Трибуц и Кузнецов снова совещались после получения вечерней оперативной сводки от заместителя начальника штаба В.А. Алафузова (начальник штаба адмирал И.С. Исаков уже отбыл в Севастополь на маневры Черноморского флота).
По мнению Трибуца, обстановка настолько опасна, что он и его штаб собираются оставаться на командном пункте всю ночь; Кузнецов повторял, что в отношении дальнейших действий у него руки связаны. Оба с тяжелым чувством закончили разговор.
Вечером разговор с командованием Черноморского флота, находившимся в Севастополе, и командованием Северного флота – в Полярном, еще больше взволновал Кузнецова, он тоже решил не уходить на ночь домой. И снова звонил командующим флотами, предупреждая, чтобы они были наготове.
«До позднего вечера 21 июня, – отмечал в своих воспоминаниях Кузнецов, – Верховное командование было спокойно. Меня никто не вызывал, и готов ли флот – никто не интересовался».
Где-то между 10.30 и 11 вечера Кузнецову позвонил маршал Семен Тимошенко, нарком обороны, и сообщил: «Есть очень важная информация. Приезжайте»[6 - Кузнецов несколько раз описывал этот вечер. В одном варианте указывается следующее время – 10 часов 30 минут, в другом – 11 часов вечера. Видимо, время приближалось к 11 вечера. Он пробыл с Тимошенко несколько минут, вернулся в свой кабинет и говорил с Трибуцем по телефону, когда было около 11 часов 30 минут (Кузнецов Н.Г. Перед войной // Октябрь. 1965. № 11; Его же. Перед великим испытанием // Нева. 1965. № 11; Его же. Страницы былого // Вопросы истории. 1965. № 4; Его же. Осажденный Ленинград и Балтийский флот // Вопросы истории. 1965. № 8; Его же. Накануне).].
Кузнецов отправился немедленно, вместе со своим заместителем Алафузовым (которого очень беспокоило, что его форменная одежда измялась и некогда переодеться). Наркомат обороны на улице Фрунзе, недалеко от Военно-морского штаба; они вошли в кабинет Тимошенко, находившийся в небольшом здании напротив подъезда № 5.
«После удушливого жаркого дня, – вспоминает Кузнецов, – прошел кратковременный освежающий ливень, стало чуть прохладней». По бульвару одна за другой гуляли молодые парочки, где-то поблизости танцевали, из раскрытого окна доносились звуки патефона.
Они поднялись на второй этаж Наркомата обороны. Тяжелые красные портьеры чуть колыхал ветерок, но было так душно, что, входя в кабинет, Кузнецов расстегнул китель. За столом сидел генерал Георгий Жуков, начальник Генерального штаба. Маршал Тимошенко диктовал телеграмму, а Жуков заполнял телеграфный бланк. Перед ним лежала пачка бланков, из которой больше половины он уже заполнил. Оба, видимо, работали уже несколько часов.
«Есть вероятность, что немцы нападут, – сказал Тимошенко. – Надо привести флот в готовность».
«Меня эти слова встревожили, – вспоминает Кузнецов, – но они вовсе не были неожиданными. Я доложил, что флот приведен в состояние высшей боевой готовности, ждет дальнейших приказаний. На несколько минут я задержался, чтобы в точности уяснить ситуацию, Алафузов же бегом вернулся в свой кабинет послать на флоты срочные радиограммы.
«Только бы они не опоздали», – подумал я, возвращаясь к себе».
Кузнецов немедленно позвонил Трибуцу. «Не прошло и трех минут, – пишет Кузнецов, – как я услышал голос Владимира Филипповича Трибуца. – «Не дожидаясь посланной вам телеграммы, приводите флот в боевую готовность № 1. Боевая тревога. Повторяю: боевая тревога».
Не знаю, когда точно Наркомат обороны получил приказ: «Будьте готовы отразить врага». Но я никакой информации до 11 вечера 21 июня не получал. В 11 часов 35 минут вечера я закончил телефонный разговор с командующим Балтийским флотом. А в 11.37, как записано в оперативном журнале, была объявлена боевая готовность № 1, то есть буквально в течение 2 минут все подразделения флота стали получать приказ «отразить возможное нападение»[7 - Очевидно, Кузнецов послал 2 телеграммы. Он приводит текст первой, простой срочный приказ: «СФ КБФ ЧФ ПВФ ДВФ боевая готовность № 1 срочно. Кузнецов». Начальные буквы обозначают Северный, Балтийский и Черноморский флоты, а также Пинскую и Дунайскую речные флотилии. Вторая телеграмма была подробнее, в ней говорилось: «В период 22 и 23 июня возможно внезапное нападение немцев. Нападение Германии может начаться с провокации. Наша задача не дать повода для какой-либо провокации, способной вызвать осложнения. Одновременно флотам и флотилиям быть в полной боевой готовности отразить внезапные удары немцев или их союзников. Приказываю: перейти на боевую готовность № 1, тщательно маскируясь. Категорически запрещается разведка в территориальных водах противника.
