Территория жизни: отраженная бездна

– Выходи за меня замуж!

Она сидела перед ним на постели, обнажённая, ничуть не смущавшаяся своей наготы, как не смущались ею древние нимфы, грации, богини, по-кошачьи щурила свои странные глаза и таинственно улыбалась, размякшая после жаркой ночи… Любуясь ею, он решил взять быка за рога.

– Зачем? – пожала плечами Вита.

– Что – «зачем»?

– Замуж – зачем? Нам с тобой бывает так хорошо, зачем всё портить?

– Мы ведь любим друг друга, как же может брак всё испортить?

– Хорошую вещь браком не назовут, – Вита провела пальцем по носу, губам и подбородку Сергея.

– Не шути, пожалуйста. Почему ты не хочешь выйти за меня? – Таманцев приподнялся и сел также напротив Виты.

– Потому что не хочу, чтобы наша каравелла, сейчас так легко и чудно мчащаяся по волнам, разбилась о риф под названием «быт».

– Намекаешь на то, что нам негде жить?

– И на это тоже. Ты в общаге, я у родителей. Спасибо Геночке, который иногда так тактично уходит, давая нам возможность побыть вдвоём. А что же в браке? Будем жить у Геночки?

– Ну… Москва не сразу строилась. Постепенно наживём всё, что нужно. Все через это проходили!

Вита рассмеялась:

– Какой ты бываешь смешной, Сережечка. Все проходили да не все прошли. Мои отец с матерью тоже «проходили». И всю жизнь я слушаю, как они орут друг на друга. Я никогда не могла понять, зачем они поженились? Говорят, любили друг друга! В студенческие годы… Да ненадолго, знать, любви хватило. И у скольких знакомых я такое же видела и вижу! И это называется – «семь-я»! Нет уж, уволь. Не хочу я такой семьи.

– Но если бы твои родители не поженились, то и тебя бы не было.

– Для того, чтобы родить ребёнка, семья не требуется. Я, например, предпочла бы иметь мать-одиночку, нежели этот вечно воюющий тандем… Было время, я надеялась, что они разведутся… Может, и развелись бы, но! Квартирный вопрос всё испортил, нашу двушку-хрущобу на две однушки не разменять. Нет, Серёжа, я в капкан лезть не хочу. К тому же семья – это уже обязанность… А я не готова к обязанностям. Мне так легко, так хорошо с тобой сейчас… Будто бы лечу… А ты меня к земле привязать хочешь. Не надо! Птица в клетке жить не может…

Горячие губы Виты прильнули к губам Таманцева, и он уже не мог возражать ей, растворяясь в её ласках…

Однако, мысль свою Сергей не оставил. Шанс поправить квартирный вопрос был только один. Отец. Таманцев ничего не знал об этом человеке, но поскольку тот всё же исправно выплачивал матери алименты, выяснил и имя его, и адрес. И то, что отец – немного-немало целый академик. Чем чёрт не шутит, может, заговорит в нём кровь и совесть, решит помочь брошенному сыну, загладить вину?

Сама эта мысль казалась Сергею чрезвычайно низкой и пошлой, тошно становилось от самого себя – строить из себя казанскую сироту! Клянчить помощь у человека, которого не хотел знать, которого презирал с подачи матери! Истинная подлость! Но на что не пойдёшь, чтобы удержать свою женщину?

Субботним утром Таманцев, мысленно обругав себя самыми последними словами, вдавил кнопку звонка отцовской квартиры.

– Вам кого? – раздался за дверью юный женский голос.

– Мне нужно поговорить с академиком Стаховичем.

– По какому вопросу?

– Скажите ему, что его спрашивает Сергей Петрович Таманцев. Он поймёт.

Таманцевым Сергей был по матери, не оставившей ему отцовской фамилии.

– Папа сказал, чтобы вы подождали его в парке за домом, – вновь послышался голос минут через десять. – Он к вам спустится.

На порог, значит, не пустил… Постеснялся перед семьёй… Интересно, знает ли эта семья о его, Сергея, существовании? Вряд ли. Таманцев отчетливо почувствовал, что пришёл зря, но сбежать было бы теперь малодушием.

