. Следователь увидел на одной свою голую задницу, наполовину закрытую таким же голым телом вчерашнего партнера. На другой был остановлен момент, когда Макеев уже выпрямился и натягивал брюки, стоя задом к фотографу. Следователь с некоторым облегчением отметил, что лица его на фотокарточках не видно. Можно будет на суде крутиться, что это не он. Бессмысленно это, конечно, мелькнуло в голове, парень признается, с кем был! И дружинников было четверо. Свидетелей достаточно.

– Какая статья за это? – спросил жестко начальник.

Следователь молчал, опустив голову.

– Я спрашиваю, какая статья? Знаешь?

– Знаю… – прошептал Макеев.

– Что будем делать?

– Я весь… ваш… только не губите… – вырвалось жалко и жалобно у Макеева.

И снова молчание.

– Я только вчера хвалил вас прокурору, – совсем другим каким-то грустным тоном проговорил начальник. Макееву показалось, что он вздохнул. – Хотел… да, надеялся важное дело поручить…

– Я выполню… я все… – запнулся, захлебнулся Макеев, быстро и преданно глянул на начальника и снова опустил глаза.

Начальник молчал, думал.

– Хорошо, – буркнул он, наконец. – Я могу забыть об этом, – указал он вяло пальцем на фотокарточки, – если ты сегодня же добьешься признания у матерого преступника… Бери дело, – кинул он Макееву на стол тонкую папку, – вернешь сегодня с его подписями, и я порву их, потянулся он за фотокарточками.

Макеев жадно схватил папку-спасительницу. «Своими руками задушу, а выбью признание!» – пронеслось в его воспаленном мозгу.

– Иди, работай!

Следователь быстро повернулся и кинулся к двери. Услышал вслед:

– Погоди!.. Постарайся узнать у преступника, куда он спрятал пленку… И советую заранее написать протокол допроса…

17. Левитан

– Идем, пошепчемся, – подошел к Анохину плечистый, но с такой короткой шеей человек, что казалось, что ее совсем нет, что неподвижная голова посажена прямо на плечи.

Николай впервые взглянул на своего спасителя, если так можно было его назвать. Ведь он не вмешался, когда Анохина пытались изнасиловать. Николай к этому времени немного привел себя в порядок, умылся, сидел на нарах в мокрых брюках. Лицо у него продолжало кровоточить, жгло, горело. Один глаз совсем заплыл. Ничего им не видно. Но Анохин почти не обращал внимания на физическую боль. Душевная была мучительней.

Он был раздавлен, уничтожен, хотелось одного – умереть. Он не соображал ничего, не понимал ничего. При новой попытке насилия он, видимо, не оказал бы ни малейшего сопротивления. Не было ни сил, ни воли. Он уже не жил.

Когда к нему подошел этот плечистый и пригласил с собой, Анохин послушно поднялся. Ребра у него болели, ноги болели и дрожали, шагнуть нельзя. В это время лязгнули засовы, дверь открылась, показался надзиратель.

– Анохин, на выход!

Николай стоял на месте, глядел на дверь. Кровь из заплывшего глаза текла по щеке. Ухо надорвано, с запекшейся черной кровью. Разбитые губы вспухли. Ноги дрожат, не шевельнуться.

– Поторапливайся! – прикрикнул надзиратель.

Сколько времени прошло с того момента, когда его привели в камеру? Полчаса? Час? Пять часов? Вечность? Что сейчас? День, вечер или ночь? Куда его вызывают?

– Иди, иди, зовут, – подтолкнул его плечистый.

Анохин шагнул, пошел, прихрамывая, волоча ногу, к двери. Надзиратель ухватил его за рукав, выдернул из камеры. Шевелись! Руки назад! Николай не реагировал на его слова, на толчки в спину, вяло брел, не видел ни стен, ни дверей, не слышал покрикиваний надзирателя. Привели его в кабинет. Там был какой-то безликий человек, растрепанный и небритый.

Увидев Анохина, Макеев вскочил со стула, искренне ужаснулся. Не таким он ожидал увидеть сексуального маньяка. Ждал с дрожью, с волнением готовился к борьбе. Взглянув на Анохина, он сразу понял, как нужно вести себя с ним.

– Эк, как тебя разделали! – воскликнул он сочувственно и выхватил платок из кармана. Следователь стал осторожно, чтобы не причинить боль, вытирать кровь с лица Анохина, приговаривая:

– Звери! Звери!.. Ты садись, садись… Сейчас мы тебя к врачу… Мигом подпишем бумаги и – к врачу… И из этой камеры уберем… Ох, звери!