особого разрешения не предпринимать никаких других действий».
свидетельству Пантелеева, в чьи обязанности входила передача приказа о боевой тревоге во все подразделения Балтийского флота, подтверждение о готовности № 1 было от всех получено к 13 часам 40 минутам в воскресенье. Кузнецов говорит, что на полуострове Ханко, балтийских базах и т. п. боевая готовность № 1 была объявлена за те 20 минут, в течение которых он говорил с Трибуцем (Октябрь. 1965. № 11. С. 167). Кузнецов также упоминает, что все флоты были приведены в боевую готовность № 1 к 4 часам ночи (Вопросы истории. 1965. № 8. С. 110). Отдельные сообщения показывают, что в Либаве и Вентспилсе боевая готовность № 1 была объявлена в 2 часа 40 минут утра. Как сообщал адмирал Головко, во всех подразделениях Северного флота боевая готовность была объявлена к 4 часам 25 минутам утра. В Севастополе, по сообщению Черноморского флота, была введена готовность № 1 к 1 часу 15 минутам утра, а во всех подразделениях к 2 часам. Дунайская флотилия рапортовала о введении готовности № 1 к 2 часам 22 минутам утра.
официальной советской истории войны на Балтике сказано, что готовность № 1 была объявлена Кузнецовым по настоянию адмирала Трибуца, который, как там утверждается, в ночь на 21 июня неоднократно звонил Кузнецову, требуя введения этой чрезвычайной меры. Там же говорится (возможно, ошибочно), что более подробная телеграмма от Кузнецова была получена лишь к 2 часам 30 минутам и в ней были следующие слова: «…в понедельник 23 июня возможно внезапное нападение фашистской Германии, но возможно также, что это будет лишь провокация» (Азаров И.И. Осажденная Одесса. М., 1962. С. 12; Рыбалко Н. // Военно-исторический журнал. 1963. № 6. С. 63; Кузнецов Н.Г. // Нева. 1965. № 11. С. 157; Ачкасов В. // Военно-исторический журнал. 1963. № 5, С. 104; Локтионов И.И. Дунайская флотилия в Великой Отечественной войне. М., 1962. С. 15; Годлевский Г.Ф., Гречанюк Н.М., Кононенко В.М. Походы боевые. М., 1966. С. 81; Орлов К.Л. Там же. С. 52).].
Медленно длилась ночь, не похожая на ночь.
Позднее Кузнецов писал: «Бывают события, которые забыть нельзя. Теперь, четверть столетия спустя, я отчетливо помню трагический вечер 21–22 июня».
Роковая суббота
Много лет спустя после той субботы 21 июня 1941 года адмирал Н.Г. Кузнецов пытался мысленно воссоздать, что тогда происходило за кулисами – в Кремле, в Наркомате обороны, в высших сферах Советского государства. Он вспоминал, что день выдался необычно спокойным. Обычно телефон бывал непрерывно занят – звонили наркомы, руководящие работники, особенно часто Иван Носенко и Вячеслав Малышев – руководители оборонной промышленности, которых он звал «неугомонными». Звонки шли потоком часов до шести вечера, когда высшие руководители отправлялись обычно домой – пообедать и немножко отдохнуть перед возвращением на работу. Они привыкли оставаться в своих учреждениях до двух-трех часов ночи на случай, если позвонит Сталин, работавший почти всю ночь. Нарком, которого не было на месте в момент звонка от «Хозяина»[8 - «Хозяин» – старое русское слово, означающее «помещик», «барин». Так называли крепостные своего владельца. Бюрократы обычно так называли Сталина.], к утру мог перестать быть наркомом.
Но суббота завершилась спокойно. Не звонили ни Малышев, ни Носенко. Словно в этот обычно полувыходной день – на сей раз такой чудесный, теплый, летний – большинство руководителей уехало за город (после обеда). К вечеру Кузнецов позвонил наркому обороны Тимошенко. Но ответили, что нарком уехал. И начальника Генерального штаба генерала Жукова не оказалось на месте.
Что-нибудь случилось в Москве? Неужто прошел этот июньский чудесный день, а в Кремле на то, что происходит, не обращают внимания?