Он спустился в парк. Стоял погожий осенний день, тихий, прозрачный… Сергей остановился у воды, нервно закурил. Минут через пятнадцать он увидел приближавшегося к нему высокого, статного, седовласого человека, в котором безошибочно угадал академика Стаховича.

– Стало быть – Таманцев? – констатировал тот, приблизившись.

– А вы ожидали иного после того, как бросили нас с матерью?

– Можно на «ты», как-никак нечужие. Да, пожалуй, иного я не ждал. А ты, прости, пришёл поворошить детские обиды или есть более содержательная повестка дня?

Да, именно более содержательная… Очень точно определил академик-ядерщик…

– Не знаю, – неуверенно отозвался Сергей. – Нет, я не для выяснений пришёл… Сам не знаю, зачем. В детстве я очень часто пытался представить тебя. И представлял эту встречу. И что скажу тебе…

– Вряд ли ты собирался сказать мне что-то хорошее, правда?

– Правда. Ты за столько лет даже не вспомнил обо мне, – Таманцев вдруг с удивлением почувствовал, какой болью и обидой отозвались в нём собственные слова. Именно сейчас, когда он видел перед собой этого благородно-красивого человека, который мог бы сопровождать его по жизни, растить, помогать советом… Пусть не жить с матерью! Но просто общаться с ним, делиться опытом, знаниями!

– Это неверно. За столько лет я никогда не забывал о тебе.

– Ну да, платил алименты… Ты даже не хотел меня видеть.

– По-моему, и ты не выражал такого желания?

– Откуда ты знаешь?

– Я, брат, много чего знаю. Твоя мать порвала со мной отношения и запретила к тебе приближаться. Но твоя тётка была женщиной мудрой и доброй, и мы переписывались с нею до её смерти. Т.ч. кое-что о твоей жизни я знаю.

– Тётя Паша переписывалась с тобой? – опешил Сергей.

– Представь себе.

– Почему же она ничего не говорила?

– Страха ради Риты Гневной, – усмехнулся отец. – Мы все не хотели скандалить с твоей матерью. Разве не по этой причине ты не говорил ей о том, как представляешь меня? Не выпрашивал показать папину фотографию?

– Тётя Паша показывала как-то… А мать все твои фотографии порвала после развода.

– Категоричная женщина. Что ж, я не хочу ни обвинять, ни оправдываться, ни виниться. Мы оба с нею виноваты. Я, вероятно, как мужчина, виноват больше. Но так уж случилось. Ты уже сам мужчина и многое должен понимать.

– Почему ты не пригласил меня зайти? Побоялся, что я устрою какую-нибудь глупую сцену?

Отец тяжело вздохнул и также закурил:

– Моя жена страдает тяжёлым нервным расстройством. У нас вообще практически не бывает гостей. И думаю, что нет нужды объяснять, что визит неведомого сына в таком положении не слишком уместен.

– Наверное… Это твоя вторая жена?

– Третья.

– Ого! А вторую ты тоже оставил?

– Нет, это она меня оставила. Променяла на израильскую визу. Уехала вместе с сыном и теперь живёт в Америке.

– Круто, значит, у меня ещё и братишка-американец есть… А ты что не поехал? Не пустили, как обладателя секретов Родины?

– Я бы и сам не поехал.

– Почему?

– Потому что я, как ни странно, патриот этой нашей Родины. Я и теперь бы мог уехать, как уезжают мои коллеги. Но не хочу. Не могу…

– Та девушка, что отвечала мне из-за двери, твоя дочь?

– Да, старшая. Таня.

– Есть и младшая?

– И даже средняя. Таня, Вика и Света.

– Как же ты справляешься с ними и с больной женой?

– Тёща живёт с нами, помогает.

Хоть и укорив себя за низкие мысли, Сергей не смог удержаться от констатации печального факта: его шансы равны нулю. Три сестры, братец-еврей… Жёны… Тёщи… Где уж тут чем-то разжиться.

– А я, вот, жениться собрался… – сказал Таманцев, не глядя на отца.

– Поздравляю! На приглашение на свадьбу не рассчитываю, твоя мать тебе бы не простила.

– До свадьбы ещё очень долго, – покачал головой Сергей.

– Почему?

– Невеста боится, что наша семейная лодка не выдержит испытание бытом и не хочет начинать строить семью в общаге.