Николай сел. От сочувственного голоса непонятного человека вновь захотелось заплакать. Слезы защекотали ресницы, ослепили его.

– Сейчас мигом, мы мигом… Держи! – сунул ему ласковый человек в руку авторучку и придвинул какие-то листки. – Подписывай здесь! И к врачу!

Анохин послушно расписался.

– Теперь здесь… здесь… здесь… – Николай подписывал, подписывал. – Вот и хорошо! – радостно выдохнул безликий человек и крикнул: – Иванов, в медпункт его!.. – И снова Анохину. – Ты молодец! Я не ожидал, честно скажу, никак не ожидал… Камень с плеч… Держи! – всунул в руку Николаю свой окровавленный платочек. – В медпункт его!.. Не, погоди… Может, ты скажешь, где пленочка, а? Шепни, только шепни!

– Ка… кхе… Какая пленочка? – еле выговорил Анохин.

– Ну, та, та!

Сознание медленно прояснялось, очищалось. Анохин смотрел на безликого человека, который придвинулся к нему так, словно действительно ожидал, что Николай шепнет, и боялся, что не услышит. И Анохин шепнул:

– Что я подписал?

– Да, протокол, – отмахнулся скользкий человек. – Забудь о нем. Это прошлое… Как насчет пленочки?

– Покажите, что я подписал…

– Ладно, ладно, до завтра! В медпункт! Ты его заслужил… А с камерой погодим… Вспомнишь о пленочке, постучи, переведем в другую…. Хэ-хэ-хэ! – засмеялся радостно Макеев. – А мне говорили – крепкий орешек!.. Не таких раскалывали…

Из медпункта привели Анохина в камеру – все лицо в зеленке. Встретили его сокамерники молча, настороженно. Боялись, что он рассказал, кто учинил над ним расправу, и зачинщики окажутся в штрафном изоляторе. Надзиратель спокойно захлопнул за Анохиным дверь, не потревожив никого. Николай побрел в свой угол, но спокойный бас остановил его:

– Канай ко мне, журналюга! – позвал его плечистый к столу, поднимаясь.

В дальнем от параши углу под окном они присели на нары напротив друг друга. Плечистый взглянул на лежавшего через нары от них парня в майке, и тот молча вскочил и ушел к столу, где начали громко перемешивать домино, продолжать игру.

– Левитан, кликуха моя! – вполголоса представился плечистый. – Голос у меня такой… Не слыхал ничего о Левитане?

– Диктор был…

– О дикторе все слыхали… Я говорю о себе. Обо мне многие знают… Вижу, далек ты от нашего мира… А ты значит, Николай…

– Анохин.

– Тоже ничего не слышно было о тебе в нашем мире, – усмехнулся Левитан.

Сидел он неподвижно, разглядывая Анохина острыми глазами. Лицо у него спокойное, мертвое. Только губы шевелились. Страшный человек! В другое время Анохин постарался бы поскорее уйти от него, держался бы подальше, но теперь понимал, что жизнь его, по крайней мере, в ближайшие дни в руках этого страшного человека. Он может стать его защитником, а может палачом. Здесь его мир, здесь он полноправный хозяин.

– Расскажи-ка, свою историю… и поподробней, ничего не упускай. В мелочах главное. Не торопись, у нас времени много. Я слушаю…

Анохин начал рассказывать с того момента, как к нему приехал Ачкасов.

– Погоди! – остановил его Левитан. – Начни с того, как ты попал в газету, как работалось, какие у тебя отношения были со всеми действующими лицами раньше… Поехали…

Сидели часа два. Анохин рассказывал, а Левитан бесстрастно уточнял, выспрашивал, особенно заинтересовала его поездка в Тамбов.

– Интересная история, интересная, – приговаривал тихим басом Левитан. – Приключенческий роман… Пленка тебе спасла. Пока ее нет у них в руках, ты жив. Найдут, через час умрешь… Загадка: как они о ней пронюхали?.. Ачкасов подружке проговорился? Сомнительно! Знал, что за ним охотятся… Сомнительно…

Рассказывая, Анохин заново пережил все свои радости и страдания за последние два дня. Теперь они были отдалены от него на многие десятилетия, которые отодвинули всю прошлую жизнь далеко-далеко, сделали ее невозвратной, далекой, счастливой мечтой. Главное, рассказывая, он успокоился, голова снова стала ясной, снова пришли силы, желание бороться за свою жизнь.