Но в одном правительственном учреждении не было покоя. В Наркомате иностранных дел, расположенном среди разбросанных облупившихся зданий на Лубянке. Небольшая площадь отделяла его от здания из красного кирпича – Главного управления НКВД. С 6 мая пост председателя Совета Народных Комиссаров перешел к Сталину, а Молотов сосредоточился на дипломатической работе. Но, оставаясь заместителем председателя Совнаркома, он обычно днем работал в Наркоминделе, а вечером в Кремле. По личному указанию Сталина (вероятно, после жаркого, долгого обсуждения в Политбюро) Молотов составил точные инструкции, которые в зашифрованном виде были переданы по телеграфу советскому послу в Берлине Владимиру Деканозову[9 - Деканозов был много лет сотрудником госбезопасности, сподвижником Лаврентия Берии, начальника НКВД. В ноябре 1940 года ездил с Молотовым в Берлин на переговоры с Гитлером и Риббентропом, после этого стал советским послом в Берлине. Расстрелян вместе с Берией 23 декабря 1953 года.].
Деканозову дали указание потребовать срочную аудиенцию у министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа и представить «устную ноту протеста» в связи с ростом полетов немецкой авиации над советской территорией. В ноте указывалось количество полетов – 180 за период с 19 апреля до 19 июня. Некоторые самолеты вторгались в глубь советской территории на 100–150 километров[10 - В официальной советской истории приводится следующая цифра: 152 случая нарушения воздушных границ Советского Союза с 1 января 1941 года до начала войны (Поспелов П.Н. История Великой Отечественной войны Советского Союза, 1941–1945. М., 1961. Т. 1. С. 479).
Украинского и Белорусского военных округов сообщало о 324 случаях перелета через границу за период с 1 января до 20 июня 1941 года (Платонов В.В. Это было на Буге. М., 1966). Приводятся данные из газеты «Красная звезда» от 14 апреля 1965 года.]. Предполагалось, что Деканозов обсудит затем с Риббентропом общее состояние советско-германских отношений, выскажет озабоченность по поводу их явного ухудшения, упомянет слухи о возможности войны и выразит надежду, что конфликта можно избежать.
Деканозов должен был заверить Риббентропа, что Москва готова на переговоры, чтобы улучшить обстановку.
Зашифрованные указания для Деканозова были получены берлинским посольством в субботу рано утром. В Берлине, как и в Москве, погода была прекрасная. Жители собирались поехать за город, многие – в парки Потсдама или Ванзее, где начинался купальный сезон.
Настроение в советском посольстве было безмятежным. После скучной утренней пресс-конференции в нацистском министерстве иностранных дел, проводившейся обычно по субботам, зашел корреспондент ТАСС И.Ф. Филиппов. В это время советский пресс-атташе докладывал Деканозову содержание утренних немецких газет. Филиппов сообщил послу, что иностранные корреспонденты задавали ему вопросы по поводу слухов о нападении Германии на Россию, что некоторые в ожидании возможных новостей собирались остаться в Берлине на субботу и воскресенье. Он писал затем в своих воспоминаниях: «Казалось, посол не придал большого значения моим новостям». Но все же Деканозов, когда ушли остальные, попросил его остаться и спросил, что Филиппов думает относительно этих слухов. Тот сказал, что к слухам надо отнестись серьезно, учитывая многие факты, которыми располагает посольство. Но посол убеждал его: «Не стоит впадать в панику. Это на руку нашим врагам. Надо правду отличать от пропаганды». И они расстались. Перед уходом Филиппов сообщил, что в воскресенье собирается съездить в район Ростока. Деканозов одобрил его намерение, сообщив, что и сам хочет прокатиться на машине.
Даже если Деканозов и был встревожен полученным из Москвы предписанием добиваться срочной беседы с Риббентропом, он и виду не показал в разговоре с Филипповым.
Первый секретарь посольства Валентин Бережков получил задание позвонить на Вильгельмштрассе и организовать встречу с Риббентропом. Однако дежурный на Вильгельмштрассе заявил, что Риббентроп в отъезде. Бережков пытался связаться с бароном Эрнстом фон Вайцзеккером, государственным секретарем министерства иностранных дел. Безуспешно, он также отсутствовал. Немного позднее Бережков снова позвонил. Никого из ответственных сотрудников министерства не было. Он периодически звонил и наконец часам к 12 связался с Эрнстом Верманом, начальником политического отдела министерства иностранных дел. Верман ничем не мог помочь[11 - По словам Измаила Ахмедова, сотрудника госбезопасности, назначенного в берлинское посольство в мае, Деканозов в субботу получил донесение от агента о том, что нападение произойдет на следующий день, но велел сотрудникам не думать об этом и в воскресенье поехать на пикник (Даллин Давид. Советский шпионаж. Нью-Хейвен, 1955. С. 134).Бережков не упоминает имени Деканозова, не говорит о его встрече с Вайцзеккером. Поскольку Деканозов был в 1953 году расстрелян, он как бы и вообще не существовал.].
«Мне кажется, – сказал Верман, – что у фюрера какое-то важное совещание. Видимо, все они там. Если дело срочное, сообщите мне, я постараюсь связаться с руководством.
Между тем Деканозову было предписано говорить только с Риббентропом.