– Суждение, не лишённое логики, но страдающее недостатком чувств. Ты сильно любишь её?

– Я без неё жить не могу.

– А она без тебя?

Острый взгляд и ум был у отца. Сразу корень проблемы ухватывал.

– В том-то и дело, что она, кажется, может.

– Сложное у тебя положение, брат. Жаль, что ничем не могу помочь.

– Я и не прошу, – вздохнул Таманцев. – Правда, я сам не знаю, зачем пришёл. Прости.

– Ты хорошо сделал, что пришёл, – отец положил руку на плечо Сергею. – Я рад был тебя увидеть, познакомиться с тобой. И буду рад, если ты придёшь снова. Ты всегда можешь мне позвонить и, обещаю, если я чем-то смогу быть полезен тебе, ты можешь на меня рассчитывать.

Это было сказано искренне, и от теплоты отцовского взгляда, от участия, звучавшего в его голосе, снова сдавило тоской сердце Сергея. Этот человек мог быть рядом с ним все годы его жизни! Он мог бы делиться с ним своими сомнениями, проблемами, надеждами… А что в итоге? Чужие люди… И чуждость эту – преодолеть бы? Мать с её вечной гордыней разделила отца и сына… Зачем? Что ей было в этом разделении? Кто стал от него счастливее? Даже она сама не стала…

– Спасибо, я… позвоню тебе.

– Не пропадай. Сын…

Своего обещания Сергей не сдержал и отцу так и не позвонил. Не было повода…

Вита всё больше погружалась в богемную жизнь и парила всё дальше от Сергея. «Свободна! Свободна!» – как это не понял он? Квартирным вопросом здесь ничего не поправить. Птица боится всякой клетки, будь она даже и платины. Она не хочет обязательств, а хочет свободного полёта, чтобы весь мир принадлежал ей, а она – никому… От этого сознания в голове у Таманцева мутилось. Ему становилось легче лишь в те часы, что она была с ним, принадлежала ему. Пусть это была лишь сладкая иллюзия, но Сергей упивался ею и убеждал себя, что она реальность… Все эти разговоры о птице – пройдут. Она просто только-только вырвалась из-под родительской опеки, хлебнула красивой киношной жизни, у неё просто закружилась голова. Это пройдёт, а он будет терпелив и дождётся своего времени. Когда она будет принадлежать ему не понарошку, не несколько часов, а – всегда. Душой и телом…

Зимой 1993 года Вита снова уехала сниматься, на целый месяц. На звонки практически не отвечала… Всё же Сергей продолжал тешить себя надеждой и, считая дни и часы, ждал её возвращения. Расстояния, телефоны вносят сумятицу, непонимание. Но когда они снова будут вместе, будут любить друг друга, всё станет на свои места. Иначе и быть не может…

– Серёга! Серёга! – небольшие глаза Генки округлились настолько, что казались больше его очков. – Не знаю, как сказать тебе… но… но…

– Что стряслось?! Говори же!

– Ты только не того… В общем… В общем… Вита замуж вышла!

Граната, взорвавшаяся рядом, не произвела бы на Сергея столь убийственного впечатления.

– Врёшь! – взревел он, хватая Генку за грудки. Но по смятённому лицу друга видел: правду говорит… Отпустил его бессильно. А тот, почти шёпотом, добил лежачего:

– За Ромку Сущевского…

– Убью… – прохрипел Таманцев.

– И что это изменит? – резонно возразил Генка.

Ромку он, конечно, не убил. И не прибил, как следовало бы. Просто не знал в тот день, где негодяя искать… А потом было несколько дней беспробудного пьянства на квартире всё того же Генки…

Утро. Рука, выпроставшись из-под пледа, ищет по полу «спасительный сосуд». Сосуд находится, но – вот, проклятье! – в нём не осталось ни капли «огненной воды»…

– Гена!

Мутные глаза различают чьи-то ноги. Ноги нервно постукивают пятками по полу… И также нервно барабанят по поручню кресла тонкие пальцы… Дальше можно и взгляд не понимать… Юра Филаретов. Вечно вибрирующий. А теперь ещё и надрывающийся от бронхита. Настоящий верный друг! Не побоялся пневмонию подхватить по такому морозу…

А там кто в углу? Генка… А с ним рядом что за дед-бородач? Кряжистый дедушка, колоритный.

– Сержик, это дядя Сеня. Помнишь, я тебе о нём рассказывал?

Сейчас бы своё имя не забыть, а тут какой-то дядя… Хотя… Ах да, был у Генки какой-то двоюродный дед с Владимирщины. Не то пчеловод, не то что-то ещё экзотическое. Лагерник бывший… Его-то на что леший принёс?

– Сбирайся-ка, друг ситный, – молвил меж тем густым басом дядя Сеня, обращаясь к Сергею. – В гости поедешь.

Таманцев ответил что-то неразборчиво-посыльное, но дед был то ли туг на ухо, то ли ничуть не озабочен ответом. Он встал, по-медвежьи сгрёб Сергея вместе с пледом в охапку и поволок вон – богатырской силы оказался старик! Юрка закашлялся и, кутаясь более обычного, направился следом. Дядя Сеня, оглянувшись, кивнул ему:

– Да-да, и ты тож в гости айда. Лихоманку твою выводить будем.

Следующую неделю оба друга провели в гостях у старого пасечника. Спиртного не было ни капли. Зато баня, здоровая работа на воздухе для Сергея, тёплая печь с лечебными отварами и мёдом для Юрия…

Как ни странно, полегчало немного от этой полудикой жизни. Посвежел Таманцев, прояснилось в голове, горем и хмелем одурманенной…

– Ну и что скажете, Семён Самсоныч (дал же Бог отчество говорящее!), как мне теперь?

– Как все. Живи, Богу молись.

– А есть он, Бог-то?

– А как ему не быть, коли мы с тобой есть.

– Видали вы его?

– Главное, что он нас видит. Ты, вот, парень, думаешь, будто бы великое горе у тебя. Невеста к другому ушла! Обидно, что и говорить… Да ведь только не горе это.

– А что же?

– А ты много ли горя видел в жизни своей? Войну? Голод? Потерю близких?

– Нет…

– Нет… – повторил дядя Сеня. – В 30-м году семью нашу раскулачили. Три лошадёнки у нас было – богатство для завистливого глаза! Без вещей, в стужу, как теперь, затолкали в телячьи вагоны и повезли на север. Младенцы, старики да больные померли ещё в дороге. От холода и голода… А потом выбросили нас в лес. Вместо домов бараки шалашного типа… Голод. Холод. Мор настал страшный… Большую часть семьи нашей мы там и схоронили. Столько лет прошло, а у меня и сейчас в ушах вой тётки Агафьи стоит, когда последний её ребёнок Богу душеньку чистую отдал. Как она кричала страшно… А потом умолкла и уж не говорила ничего. Умом повредилась… Вот, это – горе! А все эти ваши, кто от кого ушёл, да чего вам, таким умным и талантливым, жизнь не додала… – старик махнул рукой.

– А Бог что же? Что же он смотрел на этот ад земной? – спросил Сергей. – Как дети невинные мерли?

– Может, он их, сердечных, от ещё более страшной доли забирал.

– А матерей? Зачем их на муки и отчаяние обрекал? Разве не милосерден он должен быть?

– А мы?

– Что – мы?

– Мы – не должны быть милосердны? Бог он ведь через нас действует. И в нашей воле стать проводниками его воли или обратной… В зверином нашем веке слишком многие предпочли волю обратную. От того всё так страшно и вышло. Я ведь потом, когда уж после войны в лагере горбил, так удивлялся: в охране-то нашей, среди вертухаев этих самых – не какие-нибудь звери неведомые, а те же крестьянские парни, те же солдатушки. И у иных также батек пораскурочили. И ничего, служат! Ироду… И своих же собаками травят и прикладами в спину бьют. Не все, конечно. И среди ихнего брата люди попадались… Осатанел народ, Бога забыл, вот и стали рвать друг друга без жалости… Если жалеть друг друга обратно не научимся, так, пожалуй, и пожрём друг друга, как гады. К тому и идёт всё, как газеты ваши посмотришь.

– Про горе – ваша правда. И про жалость тоже… А Бог… Наша тётя Паша тоже в него верила. В чулане своём всё лампадку коптила и поклоны перед иконами клала. Как не стало её, так уж не зажигали. Мать это всё бестолковым суеверием считала.

– Ты не крещен?