Из Москвы начались срочные звонки в Берлин, в советское посольство. Молотов приказывал действовать. Однако посольство могло лишь сообщить, что прилагаются все усилия, чтобы связаться с Риббентропом, но безуспешно.
День прошел, волнение возрастало. Вечер наступил – Риббентропа нет. Ушли домой сотрудники посольства, Бережков остался и уже механически, через каждые полчаса, звонил на Вильгельмштрассе.
Окна советского посольства выходили на Унтер-ден-Линден. Сидя у телефона, Бережков глядел в окно. Берлинские жители, как всегда по субботам, гуляли под любимыми липами на бульваре; женщины по-летнему в ярких ситцевых платьях; мужчины, в основном немолодые (вся молодежь в армии), – в темных, довольно старомодных костюмах; неизменный полицейский в уродливой «шуцманской» каске стоял, прислонившись к стене у ворот посольства.
На письменном столе Бережкова лежал субботний номер «Фёлькишер беобахтер», в котором была статья Отто Дитриха, гитлеровского руководителя прессы, – разглагольствования об «угрозе», нависавшей над планами Гитлера по созданию тысячелетнего рейха.
«Трудно было, – вспоминает Бережков, – забыть о слухах и о том, что последняя дата нападения – 22 июня – может подтвердиться».
Казалось все более странным, что в течение целого дня невозможно связаться ни с Риббентропом, ни с Вайцзеккером, который всегда немедленно принимал советского посла в случае отъезда министра.
Бережков продолжал звонить. И каждый раз дежурный офицер повторял: «Мне не удалось связаться с министром, но я помню, принимаю меры…»
Наконец в 9.30 вечера Вайцзеккер принял Деканозова. Советский посол высказал претензию в связи с вторжениями нацистских самолетов. Вайцзеккер ответил кратко: он передаст содержание «устной ноты» в соответствующие инстанции, но ему сообщали о массовых нарушениях границы советскими, а не германскими самолетами, поэтому у германского, а не у советского правительства есть причина выражать недовольство.
Деканозов пытался поговорить о том, что Москва вообще обеспокоена развитием советско-германских отношений, но безуспешно.
Короткая запись, которую сделал фон Вайцзеккер для фон Риббентропа, показывает, насколько велика была неудача Деканозова: «Когда господин Деканозов пытался продолжить разговор, я ему сказал, что, поскольку наши мнения совершенно не совпадают, я должен подождать, чтобы узнать мнение моего правительства, и лучше пока в эти вопросы не углубляться. Ответ поступит позже. Посол согласился с таким решением и уехал.
В субботу 21 июня в Лондоне был чудесный день. Солнечный, теплый, «сочетание, для Лондона не столь уж частое», как отметил в своих мемуарах Иван Майский, советский посол в Великобритании.
На Кенсингтон-Палас-Гардене, 18, в советском посольстве, Майский торопливо закончил работу и к часу дня уже ехал с женой в Бовингтон к Хуану Негрину, который был премьер-министром Испанской республики с 1937 по 1939 год. В последний год Майский и его жена почти каждую субботу и воскресенье проводили в доме Негрина, километрах в семидесяти от Лондона.
Они прибыли в Бовингтон в начале третьего.
«Какие новости?» – спросил Негрин, пожимая руку Майскому.
Тот повел плечами: «Ничего особенного, но положение угрожающее, в любой момент что-то может произойти». Он, конечно, подразумевал нападение Германии на Россию.
Стараясь не думать о многочисленных донесениях, в которых он предупреждал Москву о возможном нападении Германии, Майский снял темный в тонкую полоску костюм дипломата, надел фланелевый, летний, и отправился гулять по саду. Он сидел на скамье на зеленой лужайке, откинув назад голову, чтобы по лицу струились теплые солнечные лучи. Воздух, пронизанный пьянящими ароматами лета… Но не думать об опасности было невозможно, как он ни пытался. Неожиданно его позвали к телефону. Секретарь посольства сообщал из Лондона, что британский посол в Москве сэр Стаффорд Криппс, в это время проводивший отпуск в Англии, хочет видеть его немедленно.
Майский сел в машину и через час опять был в Лондоне. Криппс, несколько взволнованный, ждал его в посольстве. «Помните, – сказал Криппс, – я неоднократно предупреждал Советское правительство, что немцы вскоре нападут?[12 - Самое последнее предупреждение поступило от него в среду, 18 июня.] Ну а теперь есть достоверные сведения, что нападение будет завтра, двадцать второго июня, в крайнем случае двадцать девятого июня. Я хотел вам об этом сообщить».
Майский срочно телеграфировал в Наркоминдел. Было около 4 часов дня (по московскому времени семь вечера). Затем он вернулся в Бовингтон, в тихую сельскую местность, к теннисным кортам, к ароматам лета – и всю ночь не мог заснуть.