– Крещен. Тётя Паша тайком от матери крестила.

– Уже хорошо.

«Без Бога не до порога», – так всегда тётя Паша говорила. Но Сергей привык вслед за матерью считать это суеверием малообразованного человека. А во что, собственно, верил он сам? В Россию? В идею? В себя? В себя… А что же он есть в этой жизни и чем станет? Школьным учителем? Невелико место. По научной стезе пойти? Кандидат… Доктор… Профессор… Да уж продыху нет от тех кандидатов в доктора. Какие такие открытия можно совершать, чтобы защищать такое количество диссертаций? О чём они? Кому нужны? Единицы лишь стоят что-то, а всё прочее – лишь имитация науки. И целая армия остепенённых имитаторов кичится своими званиями, заполняет печатное и телевизионное пространство полуграмотными глупостями, которым никак не мешают неведомо за что полученные степени.

Чего он, в сущности, хотел, когда поступал на истфак? Да ничего особенного, ему был просто интересен предмет. И это была ошибка. Не в предмете, в целеположении. Истфак для интереса, «штаб контрреволюции» для интереса… Детские игрища… Вот, Сущевский времени даром не терял. Конечно, и он интересу следовал. Но не только абстрактному, общему, но и вполне предметному, личному. Сущевскому нужно было телевидение, которое давало известность. Что такое известность? Деньги и влияние. А без этих составляющих ничего серьёзного нельзя достичь, нельзя высоко подняться. Рома всегда хотел подняться высоко. И в этом они были похожи с Витой. Они оба жаждали взлететь и парить…

И ведь удавалось это Сущевскому! Причём удавалось без видимых усилий! Он вечно был в долгах, но при этом жил на широкую ногу. Все без исключения знали его сомнительную славу Казановы, но женщин нисколько не смущала подобная репутация «бойца на одну ночь», даже интриговала. И Рома, кажется, очень редкую ночь проводил без хорошенькой подружки в своей постели. И ни перед одной из них не чувствовал ни малейших обязательств. Сущевский шёл по жизни с ощущением, что весь мир принадлежит ему, всё создано для него, а, значит, он имеет право этим пользоваться. И пользовался. И всё давалось ему легко, и стремительно шёл он вперёд, поднимался ввысь по золочёной лестнице славы. Это ли привлекло в нём Виту?

А он – всерьёз ли полюбил её? Или брак этот окажется скоротечным? Что если так? Сможет ли Сергей в этом случае принять назад обманувшую его невесту? Мужская гордость сопротивлялась этому, требуя отвергнуть изменщицу, но другое чувство было сильнее гордости. И как ни подавлено оно было теперь обидой, а шептало твёрдо: и простишь, и примешь, и ещё, как последний олух, счастлив будешь. Вот, только захочет ли вернуться Вита?..

По возвращении в Москву настигла Таманцева страшная весть из Н-ска. Скончалась мать… Последний год она постоянно жаловалась на плохое самочувствие, но Сергей не верил этому. Слишком часто он слышал эти жалобы ещё при жизни тёти Паши. Правда, при последних разговорах голос у матери изменился, но Таманцев был слишком увлечён своими переживаниями, чтобы придать этому значение. Он вообще избегал разговоров с матерью. Не хотел отвечать на её вопросы, раздражался от её жалоб и слёз. Он либо вовсе просил не звать себя к телефону, либо сворачивал разговор как можно быстрее, ссылаясь, что очень занят учёбой и работой…

А мать была совсем-совсем одна в свои последние дни. И умерла она тоже – одна. И никто не заметил этого… Лишь на четвёртый день по нехорошему духу забила тревогу соседка Клавдия, с которой у матери были издавна недобрые отношения. Её нашли лежавшей на полу в прихожей. А рядом разбитый телефон. Несчастной не достало сил ни позвонить, ни доползти до двери…

Сергей чувствовал себя убийцей. Преступником, бросившим собственную мать умирать без помощи… На похоронах он не смотрел по сторонам. Хотя пришли на них лишь несколько человек, но и их присутствие было невыносимо. Кажется, все они смотрели на него с укором, все обвиняли его, что, вот, мол расти таких детей… А кто-то наверняка и о матери отзывался недобро. Что не сумела воспитать, всё плясала стрекозой…

Кое-как продав квартиру, в которой после случившегося невмоготу было оставаться, и положив деньги в банк, Сергей буквально сбежал из родного города. Впервые в жизни настигло его глухое отчаяние. Он был полон сил и не без таланта, но ему было совершенно некуда идти. Никто и нигде не ждал его. Никому он не был нужен…

Последнюю сессию в институте Таманцев благополучно «завалил» и отправился отдавать «долг Родине», уже занимавшейся по краям пламенем усобиц… Прежде перспектива «оказаться в казарме» представлялась Сергею совершенно ужасной. Но теперь ему было всё равно. Так оно, пожалуй, и лучше было. Когда тело страдает, когда физические силы измотаны, не остаётся времени на мысли, на терзания души…

В армии было всё – и пресловутая «дедовщина» с тремя выбитыми зубами, и первая командировка в мятежную Чечню, из которой неведомо как удалось вернуться живым. Два года, а словно бы вся жизнь перевернулась, и совсем другим человеком возвращался Сергей в «мирную жизнь». Он возвращался уже не апатичным, надломленным слюнтяем, а много повидавшим человеком, знающим цену жизни и имеющим цель в ней. А цель была немалой – самую жизнь изменить. Ведь так бездарно гибла в позоре и поношении Россия, за которую было поднято столько тостов на Генкиной квартире и не только. И кто-то должен был противостоять этому позору и распаду! Собирать камни, добиваться правды, защищать тех, по хребтам которых катилось жёлтое колесо, дробя позвонки. А если не мы, то кто? Пусть для Глебовых и Сущевских Россия – это повод для пиара и не более того, для них это театр, в котором они показывают себя, и не Россия важна им, а единственно они на её фоне. Сергей инако скроен. И он ещё покажет и докажет, что юношеский «штаб контрреволюции» не детской игрушкой был! «Россия просила боя и требовала его!» – написал забытый русский поэт в 20-х годах. И Таманцев готов был дать бой – за Россию. И, вот ведь удивительно, верил в то, что сможет сделаться Давидом на пути у Голиафа.

– Каким же ещё наивным щенком я тогда был! Побитым, обстрелянным, но совершенным ещё щенком! – вздохнул Сергей, с раздражение отшвырнув лопату и опустившись на ступени крыльца. Обжигающего мороза его раскрасневшееся тело не чувствовало. Правда, верные собаки, видимо, беспокоились за лишённого шубы хозяина, и тотчас подошли, привалились к нему, согревая. – Кому я что хотел доказать? Себе? Ей? Этому звёздному негодяю, из режиссёров ставшему бизнесменом и депутатом и напрочь забывшему «всё то, о чём мы так долго мечтали»? Может, от того всё так и вышло, что я только доказывал, а не в самом деле хотел добра? Похвалялась синица небо поджечь, да сама сгорела… Но что-то же и я делал? Разве нет? – косматый Кряж согласно заворчал. – Делал… И немало делал. Да только всё зазря. Не в коня корм… Против лома нет приёма… А эти чистые люди ещё этого не поняли. Ни про лом, ни про корм. Станут они сейчас против катка, а когда спины им крушить начнут, так те, ради кого они стараются, даже голоса не подадут в их защиту! Потому что потомки рабов и вертухаев уже генетически не способны к человеческой жизни. А людей повывели, повыбили, вырубили и на щепки перевели…

Собаки сочувственно слушали надрывный, горячечный монолог хозяина и теснее жались к нему, словно желая уверить, что они никогда не предадут его, как те люди, на которых он сетует столь горько.

– Нет, увольте, больше меня не втравят в эти всеспасительные игры! Довольно! Наша хата с краю… С самого краю… И никто нам не нужен. И никому ничего мы не должны, – уставший не от работы, но от неожиданной для себя нервной вспышки, Таманцев обнял своих верных друзей. – Ну, довольно глупостей! Пойдёмте в дом, кормить вас буду! А себе лечебной позволю нынче… Разбередил душу, дурень.

Слово «кормить» было самым понятным из всего непривычного хозяйского многословия, и повеселевшие собаки устремились в дом, предвкушая сытную кашу с мясом. Сам хозяин мяса не ел, но их, своих единственных друзей, кормил с большой заботой об их рационе.